Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

Ожог первой любви

 
Не ты, но судьба виновата была…
 

М. Ю. Лермонтов

Теперь немного о личном. В 1857 году Менделеев пережил любовную драму. Я не буду здесь описывать ее детально, поскольку это уже сделано его биографами [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 144–150; Беленький, 2010, с. 100–105]. Вкратце история такова.

В числе земляков Менделеева, проживавших в Петербурге, была Феозва Никитична Лещёва, падчерица П. П. Ершова, дружившая с Ольгой Ивановной, сестрой моего героя. Как-то Феозва решила познакомить Дмитрия Ивановича с пятнадцатилетней Софьей Каш, дочерью бывшего управляющего Тобольской казенной аптекой Приказа о ссыльных Марка Ефимовича (Генриховича) Каша, из обрусевших немцев. До этого Сонечку и Дмитрия уже знакомили в Тобольске, но Менделеев этого не помнил. Дмитрий Иванович влюбился в Софью, видимо, сразу после их второго знакомства в Петербурге на Крестовском острове. Когда Сонечке исполнилось 18 лет, Менделеев через ее родителей сделал ей предложение. Те не возражали, и Менделеев был объявлен женихом, о чем поспешил уведомить своих родственников и знакомых, получив в ответ множество одобрений («немочка всегда хорошая мать и хорошая хозяйка» [Младенцев, Тищенко, 1938, с.150]) и теплых пожеланий семейного счастья. Но чуть ли не накануне свадьбы Сонечка, терзавшаяся сомнениями относительно того, так ли она любит магистра Менделеева, как надо любить невесте, или просто как хорошего знакомого, наконец, твердо заявила отцу, что замуж за Дмитрия Ивановича не пойдет. Для Менделеева это был сильный удар.

Ил. 4. Софья Марковна Фогель (урожд. Каш). Музей-архив Д. И. Менделеева СПбГУ

Ил. 5. Марк Ефимович (Генрихович) Каш. Музей-архив Д. И. Менделеева СПбГУ

Из воспоминаний С. М. Каш:

…Сойдя вниз в кабинет к отцу, я сказала ему:

– Папаша, когда нас будут венчать, я скажу «нет».

Отец был поражен как громом. Он не ожидал такого конца, а от меня – такой решительности.

– Как ты смела мне это сказать, глупая девчонка? Кто научил тебя? – закричал он.

Я молчала. Он долго смотрел на меня пристальными и гневными глазами и, вероятно, увидев по моему виду, что мои слова – результат долгой внутренней, душевной борьбы, и что дело уже непоправимо, закричал опять:

– Уйди отсюда и не смей мне показываться на глаза.

Я поднялась в свою комнату и долго, долго плакала.

Я слышала, как в это время пришел Менделеев, веселый и радостный, я слышала его смех. Господи, как же мне было тяжело. Потом все стихло. Отец пригласил его в кабинет и, вероятно, сообщил ему мой отказ. От няни я узнала, что, выйдя из кабинета бледный и растерянный, Дмитрий Иванович ушел домой без шапки (он жил в соседнем с нами доме). Через два дня пришла его служанка к папаше со словами:

– Барин, вы бы зашли проведать Дмитрия Ивановича: с ним что-то случилось – третий день никуда не выходит, все время пьет только воду и лежит. Может, заболел чем?

Наконец, на четвертый день Менделеев пришел к нам и сказал папаше, что желает видеть меня и говорить. Раздался грозный голос отца, который все это время не говорил со мной ни слова:

– Соня, иди вниз и возврати все, что тебе дарил Дмитрий Иванович.

Я поспешно все собрала, и когда спустилась вниз, то спросила отца:

– А эту хорошенькую коробочку можно оставить?

– Глупая девчонка, – ответил отец, и велел мне идти в кабинет.

Когда я вошла, там был только Дмитрий Иванович. Он быстро подошел ко мне, взял за руки и заплакал. Я чувствовала, как горячо целовал он руки и как они были мокры от слез. Мне никогда не забыть этой тяжкой минуты нашей разлуки. Тогда я в первый раз сама поцеловала его крепко в лоб, и в этот момент мне показалось, что он для меня дороже и ближе всех других, после мамаши, и у меня на языке уже были слова: «Я, я люблю вас…» Но я не произнесла этих слов вслух, и наша судьба была решена. Дмитрий же Иванович сквозь рыдания и слезы тоже не мог ничего говорить, и я только помню его слова:

– Если, если вы…

Минуты такой душевной муки казались пыткой, и я не выдержала, я убежала в свою комнату, где долго, долго не могла успокоиться и прийти в себя от всего пережитого.

Так мы расстались с Дмитрием Ивановичем навсегда; это было в августе 1857 года. ‹…› Много и очень часто я потом думала о нем, очень хотела его видеть, чтобы высказать ему все, что сама пережила…

Кто знает, если бы отец так упорно не настаивал на этом браке, а предоставил бы нам самим разобраться в этом сложном жизненном вопросе, может быть, я была бы женою Менделеева. Но этому не суждено было случиться[139]139
  Цит по: [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 150]. Краткие воспоминания С. Каш (в замужестве Фогель) были опубликованы в 1908 году: [Каш, 1908].


[Закрыть].

Как сказал поэт, «и сердцу девы нет закона», и уж тем более сердцу восемнадцатилетней «кисейной барышни» (автохарактеристика Сонечки), которая на вопрос, читает ли она серьезную литературу, например романы, густо краснела и убегала в свою комнату.

Из дневниковой записи Менделеева за 1861 год:

4 июля. Лаурицала. Выборг. Петербург.

Встал в 2 часа – душно и, главное, глазам больно в каюте. Да, плохи мои глаза – не жить мне долго. Часу в шестом утра подошли к Лаурицала. Стало крепко тяжело, когда вспомнил я то время, что провел здесь с Соничкой, когда еще и женихом не был. Помню, мы шли из Гастгеберства к дамбе и там сидели вечером. Моряки хором, и она пела [Менделеев, 1951, с. 156].

Из биографических заметок Менделеева, начатых в сентябре 1906 года:

1855–1859. Увлекся Софьей Марковной Каш. У них был в Финляндии (Икати-Гови), хотел жениться, отказала [Архив Д. И. Менделеева, 1951, с. 16].

Кто знает, может быть, эта скоротечная история стала второй (после потери матери) вехой в жизни Менделеева на пути к зрелости.

«Деликатные опыты» в Германии

– Я думаю съездить за границу ‹…› В Париж и в Гейдельберг.

– Зачем в Гейдельберг?

– Помилуйте, там Бунзен!

И. С. Тургенев, «Отцы и дети»

В 1859 году Менделееву представилась возможность отправиться на два года за казенный счет в Германию на стажировку, для «усовершенствования в науках».

Физико-математическому факультету необходимо было выбрать для отправки за границу одного из двух представленных Советом университета кандидатов – Менделеева и Андрея Сергеевича Фаминцына (1835–1918). Поскольку последний не имел степени магистра (а это было обязательным условием для «отправления за границу» на стажировку), то выбрали Дмитрия Ивановича. А. С. Фаминцыну пришлось ехать за свой счет, благо такая возможность у него была, что имело свои преимущества (меньше бюрократических процедур), а магистерскую диссертацию он защитил по возвращении на родину. Вообще – позволю себе немного отвлечься от основной темы – когда в семье есть деньги и родители производят на свет разумное количество потомства, а потому могут серьезно заниматься воспитанием и образованием своих отпрысков, жизненные и карьерные траектории последних оказываются, как правило, относительно плавными, без излишних изломов, надрывов и напряжений, если, конечно, не вмешаются внешние обстоятельства. Однако продолжим…

Биографы Менделеева высказали весьма интересную мысль относительно того, почему руководство ГПИ и университета столь усердно хлопотало об отправке его за границу. Конечно, учитывались научные успехи молодого ученого, а также необходимость «готовить достойную смену столпам русской химической школы», но главную причину биографы усмотрели в том, что «ни институтское, ни университетское начальство, пуще огня боявшееся всякой „крамолы“, не беспокоились в этом отношении за Менделеева. Они прекрасно знали, что Менделеев с головой ушел в науку, от политического движения далек» [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 156–157].

Командировка была разрешена в январе 1859 года, но отъезд состоялся только по проведении всех положенных занятий, т. е. ближе к концу семестра.

14 апреля Менделеев, завершив чтение лекций, купил в Санкт-Петербургском отделении почтовых карет билет до Варшавы за 38 руб. серебром (отнюдь не дешево!), по которому он мог занять место «вне почтового экипажа, спереди», т. е. рядом с кучером. «Кажется, еще и до сих пор болят бока от езды в дилижансе, который увез из Петербурга», – писал Менделеев спустя четыре месяца [Младенцев, Тищенко, 1938, c.157]. Мучительный проезд от Петербурга до Варшавы занял неделю, далее можно было ехать на поезде.

Спустя полгода все эти дорожные прелести езды на дилижансе «спереди» испытал на себе А. П. Бородин, также направленный за границу «для усовершенствования в науках» и подготовки к должности адъюнкт-профессора. 5 ноября 1859 года он писал матери, А. К. Клейнеке: «Главные преимущества наружного места перед внутренним состоят в том, что, во-первых, можно отлично видеть всю местность, по которой проезжаешь, во-вторых, можно протянуть ногу во всю длину – обстоятельство чрезвычайной важности для человека, которому нужно провести в карете трое или четверо суток. Одно неудобство наружного места: сидеть тесно; если бы мой сосед был немного потолще, то не знаю, как бы мы уместились на такой узенькой скамеечке. Другое неудобство заключается в том, что возле, за тоненькой перегородкой, сидит кондуктор, который немилосердно трубит над самым ухом, и вдобавок трубит крайне фальшиво» [Бородин, 2020, т.1, с. 9–10].

А. П. Бородину, правда, было труднее, чем Менделееву, поскольку уже пошел снег, начались морозы, и ему пришлось спать, укрываясь кожаной «занавеской». Благо, что «маменька» (горничная матери) позаботилась о теплой экипировке и испекла в дорогу крендельков. Сам же Александр Порфирьевич не забыл прихватить в дорогу бутылочку рома. В итоге он кое-как перенес утомительное многодневное путешествие, «слушая ропот колес непрестанный, глядя задумчиво в небо широкое»[140]140
  Из стихотворения И. С. Тургенева «Утро туманное, утро седое…» (1843).


[Закрыть].

Д. И. Менделеев отправился за границу, не имея еще четкого представления, в каком университетском городе будет работать. Но программа научных исследований у него была. В основе ее лежала идея о тесной связи физических и химических свойств веществ. Особую важность ученый придавал в то время исследованию сил сцепления частиц, а потому намеревался заняться измерением поверхностного натяжения жидкостей (т. е. явлением капиллярности) при различных температурах.

Замечу, что это была именно его, Менделеева, оригинальная программа. Иначе – у Бородина, который получил обстоятельное напутствие от Зинина: изучить методы теоретической и прикладной химии в парижских лабораториях Вюрца (A. Wurtz; 1817–1884), М. Бертло (M. Berthellot; 1827–1907) и А. Сент-Клер Девиля (H. Sainte-Clair Deville; 1818–1881) и в лондонской лаборатории А. Гофмана (A. W. von Hofmann; 1818–1892), поработать у И. Шерера (J. von Scherer; 1814–1869) в Вюрцбурге и у Ю. Либиха (J. von Liebig; 1803–1873) в Мюнхене, посетить зарубежные фабрики, заводы и месторождения полезных ископаемых. Но прежде всего – в Гейдельберге у Р. Бунзена (R. W. Bunsen; 1811–1899) освоить метод газометрии[141]141
  Письмо-наказ Н. Н. Зинина от 13 ноября 1859 года опубл. в кн.: [Фигуровский, Соловьев, 1950, с. 184].


[Закрыть]. Поэтому Бородин поначалу направился именно туда, к берегам Неккара.

Д. И. Менделеев остановил свой выбор на Гейдельбергском университете в конце мая 1859 года, т. е. спустя месяц после выезда из Петербурга, и этот месяц он провел в поездке по городам Европы, где покупал приборы и реактивы.

Из письма Д. И. Менделеева к Л. Н. Шишкову от 2 декабря (20 ноября) 1859 года:

В эти полгода, прошедшие после отъезда их Петербурга, я успел и побывать кой-где, и сделать довольно много – это-то и занимало мое время.

‹…› Приезд в Гейдельберг после месяца бродяжничанья (я заезжал в Краков, Бреславль, Дрезден, Лейпциг, Эрфурт, Франкфурт), был для меня приятен во многих отношениях; не говоря уже о том, что местность и климат нравились, я встретил здесь кружок русских… [Младенцев, Тищенко, 1938, с.159].

О новой лаборатории Бунзена, куда поначалу попал Дмитрий Иванович, следует сказать подробнее.

Эта лаборатория размещалась в новом университетском здании. Конкуренция между германскими государствами немало способствовала поддержанию интереса их правителей к науке и научному образованию, поскольку это укрепляло их культурный имидж. В свою очередь, научные сообщества германских государств использовали межгосударственное соперничество в научно-образовательной сфере с целью получения ресурсов для своих исследований. Разумеется, требования профессуры не могли быть чрезмерными, но каждый из профессоров сам решал, что именно он желает «выжать» из казны.

Естественно, между немецкими государствами шла конкуренция за известных ученых. К примеру, в 1852 году одновременно Великое герцогство Баден и Баварское королевство предложили выдающемуся немецкому химику Юстусу Либиху (J. Freiherr von Liebig; 1803–1873) хорошо оплачиваемую профессуру соответственно в Гейдельберге и в Мюнхене. К тому времени Либих изрядно устал от преподавания, особенно от руководства лабораторными работами. Он потерял сон, у него началась депрессия. «Если бы не жена, да не трое детей, – признавался он другу, – так порция синильной кислоты была бы мне нужнее, чем жизнь»[142]142
  Цит. по: [Шарвин, 1925, с. 46].


[Закрыть].

Баденское правительство обещало построить для него самую большую и лучшую академическую лабораторию в немецких землях, но… у Баварии, как оказалось, были deeper pockets, в силу чего Либих отправился из Гиссена, где проработал долгие годы, в Мюнхен. Однако Бадену удалось привлечь в Гейдельберг конкурента Либиха Р. Бунзена из Бреслау (в прусской Силезии), который в августе 1852 года сменил в должности профессора химии Леопольда Гмелина (L. Gmelin; 1788–1853). Во время предварительных переговоров Бунзен выдвинул правительству Бадена более умеренные требования, чем Либих, но настаивал на строительстве нового здания химической лаборатории, которое в итоге и было возведено в 1855 году.

Ил. 6. Роберт Вильгельм Бунзен. Фото И. Гункеля (J. Gunkel). После 1860-го. Опубл.: [Zeitschrift fur Physikalische Chemie. 1887. Bd. 1]

Но даже без учета постройки новой лаборатории, Гейдельберг в 1850-х годах являлся одним из самых популярных научных мест Европы. Р. Бунзен в то время был в расцвете сил, и вскоре к нему присоединился физик Густав Кирхгоф (G. R. Kirchhof; 1824–1887), затем в 1858 году туда же, в Гейдельберг, из Бонна прибыл Герман Гельмгольц (H. von Helmholtz; 1821–1894), а в 1864 году – Герман Копп (H. Kopp; 1817–1892) из Гиссена.

Ил. 7. Здание лаборатории Р. Бунзена в Гейдельберге. Опубл.: [Lang, 1858, фронтиспис]

Р. Бунзен отличался широким научным кругозором, особенно своим интересом к физике. Как он любил повторять, «Ein Chemiker der kein Physiker ist, ist gar nichts» («Химик, который не является физиком, – ровным счетом ничто») [Roscoe, 1900, p.554]. По-видимому, Менделееву, который писал в одном из отчетов: «Главный предмет моих занятий есть физическая химия» [Младенцев, Тищенко, 1938, с.226], такая позиция была близка. Правда, под словами «физическая химия» каждый исследователь понимал свое.

До переезда в Гейдельберг Бунзену приходилось работать в разных условиях. Наилучшей лабораторией, в которой ему посчастливилось трудиться в 1828–1830 и в 1834–1836 годах, стала созданная в 1783 году и постоянно модернизируемая лаборатория его учителя Фридриха Штромейера (F. Stromeyer; 1776–1835) в университете Гёттингена. В ней было отдельное помещение для практических занятий студентов, специальная комната для «тонких инструментов», имелись передвижные печи и вполне приличная вентиляция. При проектировании новой лаборатории в Гейдельберге Бунзен учел все достоинства гёттингенской, уделяя особое внимание хорошей вентиляции, поскольку работа с ядовитыми веществами сказалась на его здоровье. Вместе с тем новая бунзеновская лаборатория оказалась не только много просторней большинства современных ей европейских, но ее помещения были специализированы в соответствии с научными интересами ее руководителя: в частности, в северной части здания имелись отдельная комната для изучения газов (Бунзен являлся одним из ведущих специалистов по газовому анализу и автором известного труда по газометрии [Bunsen, 1857][143]143
  В том же году вышел английский перевод книги Бунзена по газометрии, выполненный его учеником Генри Роско (H. Roscoe; 1833–1915) [Bunsen, 1857a].


[Закрыть]) и специальное помещение для электрохимических исследований (ничего подобного в то время не было ни в Карлсруэ, столице Бадена, ни в Мюнхене). В этом помещении располагался также специальный шкаф с гальваническими элементами, которые служили источником электроэнергии для всей лаборатории.

Кроме того, в южном крыле здания находился хорошо освещенный лекционный зал-амфитеатр с десятью рядами сидячих мест (по одиннадцать в каждом ряду), что позволяло наблюдать за ходом демонстрационных опытов. В зале рядом с трибуной лектора соседствовал большой стол для экспериментов, к которому были подведены газ, электричество и водоснабжение, а кроме того, на столе возвышался небольшой вытяжной шкаф. К лекционному залу примыкала лаборантская.

В средней части здания, напротив главного входа, располагалась большая лаборатория с двадцатью восемью рабочими местами для продвинутых, т. е. уже овладевших основами химии, студентов и стажеров. К каждому рабочему месту были подведены газ, вода и освещение. Большая лаборатория граничила с личной лабораторией Бунзена. Помещения были разделены стеклянной дверью, чтобы профессор мог наблюдать за студентами, что напоминало специальный глазок в кабинете Либиха в Гиссене. В восточном крыле располагалась лаборатория поменьше, в которой могли работать двадцать два студента-новичка. При этом рабочие места в малой лаборатории были оборудованы так же, как и в главной. Кроме того, в обеих лабораториях имелось оборудование (включая вытяжные шкафы) для общего пользования. Следует также заметить, что профессор изобрел множество замечательных приборов: колба Бунзена, бунзеновская горелка, бунзеновский водяной насос и регулятор, бунзеновская батарея, бунзеновский абсорбциометр и др.

Ил. 8. Рабочее место в лаборатории Бунзена. Опубл.: [Lang, 1858, tab. IV]

Как справедливо заметил Кристоф Майнель, лаборатория представляла собой не только место обучения и проведения научных исследований, но и «символическое пространство, структурирующее социальные отношения и пути познания в химии» [Meinel, 2000, S.287]. Действительно, центром здания была персональная лаборатория Бунзена. В примыкающей к ней большой лаборатории у входа в «святилище мэтра» работали его помощники – докторанты, еще не получившие права на самостоятельное преподавание, т. е. не сдавшие экзамен pro venia legendi, но уже набравшиеся опыта и знаний. Далее располагались места для стажеров и продвинутых студентов. Новички же, как уже было сказано, трудились в другом помещении под руководством ассистентов.

В помещении для работы с газами можно было находиться только в присутствии профессора. Кроме того, создатели лаборатории тщательно продумали расположение рабочих мест и приборов, конструкцию столов и пола. В частности, учитывая, что насосы ртутные, рабочие столы и пол сделали так, чтобы пролившаяся ртуть собиралась в одном месте.

И еще одна деталь: в лаборатории висели листки с перечнем штрафов за разбитую посуду, поврежденное оборудование и нарушение правил работы, которые, замечу, были одинаковы для всех, в том числе и для самого профессора.

В отличие от Либиха, Бунзен лично присутствовал при проведении практических занятий со студентами и стажерами. К нему всегда можно было обратиться за помощью и советом. Профессор полагал, что подготовка специалистов должна проходить в рамках личного общения мэтра с учениками, поэтому созданная им лаборатория была рассчитана на работу 50–60 человек. Бунзен полагал, что для помощи профессору в его преподавательских заботах достаточно двух-трех человек. Однако уже к середине 1860-х годов ситуация начала меняться, количество желающих специализироваться в области химии (и вообще в области естествознания) заметно возросло, наступала новая эпоха, когда учебно-научная лаборатория становилась, по выражению Р. Колера, «efective vehicle for educating en masse (эффективным средством массового обучения)» [Kohler, 2008, 761]. В итоге в бунзеновской лаборатории стало тесновато.

Следует заметить, что немецкие химические лаборатории первой половины XIX века, за немногими исключениями (как, например, упомянутая выше лаборатория Гёттингенского университета), находились в зданиях, изначально служивших разным целям: гиссенская лаборатория Либиха занимала бывшие казармы, гейдельбергская лаборатория Гмелина располагалась в бывшем монастыре, лаборатория Вурцера (F. Wurzer; 1765–1844) в Марбурге – в помещении бывшего Дома Тевтонского ордена (Deutschordenshaus). Лаборатория Бунзена стала одной из первых в Германии, для которой было построено специальное здание. Но при всех своих достоинствах она, конечно, уступала построенным позднее, в 1860-х годах, новым «химическим дворцам» Бонна, Берлина, Лейпцига и Вены. Однако, хотя она и не представляла собой, если воспользоваться выражением Л. Пастера (L. Pasteur; 1822–1895), «temple de l’avenir (храм будущего)», тем не менее в ней было многое (специализация помещений с отдельными комнатами для взвешивания и для физических измерений, подвал со складскими и техническими отсеками, лекционный зал-амфитеатр с примыкающей к нему лаборантской и т. д.), что позднее стало непременной частью европейских химических лабораторий, в том числе и так называемой новой химической лаборатории Петербургского университета, в создании которой на первом этапе принимал участие Д. И. Менделеев.

Разумеется, гейдельбергская лаборатория была дорогой, и для середины XIX столетия ультрасовременной. Но те направления в химии, которые в 1850-е годы не входили в круг научных интересов «папаши Бунзена» (например, органическая и физиологическая химия), в исследовательской практике созданной им лаборатории были отражены весьма слабо. Таким образом, проводившиеся здесь научные работы, при всей их тематической широте, не отражали многих направлений в химии середины XIX столетия. Основное внимание уделялось исследованиям в области неорганической, аналитической и физической химии. Отчасти такая направленность лабораторных занятий, проводившихся под руководством Бунзена, объяснялась тем, что в университете Гейдельберга с 1853 года существовали второй Ordinariat на лечебном факультете со специализацией в областях фармацевтической, органической и физиологической химии, а также токсикологии и вторая, куда более бедная химическая лаборатория, возглавлявшаяся профессором Вильгельмом Делфсом (W. Delfs; 1812–1894) [Ross, 1997].

У Бунзена работали молодые исследователи из разных стран, в том числе и из России. Однако Дмитрию Ивановичу там не понравилось.

2 декабря (20 ноября) 1859 года он писал Л. Н. Шишкову:

Бунзен был мил, как и всегда, отыскалось и место для меня в его лаборатории – да не мог я там работать. Известный Вам Кариус… так вонял своими сернистыми продуктами, что у меня… голова и грудь заболели на другой же день. Потом я увидел, что ничего-то мне там необходимого нет в этой лаборатории, даже весы и те куды как плоховаты, а главное, нет чистого, покойного уголка, где можно было бы заниматься… деликатными опытами… Все интересы этой лаборатории, увы, самые школьные: масса работающих – начинающие. Я решился устроить все у себя дома [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 159–161].

Как видим, Дмитрий Иванович, как, впрочем, и другие молодые русские ученые, муками маргинальности не страдал.

Менделеевское описание лаборатории Бунзена можно дополнить свидетельством А. П. Бородина:

Я предполагал начать с изучения газометрических методов Бунзена и думал с этой целью работать в его лаборатории. Это оказалось, однако же, неудобным. Сам Бунзен занимается теперь применением газового пламени к качественному и количественному определению калия, натра, лития и пр. в различных минералах; эти исследования не представляют для меня никакого интереса, и потому работать с Бунзеном было бы для меня бесполезно. В общественной же лаборатории университета можно заниматься с успехом только одним начинающим[144]144
  А. П. Бородин был тогда уже доктором медицины; степень присвоена 3 мая 1858 года за диссертацию «Об аналогии мышьяковой кислоты с фосфорною в химическом и токсикологическом отношениях». – И. Д.


[Закрыть], потому что эта лаборатория рассчитана преимущественно на занятия аналитическою химиею. Притом работать здесь довольно неудобно: число занимающихся так велико, что много времени тратится даром – в ожидании очереди пользоваться печами, приборами и пр.

Самые приборы в общественной лаборатории по большей части не хороши, и всякий, занимающийся сколько-нибудь серьезно, должен по необходимости иметь все свое, от посуды до чувствительных весов включительно – иначе потеря времени чрезвычайно велика, и притом нет никакой возможности быть убежденным в точности результатов. Наконец, в общественной лаборатории можно работать только до пяти часов вечера; по субботам же и воскресеньям занятий вовсе не бывает. Так как время – в особенности теперь – для меня дороже всего, то я решился заниматься в другой лаборатории, у д-ра Эрленмейера, приват-доцента при университете[145]145
  У Эмиля Эрленмейера (E. Erlenmeyer; 1825–1909) стажировались многие русские химики, которые называли своего мэтра просто Еремеичем. – И. Д.


[Закрыть]. Я здесь плачу двойную цену против других, но зато я имею здесь отдельную комнату, где я могу работать совершенно независимо, сколько мне угодно и когда угодно. ‹…› Новые журналы я имею в музеуме за два гульдена в месяц; все же книги и журналы за прежние года я получаю из университетской библиотеки. Я здесь занимаюсь исключительно практически, в лаборатории, и преимущественно теми вещами, которыми не имел возможности заниматься в России… Лекций никаких не посещаю; Бунзен и Кирхгоф читают слишком элементарно, Гельмгольц же, вместо своих физиологических исследований, читает, по обязанности, очень элементарный курс… [Бородин, 2020, т. 1, с. 18–19].

Да, Бунзен приобщал молодежь к научным исследованиям, делая это последовательно и постепенно, но, во-первых, тематика исследований определялась личными научными интересами самого Бунзена, а во-вторых, главное внимание он уделял все же новичкам, справедливо полагая, что сначала, на первых этапах обучения, молодой ученый должен научиться «ремеслу», выполняя учебные задания. Кроме того, отказ ряда исследователей работать у Бунзена был связан с неудобствами работы в его лаборатории (теснота, ограниченный доступ к сложному оборудованию, ограниченность времени пребывания в лабораторном корпусе и т. д.).

Не в восторге от гейдельбергской лаборатории Бунзена и вообще от постановки химического образования в Германии был также Марселен Бертло, уже имевший опыт работы ассистентом профессора в Коллеж де Франс. Правда, его критика отличалась от менделеевской.

Из письма М. Бертло к Э. Ренану (август 1858):

[Здесь в Гейдельберге] я вижу многое, что на этом фоне яснее демонстрирует мне преимущества французской системы. Я часто болтаю с приват-доцентами по естественным наукам. Их жизнь гораздо беднее, чем у наших молодых наставников, и у них куда полнее проявляется нехватка рабочих инструментов. Некоторая независимость, которой они обладают взамен, скорее теоретическая, нежели реальная, ибо нищего едва ли можно считать действительно свободным. Что же касается профессоров, то не является ли руководство 50 студентами, обязанными пройти регулярный курс, выполнив 150 совершенно одинаковых манипуляций, тем же самым – в плане подавления научной активности, – что и экзамены, и двойные обязанности [французских профессоров]. Да, у них здесь есть одно единственное преимущество: отсутствие честолюбивой озабоченности, которая губит наших ученых, когда они достигают зрелости. Но в то же время их кругозор [здесь] узок, и вряд ли тут можно приобрести то живое и общее чутье, которое можно встретить в Париже [Velluz, 1964, p. 45–46].

Однако Бертло не уловил двух важных особенностей немецкой системы – ее разнообразия и динамизма. Гейдельбергский университет был для Германии одновременно и типичен, и атипичен. Научная жизнь била ключом, особенно в среде молодых ученых (Кекуле (F. A. Kekulé von Stradonitz; 1829–1896), Эрленмейер, Кирхгоф), которые работали там в конце 1850-х годов. Но, несомненно, звездой был Роберт Бунзен, который, в отличие от многих других chair-holders Германии, отказался от любой материальной поддержки со стороны своих приват-доцентов. Будучи человеком большой доброты и великодушия, Бунзен считал это принципиальным моментом. И должно быть, он был весьма ошарашен, увидев сарай-лабораторию Эрленмейера или импровизированную лабораторию Кекуле в квартире над лавкой торговца мукой по фамилии Гус (которую Кекуле в шутку называл «Akademie des Mehlhändlers Goos»).

Приват-доцентам не разрешали работать в новом химическом корпусе, потому что, по мнению Бунзена, там для них недостаточно места. Поэтому-то и пришлось Кекуле в марте 1856 года отправиться в дом торговца Гуса на Хауптштрассе, 4 (Hauptstraße Nr. 4) и устроить там свою лабораторию, рядом с квартирой, где он жил и читал лекции по органической химии. В аналогичной ситуации оказался и Эмиль Эрленмейер, получивший в 1850 году докторскую степень у Либиха, а в 1855-м – доцентуру в Гейдельберге. Иногда вместе с Кекуле он читал лекции в зале на Хейдельбергштрассе (Heidelberger Strasse Nr. 4).

Адольф фон Байер (A. von Baeyer; 1835–1917) писал в своих мемуарах:

«Лаборатория Кекуле была крайне примитивна. Она состояла из комнаты с одним окном, двумя рабочими столами, без вентиляции, тогда как грязной комнатой служила примыкающая кухня, дымоход которой часто тянул очень плохо, так что работать с летучими соединениями какодила[146]146
  Органическое соединение мышьяка, в свободном состоянии существует в виде димера тетраметилдиарсина. – И. Д.


[Закрыть] было опасно для здоровья и жизни» [Baeyer, 1905, 1, S. VII–XX].

Поскольку Бунзен курса органической химии не читал, то дом на Хауптштрассе, 4, стал своего рода институтом органической химии. Именно здесь Кекуле создал свою структурную теорию. Амбициозный и талантливый, наделенный феноменальной памятью, хорошо подвешенным языком и искрометным остроумием, Кекуле быстро стал естественным лидером сформировавшегося около него молодого коллектива [Rocke, 2010, p. 71–74]. Следует также подчеркнуть, что главной причиной невозможности для Кекуле и Эрленмейера работать у Бунзена стали все же не их доцентские звания, а выбор тематики исследований и приверженность к новым химическим теориям, которые Бунзену были чужды.

Многие молодые ученые (например, Эрленмейер и А. М. Бутлеров), даже если они весьма неоднозначно относились ко взглядам молодого гессенца, посещали лекции Кекуле, чтобы изучать «новую химию», которой их не могли научить ни Бунзен, ни Либих. Те, кто не слушал его лекции, в течение недель и месяцев проходили менее формальный, но столь же убедительный курс индоктринации, как правило, в гейдельбергских пивных за дружеской беседой.

Собственно, именно в частных лабораториях Кекуле и Эрленмейера была в известной мере реализована идея исследовательского университета Вильгельма фон Гумбольдта (W. von Humboldt; 1767–1835). Молодые люди, приходившие в эти автономные лаборатории, могли работать по интересующей их тематике и получать полезную научную информацию на лекциях и в «неформальной» обстановке общения с их лидерами.