Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

Сказанное выше означает, что реализация идеи исследовательского университета требует как минимум выполнения двух условий: наличие лидеров неавторитарного типа (а таковых среди сильных в профессиональном отношении ученых – всегда очень немного), а также наличие способных и самостоятельно мыслящих учеников и адекватной материальной базы (ибо образование по Гумбольдту всегда дороже, чем традиционное). Разумеется, если целеполагание сводится просто к подготовке квалифицированных исполнителей, способных грамотно решать задачи, поставленные мэтром (фирмой, государством и т. п.), то указанные требования заметно смягчаются.

Идея совмещения образования и научных исследований сама по себе хороша, но только если есть ясный ответ на вопрос: как строится образование, каковы его цели и кто определяет тематику и проведение исследований. Исследовательский университет имеет смысл создавать для подготовки талантливой молодежи, но чем талантливей человек, тем менее адекватны для его обучения авторитарно-бюрократические методы.

Вернемся, однако, к Менделееву. Поскольку в лаборатории «папаши Бунзена» Дмитрий Иванович работать не смог, он пошел по пути Кекуле и «Еремеича», устроив в квартире, которую снимал на Шульгассе, 2 (Schulgasse, 2), небольшую лабораторию.

Но для нормальной работы и Менделееву, и Бородину, и Сеченову были необходимы приборы и реактивы. Поэтому они предприняли совместную поездку в Париж.

Из письма-отчета А. П. Бородина П. А. Дубовицкому, президенту Медико-хирургической академии от 10 февраля (29 января) 1860 года:

Так как в Гейдельберге нельзя достать очень многих вещей, или же они здесь нехороши и дороги, то я принужден был съездить за материалами в Дармштадт к Мерку, за приборами же в Париж[147]147
  А. П. Бородин, Д. И. Менделеев и И. М. Сеченов выехали из Гейдельберга 12 (24) декабря 1859 года.


[Закрыть]. В Париже я пробыл девять дней, потому что мне нужно было заказать приборы Бертело для работ в запаянных трубках[148]148
  А. П. Бородин намеревался изучить действие паров брома на серебряные соли соответствующих органических кислот. – И. Д.


[Закрыть] и научиться у Бертело многим частностям относительно употребления этих приборов. Бертело был так любезен, что снабдил меня своими формами и моделями, нужными для заказа приборов; кроме того, он в течение моего пребывания в Париже показал мне во всей подробности все, что у него было нового по этой части. Я чрезвычайно доволен этому обстоятельству потому, что оно избавляет меня теперь от необходимости работать в будущем году у него в лаборатории, как я сначала располагал. Первое обзаведение, особенно материалами, обошлось мне дорого, против моего ожидания, несмотря на относительную дешевизну всех вещей за границею. Впрочем, я надеюсь, что дешевизна жизни в Гейдельберге вознаградит мне эти непосредственные издержки, тем более что я не намерен покуда обзаводиться ни книгами, ни журналами [Бородин, 2020, т. 1, с.19].

Дмитрию Ивановичу тоже пришлось изрядно потратиться на приборы и «препараты», но несколько раньше. Приехав в Гейдельберг 22 (10) мая 1859 года и осознав, что в лаборатории Бунзена он работать не сможет, Менделеев отправился в начале июня сначала во Франкфурт-на-Майне, а далее пароходом по Рейну в Бонн, а затем поездом в Париж.

Из письма Менделеева Л. Н. Шишкову от 14 (2) декабря 1859 года:

Для закупки приборов, которых не мог здесь достать (а я почти ничего здесь [в Гейдельберге] не мог иметь), отправился в Париж и там разорился, приобрел много хорошего. Главное мое приобретение – чудный, изящный и полезный для меня катетометр от Перро. Он стоит около 220 руб. ‹…› Разные мелочи сделал мне Салерон… механик, которого можно порекомендовать каждому. Он, например, сделал мне прибор для калибрования трубок с микроскопом и микрометром за 150 франков – другие хотели вдвое. Главное то, что все было получено мной в течение месяца, проведенного в Париже. ‹…› Бертело мне очень понравился простотой своей, своими оригинальными взглядами на вещи, своей начитанностью.

‹…› В Париже я закупил также некоторые препараты ‹…› Препаратами я богат теперь – есть очень хорошие. ‹…› При поездке в Париж и нынче недавно был я в Бонне, особенно для этого знаменитого Гейслера – стеклянных дел маэстро. Уже точно мейстер, а не простой мастеровой. Каких чудес не видел я у него. Мне он был весьма полезен. Я у него научился работать со стеклом, он сделал для меня около 20 разнообразнейших термометров…

Приехавши из Парижа (23 (11) июля 1859 года. – И. Д.) с богатым запасом всего мне необходимого, я начал работать. Провел себе в квартиру газ, одну комнату обратил в лабораторию, в другой – делаю наблюдения. Первое время работал так много, что утомился и в конце августа поехал отдохнуть в Швейцарию с Сеченовым ‹…› После 12-дневного отдыха (с 15 (2) по 26 (14) августа 1859 года. – И. Д.) я до сих пор сижу над своей капиллярностью [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 161–162].

Планы у молодых русских химиков были обширные и намерения самые серьезные, причем настолько, что кое-чем пришлось пожертвовать. Как признавался Бородин Менделееву, «девки постоянной решился не заводить – много возни; да и времени много отнимет» [Бородин, 2020, т.1, с.34].

Во время своей второй поездки в Париж (с Бородиным и Сеченовым) Менделеев познакомился с Ж. – Б. Дюма (J.– B. Dumas; 1800–1884) и Ш. А. Вюрцем, присутствовал (вместе с Сеченовым) на заседании Парижской академии наук, где Дюма 2 января 1860 года представлял работу Менделеева «О молекулярном сцеплении некоторых органических жидкостей» [Mendéléef, 1860], а также купил еще кое-каких приборов и репродукций понравившихся ему картин.

Но это академическая сторона их поездки. Была и иная. В письме Протопоповым Дмитрий Иванович упоминает о ней весьма лапидарно:

Мы были вместе в Париже. Там у меня дела были, там и повеселились.

А через несколько строк добавил:

Повеселились мы по-парижски, были на тамошних балах, маскарадах, в опере [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 190].

Много позже Менделеев рассказывал В. Е. Тищенко:

Приехавши в Париж, мы захотели хорошенько встряхнуться. Наняли в одном ресторане зал в два света и учинили попойку. Веселье у нас шло – прямо дым коромыслом [там же, c. 169].

Еще более проясняют картину воспоминания И. М. Сеченова:

Никогда во всю мою жизнь я не кутил так, как в этот раз в Париже. Первую неделю, а то и более, нигде не был, кроме как в заведениях вроде тогдашней Closerie de lilas (студенческий танцкласс), где шел дым коромыслом, в театрах с ужинами после представлений, и конечно побывал на маскарадном балу Большой оперы, да еще с конфетами в кармане для угощения танцующих бебе, испанок, баядерок и т. п. Дошло до того, что, наконец, самому стало тошно, и я угомонился, когда в кармане не осталось и половины привезенного богатства [Сеченов, 1907, с. 107].

Здесь я подошел к тому месту в своем рассказе, где уместно упомянуть о русской публике в Гейдельберге в начале 1860-х годов. Начну со свидетельства Бородина (из письма к матери от 13 (25) ноября 1859 года):

Русские разделяются на две группы: ничего не делающие, т. е. аристократы Голицыны, Олсуфьевы и пр., и пр., и делающие что-нибудь, т. е. штудирующие; эти держатся все вместе и сходятся за обедами и по вечерам. Я короче всех сошелся, конечно, с Менделеевым и с Сеченовым – отличным господином, чрезвычайно простым и очень дельным [Бородин, 2020, т. 1, с. 16].

Дмитрий Иванович тоже был доволен многими русскими, с которыми познакомился за границей:

Из русских химиков за границей я узнал Бекетова, Абашева, Савича, Сеченова. Это все, за исключением Абашева, такие люди, которые делают честь России, люди, с которыми рад-радехонек, что сошелся. ‹…› Большинство занимающихся здесь русских славные малые, кружок у нас хороший. Здесь теперь и Бородин, стал работать у Эрленмейера – там в самом деле удобнее для собственных работ [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 162].

И, наконец, отрывок из «Автобиографических записок» И. М. Сеченова:

В Гейдельберге, тотчас по приезде, я нашел большую русскую компанию: знакомую мне из Москвы семью Т.П. Пассек (мать с тремя сыновьями), занимавшегося у Эрленмейера химика Савича, трех молодых людей, не оставивших по себе никакого следа, и прямую противоположность им в этом отношении – Дмитрия Ивановича Менделеева. Позже – кажется зимой – приехал А. П. Бородин. Менделеев сделался, конечно, главою кружка, тем более что, несмотря на молодые годы (он моложе меня летами), был уже готовым химиком, а мы были учениками. В Гейдельберге в одну из комнат своей квартиры он провел на свой счет газ, обзавелся химической посудой и с катетометром от Саллерона засел за изучение капиллярных явлений, не посещая ничьих лабораторий. Пассек нередко приглашала Дмитрия Ивановича и меня к себе то на чай, то на русский пирог или русские щи, и в ее семье мы всегда встречали г-жу Марко Вовчок, уже писательницу…

Жизнь наша текла так смирно и однообразно, что летние и зимние впечатления перемешались в голове, и в памяти остались лишь отдельные эпизоды. Помню, например, что в квартире Менделеева читался громко вышедший в это время «Обрыв» Гончарова[149]149
  Ошибка памяти: роман «Обрыв» был впервые опубликован в «Вестнике Европы» в начале 1869 года, в начале же 1859 года в «Отечественных записках» стал публиковаться, частями, «Обломов». – И. Д.


[Закрыть], что публика слушала его с жадностью и что с голодухи он казался нам верхом совершенства. Помню, что А. П. Бородин, имея в своей квартире пианино, угощал иногда публику музыкой, тщательно скрывая, что он серьезный музыкант, потому что никогда не играл ничего серьезного, а только, по желанию слушателей, какие-либо песни или любимые арии из итальянских опер. Так, узнав, что я страстно люблю «Севильского цирюльника», он угостил меня всеми главными ариями этой оперы; и вообще очень удивлял всех нас тем, что умел играть все, что мы требовали, без нот, на память [Сеченов, 1907, с. 103–104].

К этому можно добавить, что в числе русских ученых, посетивших в то время Гейдельберг, были С. П. Боткин, К. П. Лисенко, И. А. Вышнеградский, А. С. Фаминцын и др.

Некоторые авторы склонны романтизировать атмосферу русского Гейдельберга, что иногда принимало гротескные формы. Так, например, акад. Ю. А. Овчинников в докладе на XIII Менделеевском съезде по общей и прикладной химии, посвященном 150-летию со дня рождения Д. И. Менделеева, заявил не без пафоса: «Здесь [в Гейдельберге] начинается его [Менделеева] большая дружба с работавшими за рубежом молодыми русскими учеными – будущими корифеями отечественной науки – И. М. Сеченовым и А. П. Бородиным… Молодые люди, к которым вскоре присоединился И. И. Мечников, дали клятву верности друг другу и остались верны ей всю жизнь…» [Овчинников, 1986, с. 17].

В этих откровениях более всего трогает за душу упоминание о И. И. Мечникове (1845–1916). Так и представляешь: 15-летний гимназист 2-й Харьковской мужской гимназии прямо с Благовещенской ул., 14, где он жил в 1858–1864 годах, рванул в Гейдельберг, чтобы дать клятву верности совершенно незнакомым ему людям. Не говоря уж о том, что дружба Менделеева с Бородиным началась еще до их приезда в Германию.

Вернемся, однако, к предметам более приземленным.

Менделеев столовался, как и многие другие молодые русские ученые, в «пансионе Гофманов». Сам К. И. Гофман когда-то жил в Москве, где в университете преподавал древнегреческий язык, но потом был выслан из России, потому что стал собирать средства на нужды… германского флота.

Любопытные подробности о жизни русских в Гейдельберге сообщает М. Д. Беленький:

Гофман числился приват-доцентом Гейдельбергского университета, но все силы отдавал исключительно созданию русской атмосферы в своем пансионе. Здесь старались до мелочей потрафить постояльцам – даже чай подавали не в чашках по-европейски, а в «русских» стаканах с подстаканниками. Члены русского землячества предпочитали держаться своим тесным кругом и, хотя местные жители относились к ним с симпатией, а профессора выделяли за жажду знаний, внешне демонстрировали отстраненность и даже надменность по отношению к окружающей жизни. Не вдаваясь в изучение корней этого явления, практичные владельцы уличных заведений охотно шли в этом смысле навстречу странным гостям. Русские встречались в «своих» кофейнях и ресторанчиках, таких как «Zum Türkischen Kaiser» или «Frau Helwerth», где две комнаты были специально отведены для них, а позднее даже открыта русская библиотека с читальней. Целую улицу, ныне именуемую Friedrich-Ebert-Anlage, в середине XIX столетия горожане называли не иначе как русской [Беленький, 2010, с. 121].

Теперь самое время поговорить об отношении Менделеева и его друзей и коллег к тому, что они видели и наблюдали в Западной Европе. Естественно, в советской литературе всячески подчеркивались критические моменты в высказываниях русских путешественников, студентов и стажеров относительно европейской жизни. Такие высказывания действительно встречаются, но касаются они, как правило, бытовых мелочей. Скажем, Менделеев отмечал, что в Германии «не водится, чтобы мужчина провел вечер в семье, – все в пивной, кто не так делает, сейчас наврут что-нибудь. Здесь скажи два слова с девушкой – „жених“, закричат немцы хором. ‹…› Это, право, не чепуха, а правда, чисто немецкая» [Младенцев, Тищенко, 1938, с.193].

И о том же, добавляя иные подробности, писал 13 (25) ноября 1859 года, т. е. спустя несколько дней после приезда, Бородин:

Общество же немцев невыносимо до крайности, чопорность, сплетни ужасные[150]150
  Что касается сплетен, то тот же Бородин, судя по его письмам, был не чужд этому жанру, причем использовал при этом все богатства русского языка. К примеру, в марте 1861 года он пишет Менделееву: «M-me Пассек (Татьяна Петровна Пассек, кузина А. И. Герцена. – И. Д.) …жива и здорова. Слюняй (Александр Вадимович Пассек, старший сын Т.П. Пассек. – И. Д.) уехал в Рим со своею Дульцинеею (Мария Александровна Маркович, писательница, псевдоним: Марко-Вовчок. – И. Д.), которая второпях увезла даже мои часы (одолженные ей мною по свойственной мне complaisance [покладистости (фр.)]. Вообще барыня-то оказывается все более и более дрянью. Сердца ни на грош. Слюняй совершенно измучен беспрерывными сценами, которые она ему делала, кашляет с кровью, похудел, истощился совсем. А она так себе, как ни в чем ни бывало. Да, как кажется, его любовь начинает ей уже надоедать. Она сильно звала меня ехать в Италию, наконец, Ешевского (Степан Васильевич Ешевский, историк, профессор Московского университета. – И. Д.). Как кажется, ей не хотелось ехать со Слюняем одной. Но всего замечательнее, что они, как видно по огромному числу данных, не е… а только так себе, романтичничают, платоничничают» [Бородин, 2020, т.1, с. 43].


[Закрыть], – если два-три дня сряду были в доме, где есть взрослые дочки и, чего Боже сохрани, играли с ними в четыре руки, – поверьте, что на другой же день об вас будут говорить как о женихе. А дамы-то здешние! Просто ужас! – рожа на роже. Общество немецких студентов еще противнее: школьничество ужасное – сущие мальчишки. Представьте себе, что все они разделены на партии, из которых каждая имеет своего набольшего сеньора. Студенты разных партий отличаются костюмами и цветами; у одних фуражки желтые, у других красные, у третьих белые, и т. д. Кроме этого, у каждого студента шелковая перевязь чрез плечо; у сеньора шляпа треугольная; фасоны фуражек самые курьезные! – прибавьте к этому еще огромные ботфорты престранной формы – и вы будете иметь понятие о костюме немецкого студента. По воскресеньям студенты пьянствуют, и редкая неделя проходит без дуэли; повод к дуэли всегда один и тот же: один студент назовет другого dumer Junge[151]151
  Правильно: dümmer Junge – глупый мальчишка (нем.). – И. Д.


[Закрыть]. И это ведется с незапамятных времен. Вот консерватизм-то! Дуэли эти, впрочем, ограничиваются всегда пустяками: одному раскроят лоб, другому порежут физиономию – и только. Все сходки их сопровождаются кучею формальностей, самых нелепых, которые, однако же, всегда исполняются с точностию [Бородин, 2020, т.1, с. 16].

И тем не менее главная тональность была совсем иной. Прошло четыре с небольшим месяца пребывания Бородина в Германии, и он пишет коллеге 8 апреля (27 марта) 1860 года:

Вот наш брат и смеется иногда над Германией, а как вспомнишь свое гнездо да сравнишь, и грустно делается. Сколько еще нам нужно времени, чтобы дойти хоть до этой степени развития [Бородин, 2020, т.1, с. 23–24].

И далее Александр Порфирьевич описывает особенности немецкой судебной и пенитенциарной систем (он посетил, не очень ясно зачем, тюрьму в Брухзале), а затем делится другими впечатлениями:

На днях у нас городские жители праздновали перемену министерства в Карлсруэ по тому обстоятельству, что конкордат (с Папой Римским. – И. Д.) провалился; народ был, разумеется, против католических попов и министров, которые их поддерживали. Весь город был иллюминирован флагами (кроме, разумеется, домов, где жили попы) – депутатов гейдельбергских провезли с железной дороги в нарочно для того заготовленных колясках и встретили их с музыкою. Полиция не вмешивается во все эти манифестации. Ходил, брат, я пешком по деревням; куда наши-то деревни против здешних; кабаки, брат, здесь чище и привлекательнее на взгляд многих наших купеческих домов, не говоря о мужицких. Чистота, порядок, опрятность. У мужика на штанах семьдесят семь заплат, а ни одной дырки; пиво и сыр везде порядочные, повсюду есть лавки, школы, гостиницы, даже иногда аптеки; дороги везде великолепные; во многих местах есть экипаж, который постоянно ходит к ближайшей станции железной дороги. Далеко, брат, нам еще до всего этого. При всем том в маленьких городах скука непомерная. Утром ни души не увидишь не только на улице и в окне, просто город точно вымер. Только множество гусей – да и то каких-то скучных, точно ощипанных, – придает городу жизнь [Бородин, 2020, т.1, c. 23–25].

М. Д. Беленький, рассказывая о жизни русских стажеров в Гейдельберге, справедливо подметил: «Русские гейдельбержцы были уверены, что любой вопрос, если его правильно поставить, обязательно найдет свое решение, почему именно здесь, вдали от любимой России, им так хорошо и покойно работается, дышится, дружится… Почему высокая наука выбрала себе местом обитания этот тихий провинциальный угол? Что такого особенного в этом университете?…» [Беленький, 2010, с. 133–134].

В связи с этими вопросами мне на память приходит ответ, якобы данный А. В. Луначарским одному рабочему, поинтересовавшемуся у наркома, сколько университетов надо окончить, чтобы стать интеллигентным человеком. На это Анатолий Васильевич ответил: «Три. Один должен окончить ваш дед, один – ваш отец, и третий – вы сами». Mutatis mutandis это относится и к университетам. Традиции и обычаи, которые поражали русских стажеров в Германии и которые казались им глупыми и нелепыми, были неотъемлемой частью той культуры, которая веками питала немецкую науку и философию. Гейдельбергский университет известен с XIV века. А кроме того, аккуратность и практичность немецкой цивилизации, – да, несколько мещанской в своих бытовых проявлениях, – никак не вязалась с широкой русской натурой.

Известный зоолог, поэт и переводчик А. И. Петрункевич как-то заметил: «Если обычным качеством немецкого ученого является тяжеловесная тщательность, французского – ясность и четкость мысли в сочетании со стремлением относиться к науке как к искусству, британского – необычайная позитивность, американского – умение сочетать специализацию с массовым производством, то отличительной чертой русского можно считать беспокойство духа и стремление охватить широкое поле знаний, найти ответы на вопросы, которые постоянно присутствуют в его мыслях и которые, будучи поставлены, не могут быть легко отброшены, но должны быть решены так или иначе, хотя бы для удовлетворения собственной души» [Petrunkevitch, 1920, p.222].

Для Менделеева ответ на вопрос, где ему лучше жить, в России или за границей, более сложен, о чем он поделился в письме к Феозве Никитичне Лещёвой:

Хотел бы пожить и покойно на месте. Здесь [в Гейдельберге], правда, беспокойств-то нет, да все-таки вчуже. Помните Вы, есть одно место в «Обломове», где говорится о том, что и самые противоположные ощущения единовременно уживаются в человеке. Оно теперь так во мне. И там и там побывать хочется, и то и то сделал бы, а в то же самое время желаешь и домой вернуться… [Младенцев, Тищенко, 1938, с.192].

Это написано в январе 1860 года. Спустя без малого восемь месяцев Дмитрий Иванович пишет родным:

Из Цермата[152]152
  Церматт (Zermatt) – деревня и коммуна, ныне – горнолыжный курорт, в кантоне Вале, в Швейцарии. – И. Д.


[Закрыть] отправился прямо в Карлсруэ. Там 3 сентября был химический конгресс из химиков всех стран. Дни, проведенные на нем, были и приятны, и важны для меня, тем более что меня выбрали в комиссию для разбора вопросов, рассматриваемых на конгрессе. Оттуда домой в Гейдельберг, где и засел теперь, потому что денег нет совсем; дернуло меня заехать в Баден, да проиграть там, конечно, немного на рулетке – надо было счастья попытать. Притом и за работу пора приниматься, немного осталось пожить (до марта) среди этого климата и среди этих [удобств?] для занятий, чем ближе срок, тем менее желаешь возвратиться, тем более хотелось бы сделать [Младенцев, Тищенко, 1938, c. 182].

М. Л. Попов, бывший учитель в Тобольской гимназии, муж Марии Ивановны (сестры моего героя), который за границу никогда не выезжал, поделился с Менделеевым своими опасениями касательно будущности Дмитрия Ивановича:

Наездился ты за границей, насмотрелся, наслушался многого, чего нам, сибирякам, и во сне не приснится. В тебе может быть сильна еще надежда, что видел и узнал по своей части хорошего за границей, пересадить на русскую почву. Дай Бог, чтобы надежда эта никогда тебя не оставляла. А в России сколько еще средств убить всякую живую надежду. И будешь ты, пожалуй, другим Ходневым[153]153
  Ходнев Алексей Иванович (1818–1883) – русский химик, ученик Г. И. Гесса, специалист по химии растительных веществ, автор первого российского учебника биохимии «Курс физиологической химии» (СПб., 1847). С 1860 года секретарь Вольного экономического общества. См. о нем: [Фигуровский, Соловьев, 1954]. – И. Д.


[Закрыть]: наберешь себе сотни должностей, будешь думать только о копейках, а на дело и смотреть не захочешь [Младенцев, Тищенко, 1938, с.182].

Без энтузиазма писал о необходимости вернуться в Россию И. М. Сеченов:

Возвращаться на родину мне смертельно не хотелось, потому что за три с половиной года я привык к жизни на свободе, без обязательств и занятой с большим интересом. Притом же нельзя было не полюбить тогдашней Германии с ее (в огромном большинстве) простыми, добрыми и чистосердечными обитателями. Тогдашняя Германия представляется мне и теперь в виде исполненного мира и тишины пейзажа, в пору, когда цветут сирень, яблоня и вишня, белея пятнами на зеленом фоне полян, изрезанных аллеями тополей. Как бы то ни было, но ехать пришлось, когда в кармане осталось ровно столько денег, сколько нужно было на остановку в Берлине и проезд оттуда до Петербурга [Сеченов, 1907, с.108].

Почему молодые русские ученые воспринимали возвращение в Россию столь драматически? Дмитрий Иванович дал на этот вопрос ясный и правдивый ответ. Но сначала немного об обстоятельствах его жизни в начале 1861 года перед отъездом, обстоятельствах, связанных с его научными поисками в Гейдельберге.

Исследования явления капиллярности, проведенные Менделеевым в Германии, дали некоторые интересные результаты, самый важный из которых – открытие им так называемой температуры абсолютного кипения, которую чаще называют критической температурой равновесного сосуществования двух фаз (жидкости и ее пара). Но главный вопрос, который Менделеев поставил перед собой (о связи между поверхностным натяжением жидкости, ее плотностью, молекулярной массой и химическим составом), так и остался без ответа.

Свою программу Менделеев изложил в письме к Л. Н. Шишкову от 3 февраля (22 января) 1860 года:

Сущность же вопроса, меня интересующего, теперь состоит из нескольких тесно связанных частей. С одной стороны, хотелось бы приложить, если возможно, механическую теорию теплоты к определению отношения между расширением и сцеплением или по крайней мере увидать, приложима ли она здесь. С другой стороны, желательно найти истинную меру для сцепления жидкостей и найти зависимость ее от веса частиц. Вопросы, конечно, такие, что может быть не по моим силам, но, если не решить их, хочу я, по крайней мере, вывести на свет и собрать данные, для решения их необходимые [Младенцев, Тищенко, 1938, с.232].

Позднее, в учебнике «Органическая химия», он сформулирует свою задачу яснее и конкретнее:

Сцепление жидкостей проще всего определяется из их волосных (капиллярных. – И. Д.) явлений. Если жидкость смочила стенки волосной трубки, то те части ее, которые пристали к стенкам, притягивают другие части жидкости, и жидкость подымается в волосной трубке[154]154
  Высота жидкости в волосных трубках зависит только от природы (и температуры) жидкости, а не от стенок… – Примеч. Менделеева.


[Закрыть]. Высоты, на какие подымается одна и та же жидкость в разных трубках, обратно пропорциональны радиусу трубок, так что произведение радиуса трубки r на высоту (с некоторыми поправками) столба жидкости H есть величина постоянная: a² = rH [Менделеев, 1863, с. 70].

Эту величину (a²) Менделеев называл коэффициентом сцепления, он определяет «все явления прилипания данной жидкости» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с. 8–17, 18–32][155]155
  Впервые опубл.: [Менделеев, 1860].


[Закрыть].

Кроме того, Менделеев вводит в свои расчеты величину k – «высоту самого мениска… т. е. расстояние от его верхних точек до плоскости, проходящей чрез низшую точку» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с.9]. При этом он принимает формулу, выражающую связь между величинами k, r и a², предложенную Э. Десенем [Desains, 1857]: k = 3a²r/ (3a² + r²), замечая, что, согласно этой формуле, «с увеличением a² возрастает и k, что при a² = 0 и k = 0» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с.9]. Далее, путем несложных вычислений, Менделеев получает зависимость a² от величин r и h (где h – высота нижней части мениска) в виде степенного ряда [там же, с.10].

После некоторых рассуждений о различных способах измерения величины a² Дмитрий Иванович переходит к следующему вопросу: «Какие же силы заставляют подыматься жидкость в узких трубках?» Его ответ (весьма, если вдуматься, тривиальный): «Очевидно, что эта сила тождественна с той, которая препятствует разрыву жидкого столбца, что это есть сила, с которой жидкие частицы удерживаются друг возле друга, притягивают друг друга, словом – это есть сила сцепления однородных жидких частиц.

Из изучения явлений прилипания, значит, можно судить о силе сцепления жидкостей…» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с.13].

Затем Менделеев переходит к обсуждению зависимости величины a² от температуры t. Опираясь на исследования своих предшественников, он констатирует, что эта зависимость может быть выражена либо линейно (скажем, для воды и эфира):

a² = A – Bt,

либо в виде парабол (для этанола):

a² = A – Bt ± Ct²,

где коэффициенты A, B и C определяются эмпирически.

Из такой аппроксимации следует, что при некоторой температуре величина сцепления должна обращаться в нуль.

«Что же произойдет, – спрашивает Менделеев, – при этих температурах с жидкостями?» Ответ совершенно ясен: «Kогда a² = 0, то очевидно, что высота мениска k станет = 0, т. е. поверхность жидкости в волосной трубке будет плоскою. Когда a² = 0, то и h = 0, т. е. уровень в капиллярной трубке и в широком сосуде будет один и тот же. Если a² служит для характеристики силы сцепления жидких частиц, то при a², равном 0, т. е. когда сцепление будет = 0, жидкость должна сделаться газом, т. е. превратиться в пар, несмотря на малость пространства. Это ясные заключения из всего, что было сказано выше. Они вполне оправдываются опытами. Опыты Каньяр-Латура показали, что для вышеназванных жидкостей существуют температуры, при которых они вполне выпариваются в запаянных трубках… следовательно, существование предела, когда сцепление жидкостей = 0, этим доказывается. ‹…› Если нагревание производить медленно, то в момент самого превращения всей жидкости в пары мениск уничтожается… т. е. когда a² становится равным 0, тогда и k = 0, и h = 0, и сцепление = 0. Температура этого превращения жидкости в газ, эта абсолютная температура кипения… для эфира лежит около 190 градусов» [Менделеев, 1934–1954, т. 5, с. 14–15].

Замечу, Менделеев, вопреки утверждению М. Н. Младенцева и В. Е. Тищенко [1938, с.235], не открыл самого явления фазового перехода всей массы жидкости в пар в запаянном сосуде при некоторых температуре и давлении. Он, кстати, в этой части своей статьи о давлении вообще не упомянул, а между тем критическая точка характеризуется не одним числом, а непременно двумя – температурой и давлением (так же, как точка кипения). Фактически Дмитрий Иванович воспользовался уже имеющимися в литературе эмпирическими аппроксимациями и нашел те значения температуры, при которых сцепление обращается в нуль с соответствующим исчезновением мениска и превращением жидкости в пар. Никаких более глубоких выводов он ни тогда, в 1860 году, ни позднее не представил. И это неслучайно, поскольку его волновал иной вопрос: «Если из изучения явлений волосности можно получить понятие о сцеплении жидкостей, то спрашивается, что служит мерою сцепления жидкостей? Этот вопрос требует строгого математического ответа, который едва ли возможно дать при настоящем состоянии наших сведений о молекулярных силах. Одно несомненно, что коэффициент сцепления a² должен входить множителем в выражение величины сцепления, потому что при a² = 0 и сцепление равно нулю. В последующих исследованиях я принял за меру сцепления функцию:

a² dg,

т. е. произведение из удельного веса (dg. – И. Д.) на коэффициент сцепления. Эта функция служит мерою силы, с какою одинаковой длины ряд частиц жидкости, лежащий в верхнем краю мениска, действует на остальную массу жидкости, поднятой в волосной трубке» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с.15].

И далее, путем несложных вычислений с использованием соответствующей «формулы Ляпляса», Менделеев получил для молекулярного («частичного») сцепления M следующее простое выражение:

M = P·a²·dg,

где P – молекулярный вес [Менделеев, 1934–1954, т.5, с.16].

Следует отметить, что практически той же формулой пользовался и Э. Десень в упомянутой выше работе.

Первая часть статьи Менделеева «Частичное сцепление некоторых жидких органических соединений» завершается многозначительным заявлением: «Вводя вес химической частицы в изучение сцепления жидкостей определенного химического состава, я имел в виду определить зависимость между весом частицы и сцеплением, подобно тому, как найдена зависимость между весом частицы и удельным весом пара, теплоемкостью, удельным весом жидких тел и т. п. Между весом частиц и мерою их взаимного притяжения без сомнения должно существовать строгое отношение, которое и будет несомненно открыто, когда соберется достаточное число наблюдений и когда теория сцепления будет еще более разработана» [Менделеев, 1934–1954, т.5, c.17].

Каждый раз, когда проведенное исследование выявляло несоответствие амбиций и амуниции (т. е. широты постановки задачи и наличных возможностей для ее решения, если задача вообще была решаемой), Менделеев предпочитал отсылать читателя к достижениям науки будущих времен.

Составляя в конце жизни (в 1903 году или немного позднее) комментированный Список своих сочинений, Дмитрий Иванович по поводу статьи Sur la cohésion moléculaire de quelques liquides organiques [Mendéléef, 1860], той самой, которую Ж. – Б. Дюма докладывал 2 января 1860 года в Парижской академии наук [Архив Д. И. Менделеева 1951, с.46][156]156
  Правда, в Списке Менделеев ссылается на немецкий перевод указанной французской работы: [Mendéléef, 1860a].


[Закрыть], написал, что она «то же по существу», что и статья «Частичное сцепление…». Нет, далеко не то же! Во-первых, публикации заметно разнятся по объему. А во-вторых, что важнее, во французской статье (как и в ее немецком переводе) ничего не сказано о «температуре абсолютного кипения». Вообще, с этой температурой Дмитрию Ивановичу не повезло. История развивалась так.

Еще в 1822 году французский ученый, барон Шарль Каньяр де ла Тур (Ch. Cagniard de la Tour; 1777–1859), впервые описал явление, заключавшееся в том, что при достаточно сильном нагревании жидкостей в закрытых трубках они (жидкости) полностью превращались в пар, несмотря на сравнительно небольшое увеличение их объема: нагреваемая «жидкость, достигнув примерно двойного по сравнению с первоначальным объема, полностью исчезла и превратилась в пар, настолько прозрачный, что трубка казалась совершенно пустой; но когда ей дали остыть, мгновенно образовалось очень густое облако, после чего жидкость вернулась в первоначальное состояние» [Cagniard de la Tour, 1822; 1823]. Каньяр де ла Тур определил для нескольких жидкостей те температуры, при которых это явление наблюдалось.