Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

Институтский врач Рудольф Кребель (1802–1865), полагая, что шансов выжить у Менделеева нет, как-то во время обхода в сопровождении И. И. Давыдова, стоя около кроватей Менделеева и его однокашника Бётлинга, полагая, что оба спят, сказал: «Ну, эти двое уже не встанут». Менделеев, однако, услышал эти слова. Можно себе представить его настроение после этого. Но он не забросил учебу.

Р. Кребель добился того, чтобы Менделеева осмотрел доктор Н. Ф. Здекауэр (1815–1897), придворный медик, профессор Медико-хирургической академии. Тот подтвердил страшный диагноз: чахотка в последней стадии. Позднее, по окончании института, Дмитрий Иванович, перед тем как отправиться учительствовать в Симферополь, снова обратится к Здекауэру, и тот напишет письмо Н. И. Пирогову, с которым был хорошо знаком, с просьбой осмотреть больного и подтвердить или опровергнуть диагноз.

Н. Ф. Здекауэр имел некую склонность к гипердиагностике. Примером могут служить воспоминания П. П. Семёнова-Тян-Шанского. Его молодая жена, Вера Александровна Чулкова, которой еще не было и двадцати, заболела, и врач поставил страшный диагноз – скоротечная чахотка. Пётр Петрович был так потрясен, что на следующий день, встав с постели, «почувствовал, что не только не мог произнести ни слова, но даже совсем не мог разжать своих челюстей… Послали за докторами и за священником… Приехали доктора, давно знакомые… семье: городской – Марголиус, деревенский… – Бензингер, и наконец впоследствии знаменитый специалист по дыхательным органам, д-р Здекауэр. Через несколько часов владение словом постепенно и медленно возвратилось, но появилось страшное повышение температуры», и далее: «Доктора объявили, – вспоминает Семёнов-Тян-Шанский, – что у меня тифозная горячка с воспалением в мозгу. Припадки болезни были ужасны: я вскакивал с постели и хотел бегать по комнате, но меня удерживали со всех сторон. Тогда я начинал, стоя на постели, вертеться вокруг своей оси и затем падал в изнеможении. Когда мне случайно удавалось прорвать окружающую меня цепь не пускавших меня и выбежать из комнаты, я забивался в угол…

Наконец наступил кризис со страшным ослаблением. Испытаны были всевозможные средства, и последнее время пользовавшие меня медики старались поддерживать жизнь мою приемом мускуса. Приехал по обыкновению Здекауэр и объявил, что делать ему более нечего, что спасения нет никакого и что я не проживу более трех дней» [Семёнов-Тян-Шанский, 1917, т. 1, с. 233–234]. Через четыре дня Петру Петровичу стало лучше, и он прожил еще более шестидесяти лет, скончавшись на восемьдесят восьмом году жизни.

В случае с Менделеевым Здекауэр решил подстраховаться, видимо, потому что, по его и других докторов прогнозу, Дмитрий Иванович должен был уже давно пребывать в мире ином, а не сдавать экзамены.

Н. И. Пирогов, служивший во время Крымской войны врачом в действующей армии, несмотря на крайнюю занятость, – «каждый день приходится смотреть до 800 и до 1000 раненых, рассеянных по городу в 50 различных домах» [Пирогов, 1907, с.154], – нашел, однако, время, чтобы осмотреть Менделеева, и, отвергнув прежний диагноз, дал обрадованному Дмитрию Ивановичу несколько полезных советов. А потом вернул письмо Здекауэра со словами: «Сохраните его и когда-нибудь верните Здекауэру. Вы нас обоих переживете» [Младенцев, Тищенко, 1938, с.110]. «Вот это был врач, – вспоминал потом Менделеев. – Насквозь человека видел и сразу мою натуру понял» [там же]. Думаю, Пирогов просто внимательно осмотрел пациента и сделал квалифицированное заключение, а Дмитрий Иванович потом, вспоминая об этом, добавил в рассказ немного пафоса. Этот эпизод неоднократно пересказывался в интернет-публикациях с такими деталями, о которых в сохранившихся свидетельствах не сказано даже намеком. Так, один из авторов начал рассказ о приеме Менделеева Пироговым со слов: «Тук-тук-тук…» Это Менделеев стучится в кабинет врача. Сильное начало! А другой добавил, что Николай Иванович назвал Здекауэра «немчурой». И никаких фактических претензий, ибо Николай Федорович, он же – Николаус Теодор Здекауэр, и вправду был родом из немцев. Третий отметил разницу между двумя врачами краткой, но увесистой констатацией: «Здекауэр лечил царскую знать, а Пирогов заживлял раны героических защитников Севастополя». Дело, разумеется, не в этом (Здекауэр стал лейб-медиком в 1860 году, а Пирогову приходилось делать более сложные вещи, нежели «заживление ран»), но все равно красиво сказано.

Впрочем, я немного забежал вперед, встреча Менделеева с Пироговым случится позднее, осенью 1855 года, между 15 сентября и 3 декабря. В январе же 1853 года дирекция ГПИ ходатайствовала перед министром народного просвещения о переводе Дмитрия Ивановича в Киевский университет по состоянию здоровья. Действительно, бóльшую часть учебного времени Менделеев проводил на больничной койке, продолжая при этом упорно заниматься.

И после каждого выпускного экзамена вынужден был возвращаться в лазарет[108]108
  Плохому физическому самочувствию казеннокоштных студентов способствовало также их, если и не скудное, то, по крайней мере, несбалансированное, с явной нехваткой белков, питание. Вот как описывал свой день в ГПИ Н. А. Добролюбов: «В 6 часов раздается пронзительный звонок, и я встаю. Одевшись и умывшись, иду в камеру и принимаюсь за дело (т. е. за подготовку к занятиям. – И. Д.) до половины девятого. В это время новый звонок, и все идем завтракать. На завтрак дается обыкновенная булка и кружка молока – сырого или вареного… В 12 часов приносят оловянное блюдо, нагруженное ломтями черного хлеба. ‹…› В три часа обед… в 6 часов пьем чай, свой, не казенный. В 8½ ужин из 2 кушаний. В 10 – спать…» [Чернышевский, 1890, с. 19]. На обед давали «щи или суп, потом какой-нибудь соус – картофельный, брюквенный, морковный, капустный; иногда же – вместо этого – какие-нибудь макароны, сосиски. Наконец, всегда бывают или пирожки, или ватрушки…» [Добролюбов, 1961–1964, т.9, с. 55].


[Закрыть].

Товарищ Менделеева по ГПИ М. А. Папков вспоминал:

От… широкого и горячего интереса к наукам страдал его [Менделеева] физический организм, выражаясь кровохарканьем и расстройством нервов. Для укрепления организма он некоторое время ходил в гимнастическое заведение де Рона (C. F. de Ron)[109]109
  Шведский «гимназиарх» К. Ф. де Рон был владельцем частного врачебно-гимнастического заведения, созданного в 1846 году в Петербурге, в котором готовили учителей гимнастики для военно-учебных заведений [Бубка, 2012, с. 8]. Особенность шведской гимнастики состоит в том, что используемые в ней упражнения отличаются естественностью поз и движений, отсутствием в них максимальных усилий, жестких и грубых движений, а спортивные снаряды применяются исключительно для облегчения выполнения упражнений, что, возможно, и привлекало Менделеева.


[Закрыть], принадлежавшее Морскому министерству, которое давало разрешение студентам пользоваться там пассивной и активной гимнастикой бесплатно. А что нервы его были расстроены и напряжены, я могу привести характерное его выражение. По окончании вечерних репетиционных занятий, которые мы проводили в специальных для того залах, распределенных по курсам и по факультетам, мы часто предлагали Дмитрию Ивановичу сыграть с нами в шахматы. Он очень любил эту игру[110]110
  См. Прил.1 наст. изд. – И. Д.


[Закрыть]. Однако он большей частью отказывался, говоря: «Голубчики, не могу, ведь вы знаете, что я целую ночь спать не буду» [Д. И. Менделеев в воспоминаниях… 1973, с. 86–87].

Однако, «оправившись от острого приступа болезни и подкрепив свое здоровье во время летних каникул, Д. И. не пожелал оставить институт» и перебраться в Киев. «Он сжился с товарищами, дорожил налаженной работой с успевшими узнать его педагогами, а главное, справедливо опасался, что если он и встретит в Киевском университете несколько лучшую обстановку, то не найдет такой профессуры, которая была собрана в Педагогическом институте» [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 83–84].

Дмитрий Иванович всеми силами боролся с болезнью. Дочь институтского советника Н. М. Данилевская вспоминала: «Перед одним из экзаменов Д. И. опять был болен и лежал в лазарете. Однако откладывать экзамен до осени он не желал. Поэтому он обратился к доктору Кребелю и попросил дозволить ему держать экзамен. Доктор удивился, но разрешил. В день экзамена, несмотря на болезненное состояние, Д. И. встал, оделся в мундир, как требовалось правилами, и сдал экзамен блистательно. Когда после этого он возвращался в лазарет, товарищи проводили его аплодисментами» [Д. И. Менделеев в воспоминаниях… 1973, с. 242].

Вообще Менделееву на заре его жизни повезло – судьба его не баловала, но и не ломала. А главное – он осознал, что надеяться может только на самого себя.

Несколько слов следует сказать о студенческой среде. Начну с ее выразительного описания в очерке В. В. Набокова о И. С. Тургеневе, в том его фрагменте, где речь идет о романе «Рудин»:

В то время Россия представляла собой сплошной сон: народ спал – в переносном смысле слова, интеллигенты полуночничали – буквально, беседуя или размышляя до пяти утра, а поутру отправлялись на прогулки. То и дело мы видим, как они бросаются на кровать, не раздевшись, и забываются в истоме или впрыгивают в свою одежду.

…Перед отъездом в Германию Рудин учился в Московском университете. Его друг рассказывает об их молодости: «Вы представьте: сошлись человек пять-шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии – говорим мы иногда вздор, восхищаемся пустяками; но что за беда!»

Характер этого поборника прогресса и типичного идеалиста 40-х гг. укладывается в известный гамлетовский ответ: «слова, слова, слова». Хотя он с головы до пят напичкан прогрессивными идеями, человек этот совершенно бездействующий. Вся его энергия уходит в страстные потоки идеалистической болтовни. Холодное сердце и горячая голова. Энтузиаст, которому недостает сдерживающей силы, суетливый и неспособный к действию [Набоков, 1996, с. 135–147].

Д. И. Менделеев был не чужд долгих и горячих разговоров на разные волнующие молодежь темы и прогрессистской риторики, но в целом он был отличен от рудиных и говорил о них и «их времени» (действие романа Тургенева разворачивается в 1840-х годах, но написан он был в 1855-м) с некоторым отчуждением и насмешкой [Менделеев, 1995, с.403], вспоминая при этом некрасовское двустишие:

 
Что ему книга последняя скажет,
То на душе его сверху и ляжет.
 

Дмитрий Иванович высоко ценил дружеские отношения между студентами – «молодежи до чрезвычайности нужно это взаимное общение для того, чтобы из нее выходил прок не только для самих их, но и для общего целого, для всей дальнейшей судьбы страны. ‹…› Теперь, когда мне уже минуло 70 лет, я только с великой благодарностью вспоминаю то влияние, которое произвело на меня пятилетнее пребывание в закрытом учебном заведении с товарищами, оставшимися на всю жизнь друзьями и, я думаю, единомышленниками» [Менделеев, 1995, с. 284–285]. Однако сам он жил «наособицу».

Здесь опять-таки уместно обратиться ко «много разъясняющим подробностям» [Младенцев, Тищенко, 1938, с.100] из воспоминаний М. А. Папкова:

Когда в институте были беспорядки между студентами старшего курса по поводу недовольства их господствующим в институте режимом, особенно за установившееся наушничество, в котором подозревали нашего старшего надзирателя, Алексея Ивановича Смирнова, Дмитрий Иванович не принимал в этом движении никакого участия [Д. И. Менделеев в воспоминаниях… 1973, с.87].

Его корпоративное самосознание, формированию которого способствовало «пространственное сосредоточение в течение более или менее длительного времени значительного количества молодежи» [Жуковская, Казакова, 2018, с.272], имело свои пределы.

Если Менделеев и тянулся к кому-то в свои студенческие годы, то скорее к учителям, со многими из которых у него установились теплые отношения. К процитированному выше фрагменту из автобиографических записок Менделеева (см. с.69 наст. изд., цитату при сноске 107) можно добавить следующее свидетельство М. А. Папкова:

С профессором астрономии А. Н. Савичем он [Менделеев] был в очень хороших отношениях. Обыкновенно мы просили его сходить к нему на квартиру, чтобы выяснить какой-нибудь вопрос, касающийся преподавания этого предмета. Иногда случалось Дм. Ивановичу ходить на дом к профессору высшей алгебры М. В. Остроградскому… и к профессору физики Э. Х. Ленцу… С профессором химии Александром Абрамовичем Воскресенским Дмитрий Иванович был в самых дружеских отношениях, с профессором минералогии и геогнозии С. С. Куторгой он также был весьма близок [Д. И. Менделеев в воспоминаниях… 1973, с. 87].

Что же касается товарищей по институту, то особую ценность для Менделеева представляло общение со студентами разных специальностей: «…товарищи других специальностей влияют на все развитие слушателей едва ли меньше, чем профессора. Когда я учился в Главном педагогическом институте на отделении естественных наук, я жил рядом с товарищами, не только теми математиками, с которыми вместе слушал все общие науки на первых двух курсах, но и с филологами, историками и экономистами другого факультета, и я никогда не забуду тех столкновений во мнениях, которые у нас часто бывали и немало послужили к общей полировке всех нас» [Менделеев, 1995, с. 258]. Однако какого-то близкого («задушевного») друга у него не было.

Студенты ГПИ относились к своей альма-матер по-разному. Приведу три характерных высказывания.

Д. И. Менделеев: «Сам [я] обязан Главному педагогическому институту всем своим развитием» [Менделеев, 1995, с. 278].

М. А. Папков: «…вот опротивел институт, так уже опротивел, и это чувство явилось ко мне не более как с полгода (т. е. с начала осени 1855 года. – И. Д.), точно кто сглазил тихое ненарушимое спокойствие, довольство институтом и всем меня окружающим»[111]111
  Цит. по: [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 107].


[Закрыть].

Н. А. Добролюбов: «Все унес этот проклятый институт со своей наукой бесплодной, все, даже воспоминания детства»[112]112
  Цит. по: [Там же, с. 106].


[Закрыть].

Да, Добролюбов был крайне недоволен институтом. Ему не нравились казарменные порядки в ГПИ, раздражала мелочная регламентация всех сторон жизни студентов, выдача книг с разрешения начальства, раздражали И. И. Давыдов и А. Н. Тихомандрицкий и многое другое. Правда, приведенное выше его высказывание нелишне (для полноты картины) дополнить другой заметкой этого «характерного представителя общественного возбуждения» (А. Пыпин), датированной 24 января 1853 года (запись сделана в день семнадцатилетия Добролюбова): «Бывало, я хотел все исчислить, все понять и узнать; науки казались мне лучше всего, и моей страстью к книгам я хотел доказывать для себя самого – бескорыстное служение и природное призвание к науке. Ныне я в своих мечтах не забываю и деньги и, рассчитывая на славу, рассчитываю вместе и на барыши, хотя еще не могу отказаться от плана – употребить их опять-таки для приобретения новой славы» [Добролюбов, 1961–1964, т.8, с. 447].

Д. И. Менделеев же относился к институту с благодарностью (да и жизненные цели у него были иные, нежели у великого публициста, демократа и, по слову А. Маркова, «естествоиспытателя своей психики»):

Сущность пользы от закрытого заведения сводится не только на то, что у их питомцев больше времени для занятий и углубления в науку и предстоящие жизненные отношения, чем у студентов открытых учебных заведений, но и в том, что в закрытом учебном заведении общение молодых сил неизбежно развито в гораздо большей мере, чем в открытых учебных заведениях, и гораздо больше общности и целости во всем, начиная с привычек и кончая мировоззрениями.

Сужу об этом по личному примеру… После первого же года вступления в него со мной приключилось кровохарканье, которое продолжалось и во все остальное время моего там пребывания. Будь я тогда стипендиатом или вообще приходящим слушателем, я бы лишен был всякой возможности удовлетворить возбужденную жажду знаний, а там все было под рукой, начиная от лекций и товарищей до библиотеки и лаборатории, время и силы не терялись на хождение в погоду, ни на заботы об обеде, платье и т. п. Нам все было дано, все было легкодоступно, и мы брали предлагаемое потому, что от наших профессоров узнавали то, где и что лучше всего следовало взять. Все дело зависело, конечно, от того направления, которое имело все учебное заведение, а оно определилось тем, что профессора его были первоклассные ученые своего времени, как Остроградский по математике, Савич по астрономии, Ленц и Купфер по физике, Брандт по зоологии, Воскресенский по химии и т. п. Остановлю внимание еще на том, что предметов или профессоров у нас было немного сравнительно с числом их в нынешних учебных заведениях, и ради этого многие предметы были общими на разных факультетах до того, что естественники и математики на первых двух курсах проходили все предметы вместе, т. е. огонь в нашем очаге не тух от избытка топлива, а мог только разгораться под влиянием не только профессоров и товарищей, не только удобств для притока всего того кислорода, нужного для научного горения, который доставляли рядом со спальнями и жилыми помещениями находящиеся лаборатории и библиотеки, но и того общего направления или пыла, который установился в Главном педагогическом институте по крайней мере в то время, когда я сам в нем был. Мы все твердо знали, давши при вступлении личные обязательства, что будем педагогами, а потому по косточкам разбирали всю предстоящую нам жизненную обстановку и своим умом, а потому и внутренним соглашением достигли до того, что у нас, например, считалось в некотором смысле предосудительным готовиться к экзаменам, и, хотя мы много работали в обычное время, в течение экзаменов все ночи напролет дулись в карты, а на тех, кто готовился к экзаменам, смотрели до некоторой степени свысока.

В этой мелочи, на мой взгляд, сказывается своеобразность мировоззрения, сложившегося в нашем закрытом учебном заведении. Припомню, что это было в середине XIX в., во времена большого формализма, начавшегося распространяться в царствование Николая I [Менделеев, 1995, с. 278–280].

Если Добролюбов видел преимущественно слабые стороны преподавания и жизни в ГПУ, то Менделеев старался – и не без успеха – использовать все, что институт мог дать как учебное заведение. Действительно, учителя там были первоклассные и учиться было можно, хотя денег на казеннокоштных студентов государство выделяло немного:

– на стол и прочее содержание – 73 руб. в год;

– на учебные книги, ландкарты, математические инструменты и т. д. – 10 руб.

Вместе с остальными расходами получалось 142 руб. 85 коп. в год на одного студента[113]113
  ЦГИА СПб. Ф.13. Оп.1. Д.3389. Л.3 об. – 4.


[Закрыть], т. е. около 40 коп. в день, что очень мало. И тем не менее при желании и упорстве учиться и выучиться на вполне пристойного специалиста было возможно, чем Менделеев и пользовался.

Его рефераты, доклады и первые самостоятельные исследования поразительно разнообразны по тематике: «Описание Тобольска в историческом отношении», «О школьном образовании в Китае», «Об ископаемых растениях», «О телесном воспитании детей от рождения до семилетнего возраста», «Опыт исследования о грызунах Петербургской губернии» (где, в частности, довольно обстоятельно рассказывалось о том, чем охота на зайца-русака отличается от охоты на зайца-беляка), «Химический анализ ортита[114]114
  Силикатный минерал. – И. Д.


[Закрыть] из Финляндии» и т. д. Таким образом, уже в юношеских работах Менделеева проявилась важнейшая особенность всего его творчества – политематичность (иногда биографы говорят об энциклопедизме их героя). Действительно, труды зрелого Менделеева охватывают широчайший тематический спектр: от воздухоплавания и расчета оптимальной формы корпуса ледокола до «Толкового тарифа» и теории колебания весов, не говоря уже о его многочисленных химических, физико-химических и химико-технологических работах.

Из воспоминаний М. А. Папкова:

«Меня поражало его пристрастие к чистой математике несмотря на то, что он ясно обнаруживал себя физико-химиком. К биологическим наукам он выражал тоже большое расположение…

…Поражала обширность взгляда Дмитрия Ивановича на проходимые в этом факультете науки. Однако он не ограничивался науками этого факультета и интересовался науками, проходимыми на историко-филологическом факультете, так как он успевал выбирать время, чтобы быть на лекциях профессоров того факультета. Кроме того, он посещал мастерскую гальвано-пластических работ, устроенную в здании Академии наук» [Д. И. Менделеев в воспоминаниях… 1973, с. 86].

Вместе с тем не следует думать, что широта научных интересов у студента – это редкость для того (и не только того) времени. Разумеется, все студенты разные, для многих нелегкой задачей было одолеть хотя бы одну дисциплину. Но известны и иные случаи. В качестве примера приведу начало биографии Н. Н. Зинина (1812–1880).

В 8 лет будущий академик был отдан в Саратовскую гимназию, где проявил большие способности к математике и языкам, особенно древним. Его бывшие соученики вспоминали, что Зинин во всех науках был первым. В отличие от многих гимназистов, включая Менделеева, Николай Николаевич любил латынь и прекрасно владел ею. А вот чего он не любил с молодых лет – это курения и вина. (Для сравнения – Менделеев к винопитию был весьма равнодушен, но курил много.) По мере того, как приближалось время окончания гимназии, надо было думать, куда пойти учиться дальше. Выбор был невелик. Среди учащихся и их родителей весьма почитался Санкт-Петербургский институт корпуса инженеров путей сообщения. Он решил поступать в этот институт, но тут его дядюшка (родителей Зинин лишился рано) внезапно скончался. Пришлось направить стопы в Казанский университет, наиболее близкий к Саратову. В 1830 году Николай Николаевич был принят на физико-математическое отделение философского факультета, получил темно-синий мундир, треуголку, шпагу и место в пансионе для казеннокоштных студентов. Вскоре на Зинина, который увлекся изучением математики, обратил внимание Н. И. Лобачевский, ректор университета, а также профессор астрономии И. М. Симонов. Приметил студента и тогдашний попечитель Казанского учебного округа Михаил Николаевич Мусин-Пушкин, пригласив молодого человека давать уроки своим детям.

Химию в университете читал Иван Иванович Дунаев, бывший семинарист. Хотя химическими экспериментами Дунаев никогда не занимался (и практикума по химии в Казанском университете до 1832 года не было), но курс его был вполне на уровне того времени. Впрочем, у Ивана Ивановича забот было немало, поскольку ему приходилось и латынь преподавать, и заведовать университетской типографией, и делать много чего другого. Что касается Зинина, то он упорно занимался математикой. Его исследование, написанное при переходе на третий курс, за которое он получил золотую медаль, было чисто математическим. Тему подсказал Лобачевский.

Н. Н. Зинин окончил университетский курс (тогда трехгодичный) 24 июня 1833 года со степенью кандидата математики и со второй золотой медалью за сочинение «О пертурбациях эллиптического движения планет».

Руководство и профессура университета решили оставить его для подготовки к профессорскому званию, и 9 сентября 1833 года он был определен на должность репетитора при кафедре физики. В марте следующего года Николай Николаевич начал читать лекции по аналитической механике, гидростатике и гидравлике, продолжая параллельно учить попечительских отпрысков. В 1834 году он стал читать курсы астрономии и физики, а с 1835 года – химии. Вместе с тем нужно было думать о будущем, а конкретно – о приобретении первой ученой степени – магистерской.

В апреле – мае 1835 года Зинин успешно сдал магистерские экзамены, что требовало серьезных усилий. Скажем, на устном испытании по чистой математике ему предложили 18 вопросов.

Между тем университет остро нуждался в толковом профессоре химии. И. И. Дунаев к числу таковых не принадлежал, хотя, надо отдать ему должное, он много сделал для создания химической лаборатории, здание которой было заложено 19 сентября 1834 года.

В этой ситуации университетское начальство предложило Зинину… готовиться к экзаменам по химии. Уступчивый Николай Николаевич успешно выдержал и эти испытания. Магистерскую диссертацию он написал и защитил (31 октября 1836 года) на химическую тему, правда, неэкспериментальную. Тема «О явлениях химического сродства и о превосходстве теории Берцелиуса о постоянных химических пропорциях перед химическою статикою Бертоллета» была выбрана советом факультета.

Полный текст работы не сохранился, но выводы Зинина, до тех пор ни одного серьезного химика в глаза не видевшего и знакомого с химией исключительно по книгам, известны и вкратце могут быть сформулированы так: обе указанные в заглавии теории неудовлетворительны. Защита (диспут) прошла (21 октября 1836 года) успешно, и молодому ученому присудили степень магистра физико-математических наук. Почему физико-математических? А потому, что степени по химии еще не существовало.

Незадолго до защиты (12 августа 1835 года) ему было поручено преподавать чистую химию («в помощь Дунаеву»!). Пришлось Николаю Николаевичу изменить свои научные предпочтения и всерьез заняться химическими исследованиями. Но как? Путь один – надо ехать за границу, что и было ему велено летом 1837 года. В сентябре 1837 года адъюнкт Зинин[115]115
  Звание адъюнкта было ему присвоено 12 декабря 1836 года, а 4 января 1837 года он утвержден адъюнктом по кафедре химии.


[Закрыть] на казенном возке отправился за пределы России, чтобы за рубежом в течение двух лет завершить свое образование, или, как было сказано в официальных документах, «для усовершенствования в химии».

Мне представляется, что чрезмерные восторги по поводу широты интересов молодого Менделеева обусловлены не какой-то «особостью» юного Дмитрия Ивановича, но исключительно незнанием биографий его выдающихся и, подавно, не очень выдающихся современников.

И то, что Менделеев находил время, чтобы послушать лекции на историко-филологическом факультете, также не является чем-то необычным. Скажем, лекции Н. И. Костомарова в университете пользовались таким успехом, что их приходилось читать в актовом зале, и на них ходили студенты самых разных специальностей и просто публика со стороны.

Вторая черта научного стиля Менделеева, на которую стоит обратить внимание, – его нацеленность на самые трудные, глобальные проблемы науки. Уже в своих первых крупных физико-химических исследованиях – кандидатской («Изоморфизм в связи с другими отношениями кристаллической формы к составу», 1855) и магистерской («Удельные объемы», 1856) диссертациях – Дмитрий Иванович ставит проблемы, которые так, как они были им сформулированы, вообще неразрешимы, ни тогда, ни сейчас. Обе диссертации Менделеева можно охарактеризовать его же собственной фразой, сказанной, правда, по другому поводу: «тут много самостоятельного в мелочах» [Архив Д. И. Менделеева, 1951, с. 52–53]. Но для него, как натурфилософа, важно было даже не дойти до цели, но как можно больше увидеть по дороге к ней.

К концу обучения в институте Менделеев стал одним из лучших студентов. Его средний балл составил 4,86. По некоторым предметам (ботаника и зоология) он получил на экзаменах за 4-й курс пятерки с плюсом. Правда, как уже было сказано (см. примеч. 105), иногда Дмитрий Иванович получал четверки по поведению, поскольку постоянно ходил в расстегнутом сюртуке.

С особым блеском Менделеев сдал выпускные экзамены, в частности по химии. Один из студентов историко-филологического отделения, А. А. Радонежский, специально пришел на экзамен по химии, от которой он был весьма далек, чтобы послушать Менделеева:

Как все вообще выпускные экзамены, так и этот был обставлен очень торжественно, происходил в присутствии многих приглашенных гостей: профессоров, академиков и проч. Экзаменующиеся являлись в полной парадной форме и должны были говорить с кафедры. Конечно, это их немало смущало, но зато и возвышало в собственных глазах.

Менделеев сперва долго говорил с кафедры, потом подошел к доске и писал длинные формулы. Сам я, конечно, ничего не понимал, но видел, что ясное изложение, уверенный тон, свободное обращение с формулами произвели весьма выгодное впечатление на присутствовавших. Говорили, что он излагал даже какие-то новые идеи и т. п. (тема доклада Менделеева: «Об амидах и о синероде и его соединениях». – И. Д.).

В то время, да еще на публичном экзамене, конечно, никакие аплодисменты не допускались, но по окончании экзамена немало похвал выпало на долю Д. И., так и его учителя Воскресенского, которого поздравили со столь талантливым и так хорошо подготовленным учеником [Младенцев, Тищенко, 1938, с. 95–96].

Большое впечатление экзаменационное выступление Менделеева произвело и на академика Ю. Ф. Фрицше, известного химика и натуралиста.

И еще об одном важном событии необходимо упомянуть. Как впоследствии вспоминал Дмитрий Иванович, «в Главном педагогическом институте требовалась при выходе диссертация на свою тему[116]116
  То есть сверхпрограммная письменная работа, посвященная значимой научной теме; защиты в современном понимании не было, работа, представленная одним из профессоров (в данном случае им был, по-видимому, С. С. Куторга), рассматривалась на собрании факультета, где и выносилось решение о присуждении кандидатской степени. – И. Д.


[Закрыть], – я избрал изоморфизм, потому что заинтересовался тем, что нашел сам[117]117
  Речь идет о студенческих работах Менделеева: «Химический анализ ортита из Финляндии» [Менделеев, 1934–1954, т.15, с. 16–19] и «Пироксен из Рускиалы в Финляндии» [там же, с. 21–23]); [Барзаковский, Добротин, 1960].


[Закрыть] …и предмет казался мне важным в естественно-историческом отношении… Составление этой диссертации вовлекло меня более всего в изучение химических отношений. Этим она определила многое» [Архив Д. И. Менделеева, 1951, с. 43–44].

Работа Менделеева «Изоморфизм в связи с другими отношениями кристаллической формы к составу» была посвящена весьма актуальной в первой половине XIX столетия теме. Мне уже приходилось писать об этом исследовании Менделеева [Дмитриев, 2004а, с. 9–20], поэтому здесь отмечу только, что эта и его вторая, магистерская, диссертации определили действительно многое, в том числе несколько настороженное отношение научного сообщества к молодому ученому: обе его диссертационные работы – не экспериментальные, тогда как химия – это прежде всего эксперимент. Но эрудицию и глубину рассуждений автора оценили, отсутствие же эксперимента вынесли за скобки (все же у Менделеева были экспериментальные работы, посвященные анализу минералов), и диссертация была опубликована в «Горном журнале» (1855, кн. 8, 9)[118]118
  Даты выхода журнала можно определить по визам цензора: книга 8-21 декабря 1855 года; книга 9–1 февраля 1856 года. В то же время в Петербурге готовилось отдельное издание его диссертации, которое было визировано цензором 28 января 1856 года. На личном экземпляре Менделеева имеется надпись: «Получил 30 марта 1856 г.». По-видимому, этот экземпляр был прислан ему в Одессу М. А. Папковым. В заглавие издания 1856 года было добавлено слово «другими» и изменен подзаголовок: «Диссертация, представленная при окончании курса в Главном педагогическом институте студентом Д. Менделеевым». Кроме того, по просьбе проф. С. С. Куторги Менделеев составил реферат диссертации, который озаглавил «Изоморфизм и гомеоморфизм» [Менделеев, 1960, с. 9–42]. Реферат был подготовлен к печати в феврале 1856 года в Одессе (но написан ранее, до декабря 1855 года) и предназначался для публикации в «Записках Минералогического общества», однако опубликован он был только в 1952 году [Менделеев, 1934–1954, т. 25, с. 69–97].


[Закрыть].

В итоге по окончании института Менделеев был удостоен звания старшего учителя и золотой медали. Торжественный акт состоялся 20 июня 1855 года.

Период учебы в ГПИ оказался важным для всей последующей карьеры Менделеева, поскольку именно тогда сформировалась его личность, именно тогда он приобрел широкие познания в естественных науках и именно тогда, в процессе написания первых научных работ, стала очерчиваться проблематика его дальнейших научных исследований, формироваться индивидуальный научный стиль и характер мышления, что во многом определило драматизм его творческого и жизненного пути.

Исследовательская стратегия и тактика молодого Менделеева выявили главную стилевую особенность его научных изысканий – мегаломанию в постановке задач, свойственную не столько научному, сколько натурфилософскому дискурсу. Однако для открытия периодического закона (в том виде, как этот закон был понят и представлен Менделеевым) нужен был мыслитель именно такого типа, как Дмитрий Иванович, с его редчайшим сочетанием глубоких профессиональных знаний, способности проводить скрупулезные исследования и натурфилософского замаха, давшего себя знать в широте целеполагания, в прогностической смелости и в несколько «размытой логике» (Р. Б. Добротин) аргументации.