Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

Таково было положение дела, – продолжает Спасович, – когда попечитель созвал опять Совет в заседание 8 октября, в воскресенье в 12 часов дня. Нижний коридор наполнен был солдатами. Собрание было весьма многочисленное, почти в полном составе. Возле попечителя сидел только что возвратившийся из-за границы П. А. Плетнёв. Попечитель сообщил, что открытие вновь университета дело окончательно решенное, но начальство желает выслушать мнения профессоров насчет того, какого числа должны быть открыты курсы и какие меры должны быть предприняты для охранения спокойствия внутри университета ‹…› Беседа видимо не клеилась и прерывалась ежеминутно. ‹…› Наше молчание не удовлетворяло председательствующего, который, видимо, ожидал еще чего-то, и не добившись коллективного ответа, потребовал, чтобы каждый из нас сказал, что он думает о настоящем положении дел и о способах выйти из этого положения? Плетнёву приходилось говорить по порядку первому. Почтенный и искренно уважаемый нами старец произнес речь, которая произвела на всех глубокое впечатление и которой сущность заключалась в следующем: «Я двадцать с лишком лет исправляю должность ректора, прошу довериться моей опытности. Никакие полицейские порядки не помогут, и удвоенное или утроенное число служителей аудиторий не будет в состоянии охранить порядок. Студентами можно управлять, но на то нужна известная нравственная сила, силу эту надо найти, открыть и на нее опереться…» ‹…› «Чего же вы желаете, господа?» – спросил попечитель. – «Отмены правил и передачи нам забот об усмирении студентов». Это вещь невозможная, правительство не может отступать, раз на что-нибудь решившись [Спасович, 1872, c.34–35].

Таким образом, власть думала о том, как силовыми приемами усмирить студентов, профессора предлагали с ними договориться, для чего власти следовало пойти на уступки, а не лелеять свою фанаберию. Бюрократия же, однажды приняв неправильное решение, стояла насмерть, даже понимая свою неправоту.

Продолжим, однако, цитату из доклада В. Д. Спасовича. Что же ответила попечителю профессура?

О правительстве тут не может быть и речи… дело идет только о начальстве. Никогда не поздно сознать ошибку и сойти с ненадлежащего пути на надлежащий. Мы все готовы оказать начальству всевозможную помощь и поддержку. Мы нисколько не заботимся о форме, лишь бы спасена была сущность. (Наивность университетской профессуры поражает, они решили затеять с государственной бюрократией разговор о сущности! – И. Д.) Начальство не желает отменять правил, их можно и не отменять явным образом, стоить только развязать нам руки и предоставить нам, Совету, действовать на нашу ответственность. Мы выберем проректора, но этому проректору должно быть предоставлено право созывать студентов, выслушивать их прошения и жалобы, единичные и коллективные, расспрашивать их о предполагаемых к введению порядках, представлять проекты чрез Совет на утверждение к министру, с некоторою уверенностью, что министерство не откажется утвердить проекты, планы и правила организации студентов, кои будут приняты и одобрены Советом. На этих основаниях мы беремся и теперь восстановить пошатнувшийся порядок (O sancta simplicitas, я бы не удивился, если Филипсон ответил им вопросом: «А вы, господа ученые, конституцию в империи ввести не хотите?!» – И. Д.) Такие мнения слышались со всех сторон. Попечитель возражал, спорил, но встречал всюду полнейшее единодушие. – «Вы ставите, господа, на весы: или университет, или Россия?» – «Нет, мы только спрашиваем: что вы предпочитаете, иметь университет без матрикул, или матрикулы без университета?» – «Чем же дурны и неудобны матрикулы? кто их получил, тот подчинился им, вольная воля всякому молодому человеку войти на этих условиях или не входить». Один из профессоров заметил на это, что… не всякий такой мнимый договор свободен. Назначьте таксу на хлеб по 1 рублю за фунт; сколько тысяч людей умрет с голоду при такой мнимой свободе покупать хлеб по таксе! Высшее образование так же нужно, как и хлеб насущный для общества, а на него наложена слишком высокая такса для бедных. – «Следовательно, это ваше общее мнение, господа, мнение всех вас?» – «Всех, всех без исключения!» (Никитенко, Савич были с нами заодно[209]209
  Не совсем так. Никитенко хотел, чтобы студентам было объявлено, что «университеты вообще будут преобразованы, и тогда многое, без сомнения, изменится» [Никитенко, 2005, 2, с. 296].


[Закрыть].) Попечитель сказал, что он доложит о происходившем министру, что наше заключение может быть и резонно, но едва ли будет принято. Тем кончилось последнее заседание Совета по старому уставу 1835 года [Спасович, 1872, с. 35–36].

11 октября университет открыли, но в правительственном циркуляре говорилось, что возобновление беспорядков «может привести к печальной необходимости совсем закрыть университет» [Спасович, 1872, c.36]. Однако на занятия, по официальным данным, явилось всего 260 человек.

В среду, 11 октября, – вспоминал Спасович, – университет был почти совсем пуст, ходило по коридорам каких-нибудь полсотни слушателей, да и из них многие совсем не заглядывали в аудитории, а, видимо, желали только посмотреть, чтó делается в университете, и, запугивая «матрикулистов», советовали им не бывать на лекциях. В четверг, 12 октября, пустота в университете была еще бóльшая, лекции не читались по полнейшему отсутствию слушателей, зато в вогнутом полукруге перед парадною дверью университета, насупротив сквера (т. е. на нынешней Менделеевской линии. – И. Д.), стояла густая толпа молодых людей «матрикулистов» и «нематрикулистов», насильно добивающаяся входа в университет под разными предлогами, за книгами, бумагами, в музей, лабораторию, канцелярию. Весьма многие «матрикулисты», упрекаемые своими товарищами, отказавшимися подчиниться новым правилам, рвали свои матрикульные книжки и бросали их на мостовую, так что пропасть бумаг валялась вдоль всего фасада университетского здания. Вскоре потом за появлением военной силы студенты, находившиеся в полукруге у двери, заключены были в этом пространстве и отрезаны от площади тройною цепью полицейских, конных жандармов и солдат Финляндского и Преображенского полков. Без всякого сопротивления, по требованию команды, окруженные таким образом были отведены под эскортом на двор университета чрез задние ворота… после чего эти ворота были заперты. На дворе арестованные стояли некоторое время шутя, громко разговаривая, куря папироски, между тем как полиция записывала их фамилии. В 2 часа перепись была кончена, задние ворота опять отворились, и солдаты выстроились в две шеренги, чтобы конвоировать арестантов. В эту минуту вся Биржевая площадь и набережная Невы усеяны были густыми толпами публики, среди которой сновали малыми группами студенты, не попавшие под арест. Как только замечены были приготовления для препровождения арестантов в крепость, рассеянные вдоль всего протяжения университетского здания свободные студенты хлынули к задним воротам проститься со взятыми под стражу товарищами. На воздух взлетали кидаемые вверх фуражки, делаемы были знаки платками, раздались крики: «И мы с вами! отведите и нас в крепость!» Дан был приказ оцепить и заарестовать кричащих; приказ этот исполнила рота преображенцев, причем некоторые студенты получили ушибы прикладами ружей, а кандидату естественных наук Лебедеву нанесен был удар штыком по голове до крови. Вторая кучка арестантов была несколько больше первой, ее задержали и отправили вслед за первою в Петропавловскую крепость. В крепости помещалось уже около сотни человек, к ним прибыло сто человек первой и до 130 человек второй группы арестантов, освобождено около 30 человек, попавшихся случайно, оставалось 300. Так как в крепости не было достаточного числа помещений, то все заарестованные 12 октября… отправлены на пароходах в Кронштадт. Для производства следствия наряжена особая комиссия и депутатом от университета назначен… И. Е. Андреевский. Следствие началось в октябре, продолжалось в ноябре и, не дошедши до суда, кончилось тем, что 6 декабря 1861 г. последовала высылка пятерых студентов, признанных наиболее виновными, в дальние губернии под надзор полиции и исключение из университета 32 человек, которым, однако, это обстоятельство не помешало держать потом экзамен на ученые степени в качестве вольных слушателей.

Хотя университет продолжал считаться официально открытым, но, в сущности, пользы от открытия было мало; по одному только физико-математическому факультету продолжались кое-какие занятия[210]210
  Впрочем, Д. И. Менделеев 4 октября отметил в дневнике: «Был в университете – нет никого – там точно гроб – право» [Менделеев, 1951, с. 195]. – И. Д.


[Закрыть], по остальным они совершенно прекратились, потому что даже студенты «матрикулисты» считали как бы священною обязанностью не бывать в аудиториях, так что и мы, профессора, перестали ходить на лекции. Притом даже и снабженная матрикулами молодежь обнаруживала, как мы предвидели, наклонности к беспорядкам… Университет, существуя только на бумаге, перестал работать в действительности и пробыл в этом положении вплоть до 20 декабря, когда, по докладу министра народного просвещения, он был вторично и окончательно закрыт до пересмотра университетского устава [Спасович, 1872, с. 37–38].

Свидетельство Менделеева дополняет – и существенно! – сказанное В. Д. Спасовичем:

Солдаты окружили полукруг студент[ов] (у главного входа со стороны нынешней Менделеевской линии. – И. Д.), оттеснили их от загородки и повели во двор университета чрез задние ворота. Мы с Бекетовым (Андреем Николаевичем. – И. Д.) к ним пошли – ничего, спокойны – не волнует их и то, что окруж[ены] они тремя шеренгами городовых, солдат и жандармов, что их переписывают – нет, им все одно, потому что они ничего не сделали, люди чистые, да и масса – человек 150 – на людях и смерть красна. ‹…› Подходит попечитель и потолковал что-то с полицейским, ушел.

…Бекетов ушел. Срам ведь стенам нашего здания – солдатчина властвует, полиция командует, считает законным забирать всех и каждого, считает профессоров заодно с ними. А профессора? Мы с Бекетовым встретили Кавелина со Спасовичем – те улыбаются. Особенно мне мерзок Спасович – кажется дрянноват и подловат. Кавелин интриган, пройдоха, под личиною либерала – страшн[ый] самолюбец, славолюбец.

Студенты узнали, что тех внутри переписываемых выводят – побежали от этого подъезда к задним воротам. Там выехали по направлению к Елисеевой лавке две шеренги жандармов. Сперва они встали лошадьми перпендикулярно к шеренге, а потом, когда начали подбегать студенты, они сплотнились и стали вдоль шеренги…

Народу собралось много – все больше мужики с Биржи, должно быть. Тут произошла сцена, которой тягостнее я не видел, разве что припомнить впечатление обозов раненых, которых везли из Севастополя.

Выводят студентов, окруженных огромным количеством солдат, – так что студентов и не видать – они идут в средине каре. Стоящие вблизи студенты прощай кричат, машут платками. Те отвечают тем же. В это время, о срам и мерзость, ведь и с преступниками позволено прощаться, – наскакивает сперва один взвод, потом другой взвод жандармов – топчет, давит, рубит, окружает. Это дело двух секунд, 3 или 4 – раненых. Недоставало крови – теперь она на них лежит пятном, которого не смоют. Обуяет внутри мерзость какая-то. Видишь себя бессильным, слабым. ‹…› Отчаяние берет. Режут, топчут – сила физическ[ая] велика их, наша ничтожна, мало[211]211
  Правильно: масса (НАМ СПбГУ. Дневник 1861–1862. II-А-1-1-1. с. 187).


[Закрыть] будет за них, и чем больше будем толковать, тем больше делу прогресса повредим. Надо молчать и дело делать, надо нравственную силу увеличивать, а не выбалтываться – на то много силы тратится. Жаль – России грозит опять надолго темень, а свет, казалось, стал сиять – это факелы были, а не солнце.

Взволнованный, убитый всеми этими мыслями – иду, чтобы подать в отставку. В профессорской комнате написал прошение к ректору об отставке. Там

Сухомлинов, Срезнев[ский] – все об законности толкуют – беда, право, помешались они на ней. И какая тут законность, когда полиция противозаконничает пред нашими глазами… Написал просьбу и пошел в правление – там Плетнёв, Воскрес[енский], Срезнев[ский], Мурашкин (?). Плетнёв не берет, они все уговаривают, говорят опять все о законности. О том, что если мы будем подавать в отставку, то они скажут, что професс[ора] противу студентов. Вот выдумывают. Но я взял – бог знает, что говорило во мне: чувство ли самосохр[анения], привязанность ли к званию, надежда ли на поправку обстоятельств впереди, что ли другое – не знаю, но взял. Скверное время, низкое время – все чахлое какое-то, кроме молодежи. Цветите вы, цветите. Посидел у Пузыревского. Съездил в Горный департамент, к Сеченову – да не застал, к Саше – тоже не застал [Менделеев, 1951, с. 190–191].

Согласно отчету III Отделения, было арестовано 335 человек. В начале декабря Филипсон подвел итог битвам правительства за просвещение: «Более 300 студентов, участвовавших в беспорядках, посажены в крепость… более 400 уволены из университета и отправлены на родину… остальные 700 студентов, добровольно подчинившихся правилам, на лекции не ходят и высказывают тот же дух неповиновения»[212]212
  Цит. по: [Эймонтова, 1993, с. 52].


[Закрыть].

Некоторые профессора – К. Д. Кавелин, В. Д. Спасович, М. М. Стасюлевич, Б. И. Утин, А. Н. Пыпин – подали в отставку. Вслед за ними ушел со своего поста ректор Плетнёв.

«Колокол» объявил о сборе взносов «за бедных студентов, у которых государь отнял средства учиться» [Герцен, 1954–1965, т. 15, с. 233].

20 декабря 1861 года Петербургский университет был официально закрыт «впредь до пересмотра университетского устава».

Чтобы успокоить общественное мнение, в отставку со своих должностей были отправлены П. А. Шувалов, П. Н. Игнатьев, А. В. Паткуль, Е. В. Путятин и Г. И. Филипсон[213]213
  Замечу, что Путятину его поведения в 1861 году не простили. Когда в сентябре 1862 года граф приехал в Гейдельберг, находившиеся там русские студенты и стажеры, собравшись около отеля Anlage, где остановился бывший министр, устроили ему «кошачий концерт». Полиция оттеснила студентов на ближайшую улицу, а Путятин быстро покинул город.


[Закрыть]. Попытки соединить силами генералитета храм науки с умственной управой благочиния оказались безрезультатными. Правительство взяло тайм-аут (на два года)[214]214
  Правда, 25 января 1862 года был открыт факультет восточных языков. Однако по количеству студентов это был самый малочисленный факультет, да и в беспорядках студенты-восточники почти не участвовали.


[Закрыть]. Новым министром народного просвещения стал «либеральный бюрократ» Александр Васильевич Головнин (1821–1886), о котором его тезка А. В. Никитенко сказал: «Сух, холоден, умен, изворотлив» [Никитенко, 2005, т.2, с.332].

После закрытия университета преподаватели по инициативе студентов решили устроить Вольный университет (идея родилась после массовой прогулки университетской молодежи до Колокольной улицы и обратно), т. е. читать дневные лекции по университетской программе (36 часов в неделю)[215]215
  Желающие слушать лекции уплачивали за абонемент 1–2 руб., разовый билет стоил 25 коп. Сбор поступал частично в пользу студентов. Деньгами ведали студенты-распорядители.


[Закрыть]. Были приглашены Менделеев, А. Н. Бекетов, И. М. Сеченов, А. С. Фаминцын, Н. И. Костомаров и другие, всего 21 лектор. Чтения проходили в помещениях Городской думы (Невский пр., 31), в Училище Св. Петра (Петришуле) (Невский пр., 22/24)[216]216
  Именно там читал лекции по теоретической химии Менделеев.


[Закрыть] и в других местах. Лекции начались 30 января 1862 года и пользовались большой популярностью. Однако Вольный университет просуществовал недолго, последняя лекция состоялась 8 марта 1862 года, после чего власти его закрыли [Вольфсон, 1947].

Подводя итоги беспокойной осени 1861 года, Спасович, человек умный и наблюдательный (что бы там ни говорил о нем Менделеев), писал: «Программа кратковременного министерства графа Путятина состояла, сколько известно, в том, чтобы преобразовать университеты в закрытые заведения наподобие английских, с тьюторами, сожительством студентов и разными иными затеями аристократического английского воспитания, переложенными на скорую руку кое-как на наши нравы» [Спасович, 1872, с.40]. Но… «на чужой манер хлеб русский не родится».

«Надо жениться поскорее»[217]217
  Из дневниковой записи Д. И. Менделеева.


[Закрыть]

 
Женюсь!
Какие могут быть игрушки?
И буду счастлив я вполне…
 

Б. Ш. Окуджава, «Песенка человека, решившего жениться»

Дмитрий Иванович постепенно успокоился. В дневнике появляются записи о его новых научных интересах («Теперь меня ужасно занимают статьи об электричестве» [Менделеев, 1951, с.195]) и личных планах («…все так и подмывает завести завод», «опять мне Физа стала нравиться – если б ей не было 30 лет, хорошо бы было, право», и спустя месяц: «Физа милая, опять мне стала нравиться» [там же, с.201, 199, 204]).

Чтобы не скучать по вечерам, Дмитрий Иванович читал: «Мопра» Ж. Санд и «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского. Тут стоит вспомнить об одном художественном произведении, в котором прообразом одного из героев, по мнению современников, стал… Дмитрий Менделеев. Я имею в виду повесть Леонида Федоровича де Роберти (1838–1867) «Гурин», опубликованную под псевдонимом Волгонский в «Русском вестнике» в 1861 году. 1 октября этого года Дмитрий Иванович записывает в дневнике: «…Заехал… Боткин, мы пообедали. Он рассказывал, что в „Русском вестнике“ есть повесть обо мне: „Гурин“, что ли, называется, что-то вроде этого. Надо прочитать» [Менделеев, 1951, c.182].

Неизвестно, прочитал ли Менделеев это в литературном отношении весьма слабое сочинение, но, полагаю, было бы интересно привести некоторые фрагменты из него. Дмитрий Иванович представлен в образе молодого химика Давыда Андреевича Пайского. Выбор имени и фамилии героя неслучаен: Давыд (или Давид) – означает «возлюбленный», а фамилия Пайский образована от популярного в химической литературе XIX века термина «пай» (атомный вес).

События повести происходят в Германии, в Гейдельберге. Сам де Роберти был в конце 1850-х – начале 1860-х годов студентом Гейдельбергского университета и хорошо знал многих находившихся там в то время молодых русских ученых.

Главный герой – Михаил Львович Гурин – человек светский, франтоватый и пустой, любящий, впрочем, поговорить о науке. Ему противопоставлен химик Пайский.

…В дверях показался человек лет двадцати восьми, небольшого роста, блондин, с круглым, довольно полным, изредка рябоватым лицом, и с большими, с первого взгляда светло и необыкновенно радушно озирающими каждого, глазами. Он подвигался неторопливо; на одной руке был плед, на другой – небольшой дорожный мешок. ‹…› Лицо простое, круглое, линий мало, короче – русское что-то [Волгонский, 1861, с. 149–150, 175].

Нельзя сказать, что это точное описание внешности Менделеева, но некоторое сходство есть. Читаем далее:

Натура серьезная и цельная, он не бросается ни на что с первого взгляда и во всем ищет ясного и точного понятия. Ему придут, например, говорить о нападках на теорию, которой он держится в своей науке, и о слабости возражений; он выслушает внимательно, расспросит, задумается немного и потом поскорее уйдет к себе работать. В другой раз придут к нему сообщить новые, оригинальные мнения; вот-де один немец полагает, что часть физиологической работы в теле преобразуется в духовную, которая потому от явлений вещественных отличается не более, чем теплота от движений, или что-нибудь в этом роде. Давыд снова выслушает внимательно, спросит, не знают ли, кому принадлежат эти предположения, заметит, что они очень оригинальны, но больше ничего не скажет и убежит опять поскорей работать.

К истинным и честным мистикам он относится как-то ласково, спокойно, не горячась и не глумясь. Вообще не любил он глумиться. «Это как-то не по-русски», – замечал он добродушно.

В кружке товарищей смеялись, положим, над каким-нибудь бездарным писателем. Давыд иногда посмеется также, потом, когда другие успокоятся, скажет, как будто больше себе самому, без малейшей натяжки или доктринальности: «А ведь, господа, труд-то, когда добросовестен, искупает многое, как бы плох он там ни был, свят он, господа, и благороден по тому одному уже, что он труд». Но когда начинали уверять, что талант искупает все личные грешки, как общая польза искупает мелкожитейское зло, он с недоверием покачивал головою, произносил тихо: «Едва ли, господа, едва ли». ‹…› Принимал Давыд каждого так радушно, что невольно думалось: «Какие же есть, однако, на свете дорогие люди!» Несмотря на то, что работал почти постоянно, он усаживал всякого приходившего и разговаривал с ним по возможности. «Давыд Андреевич! Скажите, пожалуйста, что, по-Вашему, за цель жизни?» – спросит его какой-нибудь профан. – «Наслаждение», – ответит он скороговоркой, и живо вскочив, побежит к своим колбам и аппаратам посмотреть, как идет перегонка или насколько поднялся термометр, и оттуда кричит уже в дополнение: «…в обширном и высшем смысле».

Можно сказать смело, что Давыд не был ничему совершенно чужд; интересовался всем, читал на досуге все. От художественных произведений химик наш приходил в самый наивный восторг. Читал стихи он плохо, как-то упирал на рифму, а между тем часто, прежде чем дойдет до конца маленькой пьесы, остановится раза два, опустит книгу и поднимает влажные глаза в потолок: это он оправляется от впечатлений [Волгонский, 1861, с. 165–166].

Не уверен, что образ Пайского – в общем-то, инфантильного зануды – имеет что-то общее с Менделеевым, их роднит разве что некоторая пафосная сентиментальность.

Под Новый год Дмитрия Ивановича, которому надоело общение с интеллигенцией, потянуло в народ: «Видишь этот народ простой и милый, глядящий прямо в глаза[218]218
  Народ этот Менделеев увидел у А. К. Рейхеля на заводе сухой перегонки древесины на деготь и другие химические продукты в Боровичском уезде Новгородской губернии. – И. Д.


[Закрыть], и веришь в его судьбу, и чудится далекое впереди с возвратом свободы, с вольной песней, с удалением многой привитой лжи. ‹…› Одно соблазняет сильно – хочется стать к народу поближе – это ныне модная фраза, да я ведь не модник. Нет, мне просто вольно с ним, с этим народом-то, я и говорю-то как-то свободнее, и меня понимает тут и ребенок, мне весело с ними, к ним душа лежит» [Менделеев, 1951, с. 213–214]. И в заключение абзаца, когда накал любви к народу чуть поубавился, наш герой завел речь о планах на будущее: «Еду за границу летом, чтоб освободиться на время от тяжести, посмотреть Англию, пожить в Швейцарии» [там же]. Ну, слава Богу, а то уж можно было подумать – уйдет Дмитрий Иванович в народ, потом ищи его…

В дневниковых записях Менделеев постоянно жалуется (как правило, по воскресеньям) на одиночество, особенно – на отсутствие верной подруги.

7 января [1862]. Воскресенье.

Утро писал этот дневник. Рад, что с ним поговорю, – друга-то и подруги нет у меня – так хоть ему скажу, что подумается, прочувствуется и проживается. Как нет друга? А Краевич[219]219
  Краевич Константин Дмитриевич (1833–1892) – однокурсник Менделеева по ГПИ, преподавал физику и математику в 5-й гимназии Петербурга, в нескольких военных учебных заведениях, в Горном институте и в Морской академии. Автор популярного учебника физики для гимназий и коммерческих училищ. – И. Д.


[Закрыть], а Пузыревский[220]220
  Пузыревский Платон Александрович (1831–1871) – профессор минералогии Петербургского университета (с 1866 года). Племянник писателя Нестора Кукольника. – И. Д.


[Закрыть], а Физа – им все можно сказать, их это не будет жать, они поймут мои интересы, они ответят мне [Менделеев, 1951, с. 220].

28 [февраля]. Вторник.

Пора, пора мне жениться. Куда как тяжело иногда становится – беда, да и только [там же, c.231].

4 [марта]. Воскресенье.

…Грусть и скука опять охватили… – страшно, право, если один все будешь. Да надо и молчать, – это говоренье ни к чему не ведет. Изговоришься весь, и пусто и сухо будет на сердце. Мне бы уединиться теперь. Да с природой бы поближе – уж и не говорю об жениться – это мне с черствостью (ведь не пропал же я? не прокоптился еще?) и думать трудно [там же, c. 232].

11 [марта]. Воскресенье.

…Что со мной, и сам уже не знаю, хорошо – одно – надо жениться поскорее – вот выход, да на ком и как – не разберешь скоро [там же, c.234].

Неизвестно сколько бы еще продолжалось это нытье – простите, тяжелое душевное состояние, – если бы 31 марта 1862 года в Петербург не приехала сестра Ольга, которая по-женски все правильно поняла и, в меру своего понимания, все устроила:

Встретил ее, голубушку Олю. Спасибо ей. Освежила она меня, душу отвел с милою сестрою. День хороший такой, светлый, она весела. Проехали весь Невский, заехали к Гейде – я там номер взял – она не хочет остаться в нем. Дома поселилась она у меня[221]221
  Где именно жил Менделеев в это время – неясно. По одной информации, он по возвращении из Германии «поселился на Петербургской стороне, по Большому проспекту, недалеко от Тучкова моста в деревянном доме № 8 Семёнова, где за 9 руб. в месяц нанял комнату у содержательницы табачной лавочки. Через лавочку был вход в комнату. Об этом вспоминает в письме к В. Е. Тищенко товарищ Дмитрия Ивановича М. А. Папков. Комната была в нижнем этаже, темноватая, сырая, но, по-видимому, Дм. Ив. был доволен и помещением, и хозяевами» [Тищенко, Младенцев, 1993, с. 17]. По другой версии, Менделеев снял комнату «возле Тучкова моста, на Большом проспекте Петроградской стороны, в доме Семёнова (ныне Большой пр., 10). Это пятиэтажное с башенкой здание и в наши дни сохранило прежний облик» [Макареня, Нутрихин, 1982, с. 47]. Первое свидетельство заслуживает большего доверия хотя бы потому, что в справочнике Н. И. Цылова дома 6 и 8 по Большому проспекту Петербургской части указаны как дома Семёнова [Цылов, 1862, с. 32].


[Закрыть] – здесь же спокойно и тихо – а я буду уходить в гости спать. Посидели мы дома, чаю напились, потолковали и отправились сначала к Исакию, заехали в Благовещенский мост и потом в Казанский собор. ‹…› Оля умница, она судит с усмешкой, сама не видит даже, как просто и здраво судит она. Она тоже, как и я, говорит, что жениться надо, и говорит, отвечая на мысль мою, что Физа моя лучшая невеста. Сперва – сколько ведь раз это приходило мне, – я ответил своим обыкновенным ответом, что она стара для меня. Это ничего, говорит, и развила с той теплотою и ясностию свою мысль, что она [мысль] теперь вот неделю из головы уже не выходит [Менделеев, 1951, с.236].

Старшая сестра, женщина энергичная, с изрядным запасом житейской мудрости и рассудительным взглядом на вещи, заменила в это время Менделееву мать. Она сумела заразить брата патриархальным оптимизмом и внушить ему, что лучше Физы для него никого на свете нет.

2 апреля. Понедельник.

…Оля накупила много, в Летнем саду была, царя видела – говорит, что все ей удачно, слава богу. Уехали домой и еще долго толковали о Физе. Право, эта мысль засела мне в голову [Менделеев, 1951, c.237].

4 апреля. Среда.

…Не могу описать, а что-то очень легкое, когда я с сестрой, что-то славное, здоровое – мне семья нужна, право [там же].

И, наконец, финал:

7 апреля[222]222
  Судя по содержанию записи, она была сделана в субботу 14 апреля либо во вторник 17 апреля. – И. Д.


[Закрыть].

Писать больше и не могу, и некогда, и мысли так врозь идут и тяжко, и свободно – все так мешается – не разберешь, право. Надумал, наконец – долго раздумье брало – 10-го поговорил с Физой, а 14-го был женихом. Страшно и за себя, и за нее. Что это за человек я, право? Курьезный, да и только. Нерешительность, сомнения, любовь, страх, и жажда свободы и деятельности уживаются во мне каким-то курьезным образом [там же, c. 238].

Далее необходимости вести дневник уже не было.

В менделеевском перечне того, что «уживалось» в нем весной 1862 года, есть одно лишнее (или неточное) слово – любовь. Разве в таком состоянии был Дмитрий Иванович, когда предлагал руку и сердце Сонечке Каш или когда много позже влюбился в Анну Ивановну Попову? Нет, там была страсть, там не было сомнений. А здесь – желание жениться («да на ком и как – не разберешь») и уговоры сестры. Потом, когда влюбится в Анну Ивановну, он напишет: «И мне представилась жизнь с будущим, мне показалось, что старость будет с лаской и любовью, что это сильное внешне поддержит все слабое во мне, даст веру в близкое, помирит с миром, который мне противен был по глупому строю страшно лживых отношений мужчины и женщины, людей, союзов и обстановок к семье и к детям. Одних детей мне стало мало, одной науки и пользы тоже»[223]223
  НАМ СПбГУ. I альбом писем. Док. 386.


[Закрыть]. Именно здесь, как мне представляется, коренятся истоки будущей семейной драмы Менделеева.

Ил. 12. Д. И. Менделеев с первой женой Ф. Н. Менделеевой. 1862. Музей-архив Д. И. Менделеева СПбГУ

Историю первой женитьбы Менделеева вкратце описала в своих воспоминаниях его вторая жена, Анна Ивановна:

Она (Ольга Ивановна. – И. Д.) познакомила брата с Ф. Н. Лещёвой[224]224
  На самом деле, они были знакомы ранее и интенсивно переписывались, когда Менделеев был в Германии. – И. Д.


[Закрыть], и скоро он сделал ей предложение. Через некоторое время Дмитрий Иванович писал сестре в Москву, уехавшей туда по делам, что он не знает, как ему быть: чем больше он сближается со своей невестой, тем больше чувствует, что у него нет к ней тех чувств, которые должен иметь жених. На это он получил от своей сестры ответ длинный и убедительный: она писала ему о своей собственной жизни: «Знай, Дмитрий, я была два раза замужем. В первый раз за пожилым человеком, Медведевым, а второй раз по страстной любви за Басаргиным. Тебе первому и единственному скажу откровенно, что счастлива я была в первый раз с Медведевым. Вспомни еще, что великий Гёте сказал: „Нет больше греха, как обмануть девушку“. Ты помолвлен, объявлен женихом; в каком положении будет она, если ты теперь откажешься?» [Менделеева, 1928, с. 40].

Менделеев перечить не стал (раз уж дело дошло до Гёте) и решил смириться.

29 апреля в церкви Николаевского инженерного училища состоялось венчание Д. И. Менделеева и Ф. Н. Лещёвой. Еще через неделю новобрачные отправились в четырехмесячное путешествие по Европе.