Текст книги "Гибрид. Для чтения вслух"

ВЕРТУШКА

Нельзя сказать, что в нашей обыкновенной жизни не бывает происшествий. Еще какие бывают! Однажды в комнату к дяде Мите постучались какие-то военные и сказали, что им приказано установить телефон. От этого странного сообщения дядя Митя чуть не свалился со своего дивана. Но военные сказали, что от него ничего не потребуется, и они справятся мигом.

На вопрос, кто приказал, солдат ответил как положено:

– Не могу знать!

– Но ведь это… «вертушка»?

– Так точно – спецсвязь!

Я внимательно осмотрел это нововведение в комнате дяди Мити.

И сказал откровенно – никакая это не «вертушка». Самый обыкновенный телефон. Только почему-то без диска. И вертеть тут нечего.

– Мальчик, ты не прав, – растерянно мямлил дядя Митя. – По этой «штуке» можно позвонить даже Господу Богу. Я знаю, что говорю.

Если тебе ставят «вертушку», это может быть очень хорошо, а может… таки совсем плохо. Потому что когда «вертушку» снимают, значит, ты уже покойник.

Ничего себе шуточка в будний день!

Телефон теперь висел на стенке и молчал. Потому что дядя Митя не знал, кому можно позвонить в Чкалове. Он и сам себе позвонить не мог, потому что ему забыли сказать номер его телефона.

Жизнь катилась своим чередом, а телефон не фурыкал. Только шипел, если снять трубку. Мы иногда снимали, даже дули в нее, но телефон молчал.

Дядя Митя даже пошутил, что у него есть прямая связь на тот свет. Но никто не засмеялся среди наших. Дядю Павлушу эта шутка вообще чуть было не довела до обморока.

Он тут же побежал в свою комнату и накапал тридцать капель валерьянки. В нашем доме все считали, что валерьянка помогает в любых случаях.

Как-то раз, когда тетя Маша с дядей Павлушей уже пришли из театра, а мы уже почайпили и спать ложились, прибежал дядя Митя с выпученными глазами и сказал, что с ним такое приключилось, что без стакана водки и рассказать нельзя.

– Простите меня, но вы в неглиже, – заявила тетя Маша.

Действительно, дядя Митя примчался с улицы в своем турецком халате и даже без трусов.

Что человеку мог потребоваться среди ночи стакан водки – в это еще можно было поверить. Но в ту околесицу, какую он понес дальше, – совершенно невозможно. Он кричал что-то несусветное:

– Мамочка родная, прости меня, Господи. Светопреставление! Не обижайтесь на меня, дурака, ради Бога, но это абсолютная правда. Честное пионерское – ни капельки не вру.

Он сломал руку в пионерском салюте.

– Чистая правда – или век свободы не видать! Позвонил!

Ни с того ни с сего – Сам позвонил!..

Наконец ему влили полстакана разбавленного спирта, усадили за стол и даже дали закусить.

Дальше передаю рассказ слово в слово, хотя до сих пор сомневаюсь, что это правда и не приснилось дяде Мите спьяну.

– Дайте мне что-нибудь в руки! Ну хотя бы щетку!

Я принес из передней сапожную щетку.

– Лежу я себе на диванчике, отдыхаю. Ну выпил на ночь рюмочку, чтоб покрепче заснуть. Ну вот столечко! Больше не было – истинный крест!

И дядя Митя перекрестился левой рукой, потому что правая была занята щеткой.

– Звонок… Я сначала не пойму, в чем дело. Звонок гремит так, что всю улицу разбудить можно. Снимаю трубку. Шипение. А потом такой тихий, хрипловатый голос, как будто из соседней комнаты: «…Здравствуйте, дарагой! – Пауза. – Нэ разбудил? – Пауза. – Прошу прощения, раньше нэ мог. Занят был. – Пауза. Узнаёте, кто говорит?» Я, конечно, подумал, что меня какой-то черт разыгрывает! Но, понимаете, «вертушка» среди ночи. Кому в голову придет? Никите Богословскому? Так его же в Чкалове нет. Голова пошла кругом… «Товарищ Сталин говорит. Ха-ха-ха, он самый. Решил с вами, Дмитрий Аркадьевич, повечерять…» Какой черт повечерять? Ночь на дворе! Но я молчу как воды в рот набрал – задыхаюсь! «…Ви воды випэйте. Нам нэ к спеху. Я подожду». – Хватаю стакан с тумбочки. Там чаю на донышке. Делаю два глотка и говорю: «Слушаю вас, товарищ Сталин? Горло что-то пересохло». – «У меня тоже бивает с утра горло… Вот решил с вамы поговорить по одному важному делу… Почему вам звоню, а не в абком? Потому что увэрен, ви мне скажете правду, всу правду».

Дядя Митя манипулирует щеткой, как будто это в самом деле телефонная трубка. На его лице уже видны следы гуталина.

– Хочу назвать его «Иосиф Виссарионович», но не могу выговорить, понимаете?

Наши все молчат, и я молчу. Разве можно расспрашивать человека в таком состоянии?

«…Как устроились? Как снабжение? Нэ голодаете?» – «Все хорошо, товарищ Сталин. Выдали карточку, отовариваюсь». – «…Я понымаю – трудно. Сейчас всем трудно. Придется немножко еще потэрпеть. Скоро все наладится». – «Как на фронте, товарищ Сталин? Все переживают. Ведь по газетам не все можно понять!»

– Ну, это вы абсолютно зря про газеты, – встревает дядя Павлуша. Это вам еще боком выйдет…

– Ничего не выйдет! Не обиделся. А наоборот, поддержал: «…B газетах много вранья. Глупого вранья. Народу надо говорить правду. Трудные пока дела. Немец хочет отыграться, взять Сталинград. Но мы ему этого нэ позволим…» – «Абсолютно, товарищ Сталин. Мы стеной встанем…» – «…Нэ надо лозунгов. Надоели эти лозунги. Вам нэ нужно повторять всакие глупости. Кстати, что ви сейчас пишите? Что-то я давно нэ читал ваших фэльетонов?» – «Не до фельетонов сейчас». – «…Это ви напрасно так говорите. Народу нужен сейчас хороший фэльетон. А то совсем грустно получается. Ви напишите. А если в редакции не примут, пазваныте мне. Я паправлю таварищей. Думаю, что аны меня послушают. А в театре, что за репертуар в этам Чикалове?» Я сказал, что в театре идут пьесы патриотического характера. «Парень из нашего города» и другие на военные темы.

– Очень правильно сказали, – подхватилась тетя Маша.

«…A как насчет класыки?» – спрашивает вдруг товарищ Сталин. «Классика сейчас не в моде», – говорю я. «…Напрасно. Класыка всыгда в моде. Сейчас народу очен нужен Шейкспир. Передайте таварищам. Особенно комэдии. Если народ будет смеяться, мы скарее победим этого Гитлэра…У Гитлэра, по-моему, плохо с юмором. Совсэм плохо. Иначе бы он нэ сделал такой глупости и нэ пошел би на Россию. Тоже мне, Наполеон хренов! Я посовэтовал товарищу Ефимову нарысовать карикатуру, па басне Крылова “Слон и моська”. Пасмотрым, как у него палучится…»

Дядя Митя не только выговаривал слова товарища Сталина, но и делал паузы. Как будто бы он не только слышал, как говорил наш Вождь и Учитель, но и видел, как он говорил.

«…А что ви сами сэй-час пишете?» – «Я пишу пьесу на библейский сюжет: “Предатель”. Тема революционная. Иуда – как положительный герой». – «…Вот это нэ совсем вэрно. Даже совсем нэвэрно. Предатель ныкогда, ны при каких обстоятельствах нэ может бить палажительным героем. У Христа била вэликая идея. Всё испахабили церковники. Они пошли по стопам Иуды, и Христа потэряли. Я вам советую: Быблия может подождать. Ныкуда она нэ денется. А сейчас напишите лучше какую-нибудь веселую мюзикальную камедию. Народ очень любит камедии. Плохо, когда народ пэрэстает смеяться. Помните знаменитый анэкдот про испанцев и Наполеона? До свидания, дарагой. Работайте. Мы вам мешать нэ будем…» – и выключился. Представляете, я даже не успел сказать спасибо…

Тут все стали говорить разом. Дядя Митя выпил второй стакан водки и скоро захрапел. А дядя Павлуша сказал, что этот разговор тут же необходимо непременно напечатать в газете.

– Если бы Он хотел напечатать, он бы это сказал. Он хотел, чтобы никто не знал про этот разговор.

– Но ведь Он сказал про классику! И передайте товарищам…

Тетя Маша всегда мечтала сыграть про «Ромео и Джульетту». Но во время войны Репертком ни за что не разрешил бы Павлуше это поставить! А теперь, значит – можно!

– По крайней мере, теперь никто не посмеет снять «Хозяйку гостиницы»! – заключила она. И оказалась права.

Теперь классиков на афишах стали писать большими буквами.

А про испанцев был, оказывается, такой анекдот: «Наполеон завоевал испанцев и обложил их огромной данью. Приходит письмо: испанцы ругаются. “Ругаются?

– говорит Наполеон. – Удвоить контрибуцию”. Приходит вторая депеша: испанцы – плачут! Наполеон говорит – утроить контрибуцию. Приходит третья депеша: испанцы смеются! “Все, – сказал Наполеон, – теперь хватит. Значит, мы перегнули палку”».

«Ну и что здесь смешного?» – думаю я. Взрослые иногда смеются неизвестно по какой причине.

Больше про Иуду мне дядя Митя ничего не рассказывал. «Вертушку» смотала через два дня та же молчаливая команда.

А скоро и сам дядя Митя испарился. Говорят, его вызвали в Москву и он опять пишет фельетоны для «Правды». Но пока их никто не читал.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Уже прошел сорок второй год. И даже половина сорок третьего. Война потихоньку катилась на запад, и мы наверняка скоро будем праздновать нашу победу в Берлине. Правда, пока даже товарищ Сталин точно не знал, сколько осталось дней до полной победы над фашистским ублюдком и когда мы будем пить пиво в его зверином логове.

После окончания четвертого класса наши родители скинулись и подарили Таисии набор: золотую ручку и золотой карандаш. Где уж раздобыла такую драгоценность бабушка Адельсидоровна, большой секрет.

Во всяком случае, наша училка даже расплакалась от неожиданности. И долго говорила, какие мы все замечательные дети и как хорошо мы научились писать диктанты.

Я боюсь, что она сильно преувеличивала на радостях. Без ошибок писала только «Лук-с-яйцами».

Папа мотался с бригадами артистов по всем фронтам и обещал как-нибудь добраться до Чкалова и увезти нас домой.

От Ани пришло еще письмо, и мы узнали, что Москву уже перестали бомбить, хотя эвакуированных еще не пускают без пропуска. От Шурки с фронта – никаких известий.

Тетя Надя страшно переживает и надеется, что он, может быть, попал в плен и остался живой. А сундук после дяди-Жоржиного погрома удалось починить. Бабушка взяла старую гимнастерку у военврача тети Капы и перешила ее для меня. Теперь она мерекует над моими галифе, а знакомый сапожник обещал при случае сшить сапоги – ведь голенища сохранились в сундуке еще с дореволюции. Так что у меня были все резоны скорей возвращаться в Москву.

Мама написала папе, что «загорать в Чкалове в гостях у тети Маши» больше нет сил и пускай он подумает о нашем возвращении.

И что вы думаете? Папа написал, что скоро за нами приедет, потому что тоже соскучился.

Однажды мы получили телеграмму, что он уже едет. Но забыл написать, каким поездом.

Оказывается, он ехал не на поезде, а на своем вагоне, в котором возил по фронтам артистов.

Еще за день мама сама сходила на базар и обменяла свои золотые часы с браслетом, которые ей подарила бабушка за окончание консерватории, на три килограмма русского масла. Чтобы было чем жить в Москве первое время!

А часы эти мама все равно никогда не носила, потому что боялась их потерять. Все-таки это была самая большая ценность в нашей семье.

На вокзал меня не взяли почему-то. И я увидел отца только уже дома. Он ввалился с какими-то авоськами и пакетами. Бросил всё на пол и подхватил меня на руки. И зацеловал насмерть.

– Сынище-парнище! Сынище-парнище…

Только это он и выдохнул. А я обхватил его большую голову обеими руками, как тогда на Красной площади, и зажмурился…

Я не плакал ничуточки. Плакала только Адельсидоровна. И все смеялись. Отец был в обыкновенном костюме, а мне так хотелось, чтобы он был в военной форме.

Ведь когда он ездит на фронт со своими артистами, он наверняка одевается по-военному? Впрочем, для меня это сейчас значения не имело.

Целый день мы сидели за столом, пили и ели всякую вкуснятину, которую привез с собой отец.

Папа говорил, какой потрясающий человек – генерал Рокоссовский и как он замечательно принимает всех артистов. А про Жукова папа ничего не говорил. Да мы и не спрашивали. Оказывается, у него свой вагон и он ездит теперь по разным городам и собирает артистов на фронт. А нас он решил попутно забросить домой, в Сокольники.

Почему-то счастливые часы пролетают как сумасшедшие. Даже вспомнить невозможно, что за чем было.

Вечером мама с папой уехали на вокзал ночевать, а меня опять не взяли. Вот тут я расплакался по-настоящему.

– Дурашка какой! Мы же вернемся рано утром. Ты еще спать будешь! – утешала мама.

– А давай, эт-самое, возьмем его с собой, – предложил отец.

– Ну что ты говоришь? Ни в коем случае. Пусть отдохнет и хорошо выспится. Ведь нам завтра надо целый день собираться.

И мама так посмотрела на папу, что тот сразу перестал настаивать. Я понимал, канешно, что первую ночь за два года войны они хотят наговориться одни. Слава Богу, уже не маленький! Но расстаться с папой хотя бы на ночь, мне было до чертиков обидно.

Я даже забыл, как еще недавно мечтал, чтобы отец перестал возить своих народных артистов и пошел воевать, как все.

– Ура-а-а! Смерть фашистским гадам! За Сталина вперед!..

Я ведь хотел, чтобы ему дали орден. Ведь еврей с орденом – это уже не еврей! Как говорили в нашем доме.

Я сам явно не успеваю получить даже медаль за войну. Если папа приехал за нами и отвозит в Москву, значит, она скоро кончится.

По радио, «в последних известиях» хрипели: «…наши войска освободили от немецко-фашистских захватчиков населенных пунктов…»

Ты смотри! А я и не знал, что мы сдали немцам столько «населенных пунктов»!

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

Поезда ходят не по расписанию, а по «блату». Хотя у папы есть распоряжение самого наркома путей сообщения – прицеплять наш вагон без всякой очереди, – я сам видел, очень красивая бумага. Вот с такой с печатью!

– Это еще ни хрена не значит, – как выразился мой папа, – бумага, эт-самое, может подействовать, а можно на нее и наплевать с высокой горы. Все зависит только от начальника станции. А к начальнику, эт-самое, нужен особый подход…

Папа пошел с «подходом». Он набрал целый пакет водки, американских свинячьих консервов и отправился на вокзал.

Начальником станции оказался «хороший мужик и свой в доску», который все сделал лучшим образом. Вечером ожидается пассажирский поезд, к которому нас прицепят теперь без всяких разговоров.

Я пошел прощаться во двор с ребятами. Мама дала мне конфет, целый пакет, из тех, что привез папа от Рокоссовского. Ленке я решил подарить свой мячик, а Котику – марки. Но Котика нигде не было. Он не любил прощаться и куда-то умотал. Так что этот альбом возвращался со мной в Москву. И я подумал, что это хороший знак.

Может быть, Шурка Васин еще объявится живым и научит меня, как надо собирать марки.

В эвакуации я стал очень суеверным, хотя пионер должен верить только в товарища Сталина и родное Советское правительство, как утверждала наша Таисия. Но у меня есть все основания думать, что наша училка сама вдрызг такая. У меня мама не очень суеверная, а папа очень. Он ни за что не пойдет, если ему кошка перебежала дорогу. Пути не будет! И еще он терпеть не может «бабу с пустыми ведрами». К безденежью! А еще много чего…

Я думаю, что это после тюрьмы он стал таким суеверным. А я – после смерти дедушки Бориспалыча. В тот вечер я поднимался домой через две ступеньки, а за перила не держался. Надо было держаться… И дедушка, может быть, и не умер в тот вечер.

На вокзал пришли все мои друзья из класса. Герка, Борька и Левка. Алиевич без остановки смеялся, Шифер мрачно оглядывался, а Ноздрун все время шмыгал носом, как будто у него насморк.

Мне даже в голову не пришло напоминать ему о нашем «поединке». В такой исторический момент, все уже казалось такой пустяковиной! Мы попрощались как мужчина с мужчиной – крепко, за руку.

– Как только Орел возьмут, мы с отцом сразу туда смотаемся, мать искать, – сказал он, когда я уже стоял на ступеньках.

– Будешь проезжать Москву – заходи обязательно. Адрес у тебя в тетрадке по письму, помнишь?

Писать мы не договаривались. Это девчонки любят письма строчить. А мы, мужчины, – не очень.

– Сейчас будем отправляться, – заскрипела проводница.

Уж откуда она это узнала, непонятно. Паровоз не свистел. В колокол на станции не били…

Мы расцеловались с родственниками. Все ж таки они нас приютили на целых два года!

Адельсидоровна просила ухаживать за могилкой Бориспалыча.

Она, канешно, плакала и шептала свой «азохенвей».

Поезд дернулся без свистка.

Пока-пока, Чкалов! Больше мы с тобой уже не встретимся никогда. Да и на карте тебя больше нет. На твоем месте теперь город Оренбург! Ну и ладно. Спасибо тебе, старый! Все ж таки я здесь научился плавать по-собачьи, считать столбиком, меня приняли в пионеры и заставили подумать о смысле жизни! И вообще я вырос на полголовы.

Фью-ю-ю!.. – как от боли завыл паровоз.

Тра-та-та – закричали колеса… Я-от-ба-буш-ки-ушел… Я-от-де-душ-ки-ушел…

Наш вагон особенный. В нем два купе. В одном поселились папа с мамой. В другом – я и бабушка. Остальные места были плацкартные, как в общем вагоне, которым мы ехали в эвакуацию.

Но на них никто не ехал теперь, потому что в Чкалове папа артистов для фронта набрать не успел.

Целые полгода папа ездил на этом вагоне и поднимал дух Красной Армии. Всем артистам очень нравилось ездить на фронт. Помогать Красной Армии громить врага и отовариваться.

Папа собирал продукты для нас, и сам, «наверное, плохо питался». Как сказала Адельсидоровна.

Оба купе были завалены разными консервами из Америки, крупой, чаем, солью. Мама пошутила, что пора открывать магазин.

Она весь день смеялась. Такой счастливой я не видел ее никогда. Все сказали, что Ниночка помолодела сразу на десять лет.

А мне было очень жаль, что ей пришлось променять свои золотые часы на три килограмма «русского масла».

Если бы мы только знали, что папа привезет столько продуктов, на всю зиму! Но он приготовил для нас этот сюрприз, и мама про часы даже не вспомнила.

Основную часть продуктов – ящики с поросячьими консервами и другие вкусные вещи папа поставил в тамбуре. Тамбур не только закрыли на ключ, но и подперли двери ломом. Так что сохранность нашего богатства была полностью обеспечена.

И вдруг рано утром я услышал страшный папин крик. В тамбуре толпились какие-то люди. Никаких ящиков, канешно, не было.

Их и след простыл. Проводница плакала, а папа кричал, что он всех убьет. Когда поезд сделал короткую остановку, бесплатных пассажиров тут же выставили.

Пришел милиционер, который сказал, что папа сам дурак, если оставил продукты в тамбуре, когда вся Россия буквально голодает. Некоторые «артисты» ухитряются воровать продукты даже через форточку на пятом этаже. Следующий раз, посоветовал милиционер, надо быть умнее. Лично я не уверен, что будет следующий раз.

Я даже подумал про себя, что это, может быть, Бог так решил к лучшему. Как-то неловко перед людьми, когда у тебя все есть, а у других – ничего. Я думаю, что милиционер тоже так подумал. Потому что взял свою бутылку водки и ушел.

Мы все равно не пропадем, потому что в Москве у нас есть наша Лизаветниколавна. Папа сказал, что он очень уважает бабушку, особенно за тот случай с шубой в октябре сорок первого, но ему зверски обидно, что так получилось с поросячьими консервами от самого Рокоссовского.

Потом он выпил целую бутылку водки и уселся на ступеньках вагона. Мы очень боялись, что он вывалится на ходу.

Отец сидел на ступеньках и, кроме меня, никого не хотел видеть. А еще говорил, что он всех убьет, «эт-самое», если меня кто-нибудь пальцем тронет.

Мне было совсем не жалко этих поросячьих консервов от Рокоссовского, мне было жалко папу и тех «негодяев», которых папа выбросил из тамбура. Им тоже, наверное, хотелось побыстрей в Москву.

Послесловие

Я не знаю, успел ли дядя Митя закончить свою «пиеску» про Иуду. Несмотря на то что сам товарищ Сталин ему отсоветовал это делать. А если все-таки успел, показал ли он ее Палборисычу? Даже тайком от тети Маши? А если показал, тогда что же все-таки случилось с моим дядей?

В штаны накакать можно в любом возрасте. Лично со мной последний раз это случилось во втором классе, еще до войны. Бабушка Лизаветниколавна сшила мне новый костюм из старой дедушкиной «тройки», и я пошел в школу гордый. Потому что на мне был настоящий пиджак из «аглицкой шерсти» и «бриджи» ниже колен, которые держались на дедушкиных подтяжках, как у всех мужчин до революции. Пристегивались спереди на четыре пуговицы и сзади на две. Слишком много пуговиц это тоже опасное дело. Особенно, если нужно быстро снять штаны.

Первые три урока – прошли как по маслу. Когда меня вызывали отвечать и я вставал за партой, на меня смотрели все ребята. Аскова даже два раза улыбнулась. У нее в этот день была одна косичка с большим белым бантом. Ну очень красиво!

Я отвечал без запинки, что тоже бывает не каждый день. Все в этой жизни зависит, как я понял, от настроения.

Но вот на четвертом уроке мне вдруг приспичило. Отпрашиваться в туалет, да еще в новом костюме? Просто несолидно! Я бы сразу уронил себя в глазах моих одноклассников!

Решил терпеть. Тем более что в этот день у нас и было-то всего четыре урока. А расстегивать, а потом застегивать эти подтяжки, которые держали мои бриджи! Это с ума можно сойти.

Я дотерпел до конца. Но по дороге, когда я уже был в двух шагах от дома и нужно было только перейти на другую сторону Четвертой Сокольнической, со мной и приключился «нежданчик». Я наложил, как говорится, в свои «бриджи» по полной программе.

Бабушка Лизаветниколавна была у нас в этот злополучный день в Сокольниках и готовила торжественный обед по случаю обновки.

Она тут же поняла, в чем дело, ничуть не заругалась. А принесла с кухни большой таз для белья, быстро меня раздела догола и тут же смыла теплой водой весь позор. Я дрожал так, что зуб на зуб не попадал. Не только потому, что замерз, но еще и от страшной мысли, что все это могло произойти прямо на уроке, на глазах у всего класса, и особенно в присутствии Лены Асковой. Вот тогда бы я точно, без всяких разговоров, повесился.

Запах стоял в комнате невыносимый. Но бабушка ме-ня тут же успокоила, сказав, что такое может случиться с каждым.

Трусики, бриджи и чулочки с лифчиком она тут же отстирала и повесила на кухне. А меня переодела во все чистое.

Слава Богу, в квартире никого не было. Даже Чилевичей.

И мы с бабушкой договорились, что никому никогда не расскажем про эту жуткую историю.

Скоро я перестал дрожать и съел целую половинку моей любимой жареной куропатки, которую Лизаветниколавна приготовила специально по случаю обновки. Все-таки у меня не железная, а самая золотая на свете бабушка.

Но бриджи с подтяжками я с тех пор старался не носить…

А Палборисычу очень сочувствую, если с ним случился «нежданчик», когда он прочитал «пиеску» про Иуду Искариота.

Теперь я часто думаю про свою жизнь. Особенно когда смотрю какое-нибудь кино. Ленин делал свою революцию без меня. Сталин воюет с Гитлером без меня. Там не успел и здесь опоздал. Если уж придется когда-нибудь еще родиться, надо оказаться в нужное время и в нужном месте.

Если ты не знаешь, как быть, – лучше всего спроси у своей бабушки. Даже если сейчас ее нет рядом. Она все равно услышит и придет на помощь. Бабушка своему внуку плохого не посоветует. И если сама не знает, спросит у своей бабушки. Ведь у каждого когда-то была бабушка. И так, по цепочке можно дойти до самого верха и узнать, как надо поступать на этом свете, а как не надо.

Не имеет значения, где странствуют сейчас души наших предков и кто они были при жизни. Богатые… или бедные… Даже когда твой дедушка поляк, а бабушка еврей, если уж здесь очутился, наверное, ты уже свой.

– Где родился, как его называется, там и пригодился, – любила говорить моя Лизаветниколавна.

Конечно, гибридом можно родиться, но прожить всю жизнь «серединкой на половинку», скорей всего, не получится. Никуда от этой правды не денешься…

Вот к таким выводам я невольно пришел, слушая, что болтают разные взрослые люди во время войны.

И на сцене, и в жизни.

Теперь в поезде, когда возвращался в Москву после четвертого класса с похвальной грамотой от старшего пионервожатого, я пытался разложить в голове все дни по полочкам. От первого – до последнего.

Тра-та-та, тра-та-та – стучали колеса.

Тук-тук-тук – прыгало под рубашкой сердце.

Война шла себе своим чередом, а моя жизнь – своим. Но что будет дальше, знал, вероятно, только Бог. И то, может быть, не наверняка.

Я старался изо всех сил стать взрослым. Но потом вдруг испугался. И остался ребенком. По крайней мере – до конца войны.

Взрослым я стал, когда разошлись родители. Но это было уже после, в другой жизни.

Расходились они мучительно долго, опустошив и себя, и меня.

После войны отец как с цепи сорвался. Стал гулять напропалую. То приходил среди ночи, то вообще не приходил.

Моя гордая бескомпромиссная мамочка переживала страшно, болела и старела на глазах. Но терпела, терпела и прощала, думаю, из-за меня.

Однажды среди ночи отец вернулся, а я, только заслышав, как открывается дверь, бросился в коридор.

В руках у меня было духовое ружье, которое он же мне и подарил на день рождения.

И здесь, теряя сознание от страха и бешенства, сказал тихо, почти шепотом, чтобы только она не услышала:

– Уходи совсем. Или я тебя убью…

Отец, ни слова не сказав, повернулся и ушел. Навсегда.

Мне кажется, что когда все это случилось, именно в тот час мальчик во мне умер и родился совсем другой человек.

Это еще при Сталине…

Когда мне нужно было уже в десятом классе получать паспорт, отец сам пошел в милицию. И за контрамарки в театр поменял мне свою фамилию на мамину. Чтобы я никогда не чувствовал себя «чужарем». И ничто не мешало мне идти своей дорогой. Во всяком случае, именно так он объяснил свой неожиданный поступок. Хотя отец очень меня любил. Свет в окошке – его единственный «сынище-парнище»…

А вот все-таки русский я или еврей – вопрос остался открытым.

В паспорте написали – русский…

Когда мы возвращались на поезде в Москву, мы были еще счастливой семьей, хотя в голове почему-то гудел голос дяди Мити Мепистопеля: «…Кончилось время Ясуса! Баммм! Настал час Иуды! Бамм-бам!»

Стоит ли, так уж доверять немецкому черту?

Тем более в эвакуации!

Может, наврал шут гороховый с три короба?

А теперь ищи-свищи ветра в поле…