Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

С раннего утра огромные толпы осаждали университет, кто за книгами в читальную, кто для занятий в кабинетах, большинство под видом того, что оно является осведомиться у начальства, почему закрыт университет и как долго будут они лишены преподавания лекций и обречены на бездействие. В университет не пускали никого. Попечитель находился в своем кабинете (который он избрал себе в здании университета), но велел сказать, что его нет. «Так как попечителя нет в университете, то пойдемте к нему на квартиру в Колокольную», – сказали друг другу молодые люди и отправились по несколько человек в ряд длинною колонною чрез Невский проспект, сопровождаемые множеством любопытных, не постигающих цели этой процессии. Квартира попечителя в Колокольной охраняема была полицией и жандармами. Так как студенты двигались весьма медленно, то пока они дошли до Колокольной, уже там были С.-Петербургский военный генерал-губернатор Игнатьев, обер-полицмейстер Паткуль и рота стрелкового батальона, шедшая занимать караулы и остановленная на пути. Столкновение вооруженной силы со студентами могло произойти с минуты в минуту, когда появился на улице и сам попечитель, едущий из университета следом за студентами. Попечитель явился миротворцем[194]194
  Менделеев, с чужих слов, уточняет: «[Филипсон] сбросил шинель с себя и говорит, что он здесь не может говорить с ними, у него семья, он просит выбрать депутатов, и позвал все[х] в универ[ситет]» [Менделеев, 1951, с. 178].


[Закрыть], просил военное начальство и полицию воздержаться от всяких действий и не вмешиваться в его, так сказать, семейное объяснение со студентами; студентам он объявил, что не может принять их у себя, но готов объясниться с ними в университете, куда он намерен тотчас же отправиться. Студенты отнеслись к этим словам недоверчиво, так что для доказательства, что он говорит искренно, попечитель пошел пешком в сопровождении студентов на Невский (именно это движение и наблюдал Менделеев, сидя за чаем в угловой комнате гостиницы Палкина. – И. Д.), и только близ Гостиного двора ему можно было сесть на дрожки, которые проследовали потом, под эскортом студентским, шаг за шагом чрез Дворцовый мост в университет [Спасович, 1872, с. 25–26].

Согласно сообщению герценовского «Колокола», на слова Игнатьева, что «все готово и можно действовать», т. е. применять силу, «Филипсон отвечал, что знает по Кавказу, как подобными средствами несчастие сделаешь, а молодежи не остановишь. Один из депутатов сказал: „Не нужно войск, я отвечаю за порядок“. Игнатьев настаивал, что Филипсон не имеет права объясняться с студентами, но тот принял ответственность на себя и обещал, что библиотека откроется немедленно, а лекции 2/14 октября, и что к тому времени составятся новые правила» [Герцен, 1954–1965, 15, с. 164–165].

Здесь нужно обратиться вновь к свидетельству Менделеева и дневниковой записи А. В. Никитенко. Начну с последней:

25 сентября 1861 года, понедельник.

В четверть первого на улице, где я живу [Владимирская], показалась огромная толпа молодых людей с голубыми воротниками и такими же околышками на фуражках. За ними по пятам следовал отряд жандармов и масса народа. Толпа повернула в Колокольную улицу и стеснилась около квартиры попечителя университета. То были наши студенты, но кое-где мелькали между ними и партикулярные платья и мундиры офицерские и медицинских студентов. Я поспешно оделся и отправился на место действия. Туда спешил еще отряд пожарной команды. Здесь разыгрывалась нелепая и печальная драма студенческих буйств. Толпа пришла к попечителю требовать отмены разных университетских постановлений.

Когда я приблизился к квартире Филипсона, толпа сильно волновалась и неистово кричала посреди улицы. Жандармы ее оцепили. В хаосе криков нельзя было разобрать отдельных слов, но жесты, маханье платками, палками, шляпами свидетельствовали об исступлении, в каком находились молодые люди. Я с трудом пробирался по тротуару, который тоже весь был залит толпами студентов. Некоторые, по-видимому, более умеренные, восклицали: «Господа, без скандала!» Другие испускали какие-то невнятные звуки. Небольшая группа смотрела на своих неистовствующих товарищей. Я обратился к ним и выразил сожаление о происходящем. Не знаю, искренно или притворно, они отвечали сожалениями же. Но когда я сказал, что такими выходками они вредят университету и науке, мои слова подхватил один из крикунов и отвечал: «Что за наука, Александр Васильевич! Мы решаем современные вопросы».

Давка между тем до того усилилась, что я принужден был взобраться на парапет ограды, окружающей Владимирскую церковь, и кое-как добрался до квартиры Филипсона. Его, разумеется, там не оказалось: он был на улице со студентами. Но я хотел успокоить его жену, которую, однако, нашел спокойною.

Наконец, после долгих – я думаю, с полчаса продолжавшихся – криков и смятения толпа двинулась к университету, и попечитель во главе ее. Я взял извозчика и отправился туда же [Никитенко, 2005, 2, с.284].

Итак, студенты, полиция, Филипсон, Никитенко и, как будет ясно из дальнейшего, Менделеев, направились назад в университет (как и многие другие). Менделеев сообщает любопытные подробности, отсутствующие в свидетельствах других участников событий (а в чем-то и противоречащие им):

Не знаю, что, а [только?] загорелось – я не мог оставаться и убежал, чтобы идти к ним, с ними. Бросаюсь вниз и попадаю среди толпы – говорят, надо в университет. Беру извозчика. Попался отличный, и еду – обогнал Филипсона и предложил ему свои дрожки, потому что его дрожки старые, кляча лошадь. Он говорит расстроенный – ни капли злобы, а только сожаление в нем видел я, и сожаление не к поступку, а как мне казалось и кажется теперь и по тону, и по виду – «все равно поеду и так». Я обогнал его и за ним всю массу. Но вижу, что он едет очень тихо. Что-то сказало мне, что едет не затем, чтоб быть противу них, а чтоб стоять за них же, и я велел остановиться извозчику и дождался его, чтоб ему отдать дрожки – мне чудилось, что он должен что-то предупредить в университете. Тут он взял. Не забуду и жеста. Он охватил обеими руками мальчишку-извозчика и остановил его. Слез и пересел в мои дрожки, не сказавши [ни] слова, не взглянув в лицо. Я сел на его дрожки, и тут обогнала меня пролетка с Якубовичем (гейдельберг[ский] знак[омый], ехавш[ий] со студент[ами]). Он кричит: «Буду у вас». Улыбается своей улыбкой. Обогнали меня двое суровых студентов – посмотрели на меня пристально – мне нечего было смущаться, я знаю, я чувствую инстинктивно, что услужил не врагу, тому, кто не даст пролиться крови, не даст захватить их[195]195
  Дмитрий Иванович явно переоценивает малозначащий эпизод обмена дрожками с попечителем. – И. Д.


[Закрыть]. Вереница пролеток ехала [Менделеев, 1951, с.175].

И тут Дмитрий Иванович делает удивительный кульбит: «Я поехал к Страхову» [Менделеев, 1951, с. 175]. Казалось бы, если центр тяжести событий начал смещаться снова в университет, то и Менделееву, столь активно сопровождавшему студенческое шествие, следовало бы, хоть и на бывшей филипсоновской кляче, но скакать туда же. Ан нет!

Все едут в университет. Там в это время собрались многие лица: Никитенко, Спасович, Старобинский (который оказался в университете случайно, но, видя, что происходит, не покинул его стен), Н. А. Меншуткин и многие-многие другие. А вот Дмитрий Иванович решил отправиться к Страхову, который жил на Васильевском острове. Почему? Читаем дальше:

Дорогой раздумывал – ехать ли прямо в университет и что там придется делать. Я знал, что профессоров там не будет, что я один ничто, что там я, не подготовленный, могу сделать глупость, потому что нет у меня плана действовать, а инстинкт меня влек не туда, куда звал ум [Менделеев, 1951, с. 175].

Интересно, а какой у него был план, когда он отправился сопровождать студенческую процессию к дому попечителя? Попить чаю у Палкина?

Наконец, в следующей фразе выясняется главное:

Словом, я не ждал там умеренную партию найти, я был уверен, что дело будет с военщиной. И я поехал к Страхову, чтобы извес[тить] его обо всем и ехать вместе [Менделеев, 1951, с. 175].

Итак, Дмитрий Иванович решил не рисковать, по крайней мере, в одиночку. Как бы чего не вышло. Но, увы, Страхова не было дома. И тут Дмитрию Ивановичу пришла в голову замечательная мысль:

Зашел я к Гейде, хотел пообедать, – но было рано – 1½ и думал идти туда после обеда[196]196
  Ресторан Гейде, находился в доме 19 по Кадетской линии, общий стол там был по 60 коп.; работал с 14 до 18 ч. – И. Д.


[Закрыть]. Но пошел (голодным! – И. Д.) прямо по 1-й линии [Менделеев, 1951, с.175].

Дмитрий Иванович явно разрывался между желанием («инстинктом») стать очевидцем событий, которые он сам определил как «исторические», и, мягко говоря, опасениями, что он может попасть в нежелательную историю («сделать глупость»). И, конечно, нельзя отказать Менделееву в поразительном умении привносить в свои рассказы о каких-то драматических событиях – личных или социальных – фарсовые интонации.

Вечером 25 сентября добрый знакомый Менделеева Евгений Фотиевич Швецов, который был свидетелем событий, рассказал ему об увиденном, потом к Менделееву зашли другие знакомые – очевидцы студенческого похода на Колокольную улицу, и в итоге Дмитрий Иванович составил «общий хронолог[ический] рассказ слышанного» [Менделеев, 1951, с.177]. Приведу центральный фрагмент:

В Колокольном переулке входят [студенты] и к дому его (Филипсона. – И. Д.). Его нет дома[197]197
  Замечу, что П. Д. Боборыкин, стоявший тогда в толпе у дома попечителя, писал: «На балконе того дома, где жил попечитель, показалась рослая и плотная фигура генерала» [Боборыкин, 2003, с. 217].


[Закрыть]. Являются с другого конца солдаты, рота. Прибежали, потом идут ровным тихим шагом, делали какой-то прицел ружьем, стали, и рожок затрубил. Хотели эффект штыков испытать. Но дружное браво, ха-ха-ха отвечали на это, и рожок оборвался, храбрости убавилось [Менделеев, 1951, с.178].

Любопытная деталь, и не менее интересна реакция Менделеева на нее:

Солидно, славно. Это будет воспето. Это войдет в поэмы, в оперы. Момент отличный, показыв[ает] он, что тут нравств[енная] сила выше их штыков. С другой стороны, сжали их в переулке жандармы. Думали топтать, но им, конечно, не давались, их (жандармов. – И. Д.) били и их лошадей особенно. Вздумали было сабли наголо. Смех. Что поделаешь? Думали хватать – нет, не даются [Менделеев, 1951, с.178].

Вернемся к моему герою, которого я оставил, идущим по 1-й линии Васильевского острова в сторону Невы. Что же он увидел, оказавшись на набережной?

С набережной я увидал и массу народа на университетск[ом] подъезде, и кучу касок, и шеренгу полицейских, и всю эту любопытную толпу. Постоять в этой толпе привлекало что-то большее простого любопытства, потому что нужна была некоторая даже смелость стоять там [Менделеев, 1951, c.175].

Умри, Денис, лучше не скажешь! Впрочем, не будем слишком строги к Дмитрию Ивановичу. Относительно нравов и умственных горизонтов российской власти у него иллюзий не было. А кроме того, у него были свои представления о его жизненном задании, и перспектива войти в анналы истории в качестве героя, и тем более – жертвы революционно-демократического движения, его никак не привлекала.

Оставим, однако, ненадолго Менделеева и обратимся к дневнику Никитенко:

Попечитель был уже в университете. Увидев меня, он обрадовался и попросил меня остаться, чтобы принять участие в комиссии, которая должна выслушать представления депутатов от студентов.

Между тем молодые люди нахлынули во двор и в швейцарскую университета; на улице тоже было их множество; народ наполнял все ближайшие места; кареты, дрожки пересекали мостовую. Все было в нестройном движении и ожидании.

Явился обер-полицеймейстер Паткуль, а вслед и генерал-губернатор Игнатьев. Вошли депутаты Михаэлис, Ген и Стефанович. Генерал-губернатор обратился к ним с речью, в которой выразил свое сочувствие юношеству вообще, но в то же время – твердую решимость препятствовать всякому со стороны студентов беспорядку вне стен университета. Речь его была бы вообще хороша, но ей, на мой взгляд, недоставало определенности. Затем он потребовал, чтобы студенты разошлись, но попечитель объявил о намерении наскоро собранной им комиссии выслушать депутатов. Тогда генерал-губернатор согласился подождать и вышел в другие комнаты.

Мы уселись перед зерцалом в зале совета, и депутат Михаэлис начал излагать желания от имени всех студентов. Желания состояли: а) в том, чтобы позволено было студентам пользоваться университетскою библиотекою во время закрытия университета, б) чтобы были отменены правила, которым студенты подчиняются по матрикулам.

Председатель, то есть попечитель, объявил им, что правила не могут быть отменены; что студенты, напротив, должны обязаться честным словом исполнять правила матрикул и в таком только случае им позволено будет вступить в университет. Если же они не хотят обязаться, то могут оставить университет: это совершенно зависит от их доброй воли. Это род договора, который университет заключает со своими слушателями. На это отвечал Михаэлис, что дать честное слово – они дадут, но исполнять его не будут. Я выразил мое удивление, что слышу такие слова из уст молодого человека, и заметил, что честным словом играть нельзя. «Что же, – отвечал он, – когда мы должны дать его по принуждению». Ему объяснили, что там, где предлагаются условия, принять или не принять которые зависит от воли каждого, принуждения никакого нет. По окончании заседания генерал-губернатор пригласил студентов разойтись. Однако они еще долго толпились в швейцарской, на дворе и у ворот университета. На ближайшей улице и на набережной теснились зрители всякого звания. Я вернулся домой поздно вечером, сильно огорченный и измученный [Никитенко, 2005, 2, с. 285–286].

Записи Никитенко могут быть дополнены свидетельством В. Д. Спасовича:

В университете его (Филипсона. – И. Д.) поджидали в[оенный] [генерал-] г[убернатор] Игнатьев, о[бер-]п[полицмейстер] Паткуль; из профессоров присутствовали только И. И. Срезневский и А. В. Никитенко. Совещания происходили внизу, в длинной комнате Совета. Студентам, остававшимся на улице и на дворе университета, предложено объяснить свои требования посредством депутатов. Студенты выбрали трех депутатов, но не иначе, как получив от попечителя уверение, что эти депутаты не будут арестованы. Депутаты были спрошены о том, подчиняются ли студенты раздаче им матрикул. Депутаты отвечали, что прием матрикул последует со стороны студентов только по необходимости и без всякого намерения исполнять их. Вопрос о матрикулах так и остался нерешенным. Желая успокоить студентов и заставить их разойтись, попечитель выразил надежду, что курсы будут открыты на следующей неделе, 2 октября. Толпы рассеялись, и к четырем часам университет уже опустел [Спасович, 1872, с. 26].

Прерву цитирование, чтобы сделать несколько замечаний. Почему студентов так волновали именно матрикулы? Мне представляется, что дело не в них. В конце концов, наличие единого документа, куда вносится разнообразная информация, важная в том числе и для самого студента, – это удобно. Разумеется, играл свою роль психологический фактор: раньше такого не было, а эти бюрократические выдумки являются лишь способом надзора и контроля над студентами и посягательством на сложившиеся корпоративные свободы. К тому же университет становился замкнутой корпорацией. Теперь в него просто так не придешь. И это тоже не нравилось, хотя затруднение доступа посторонним лицам имело свои положительные стороны[198]198
  А. М. Скабичевский вспоминал: «Когда я пришел к Никитенку представить на его усмотрение кандидатскую диссертацию, он не мог удержаться, чтобы не заговорить со мною о злобе дня.
  – Не понимаю, чего хотят студенты? Чего они добиваются? Я полагаю, что университет существует для наук, и студенты должны ходить в него специально для того, чтобы учиться, а не на сходках бушевать. Да и статочное ли дело, чтобы в университет дозволялось идти всякому, кому придет в голову и деться некуда? Смешно сказать, что университет превратился в нечто вроде Летнего сада в Духов день и служит для выставки женихов и невест. Не достает музыки и песенников, кстати, и ресторанчика с продажею спиртных напитков! Я сам видел, как на лекциях студенты перемигиваются с барышнями, а те делают им глазки! Какая тут наука!» [Скабичевский, 2001, с. 171].


[Закрыть].

Менделеев, познакомившись с новыми правилами, записал в дневнике: «Достал матрикулу и правила – ничего особенно-то худого нету там, кроме денег и (запрета. – И. Д.) сходок» [Менделеев, 1951, с.183]. Но именно введение платы и запреты (не только сходок) и были основными источниками недовольства. Важнее, как мне представляется, другое: взять матрикул – значит согласиться с новыми правилами, ущемлявшими интересы студентов и материально, и морально. Вернемся к рассказу Спасовича.

В 6 часов вечера, в той же комнате Совета внизу, занятой во всю ее длину столом, покрытым зеленым сукном, стал собираться университетский Совет. Большинство его членов только теперь узнавало о происшедшем. И. И. Срезневский предупредил, что заседание будет происходить в присутствии попечителя. Явился г. попечитель и открыл заседание речью, которой содержание было почти следующее: «После печальных событий нынешнего дня вы, м. м. г. г., конечно, сами убеждены, что правительство не уступит ни на шаг; всякая уступка была бы слабостью. Матрикулы должны быть введены, правила для студентов должны быть приведены в исполнение, но так как и. д. проректора и его помощники дискредитированы, то министр решил возложить раздачу матрикул на более влиятельные лица, то есть на самих профессоров. Матрикулы должны быть раздаваемы в заседаниях факультетов. Декан каждого факультета будет их раздавать торжественно студентам своего факультета по очереди, отбирая от каждого студента честное слово, что он подчинится правилам, содержащимся в матрикулах. Отказывающийся дать это слово будет исключен. Отношения давших слово к начальству будут основываться, таким образом, на добровольном подчинении и уговоре». Все замолкли, чувствовалось приближение весьма решительной минуты. К. Д. Кавелин прервал это молчание замечанием, что профессорам неудобно и даже невозможно раздавать правила, против редакции которых они имели основание протестовать и которые считают точно так же и теперь неудобоисполнимыми. На это замечание последовал категорический ответ, что государственная служба имеет свои требования и что кто не хочет нести обязанностей ее, волен ее оставить [Спасович, 1872, с. 26–27].

Таким образом, попечитель расставил все точки над i: профессора – это госслужащие, и не им решать, какие порядки должны быть в государственном (императорском) университете, а за студентами будет установлен контроль в тех формах и объемах, которые сочтет нужными правительство.

Правда, ученый люд на это справедливо возразил: дескать, «полицейские обязанности не входят в круг деятельности профессоров по уставу 1835 г., а другого устава пока не существует; в самих матрикулах написано, что матрикулы раздаются студентам проректором, следовательно, неудобно при самом введении матрикул нарушать одну из первых статей правил, отбирая в тоже время слово от студентов, что правила будут со всею точностью исполняться. ‹…› Протестующих голосов было много, предложение попечителя поддерживали только трое: Срезневский, Никитенко и Савич. Так как единогласия далеко не было, то попечитель потребовал, чтобы его предложение пущено было на голоса. Голосование было открытое, результат его был таков, что за предложение попечителя подано было 14, а против него 15 голосов. Этот результат вышел в противность всем ожиданиям; предложение пущено было на голоса совсем неожиданно, и при отбирании голосов, вследствие вышеупомянутых слов попечителя К. Д. Кавелину, подразумевалось, что вотировать против, значит то же самое, что подавать в отставку» [Спасович, 1872, c.27]. И тут генерал Филипсон, от которого, по словам А. В. Никитенко, веяло «добротой и человечностью» [Никитенко, 2005, 2, с.276] (иногда!) и который на Кавказе получил некоторый опыт общения с горцами, неожиданно заявил «после минутного размышления: „М. м. г. г., я бы мог присовокупить мой голос к 14 голосам, причем бы образовалось 15 голосов против 15, а так как при равенстве голосов председатель дает перевес, то мое предложение прошло бы, но я не желаю пользоваться этим преимуществом и, находя, что мое предложение не нашло в Совете поддержки, доложу о случившемся министру“. Попечитель после этих слов оставил заседание. После ухода его, заседание продолжалось…» [Спасович, 1872, с. 27–28]. В частности, Совет постановил ходатайствовать «о разрешении ему войти в рассмотрение вопроса, не могут ли быть допущены некоторые облегчения для бедных студентов, относительно взноса 50-рублевой платы, рассрочкою платежей и тому подобными средствами» [там же, c.28].

Но я как-то отвлекся от своего героя. Что же происходило с ним в то время, когда генерал Филипсон разъяснял университетской профессуре, кто они есть в глазах власти на самом деле.

Стоя на сравнительно безопасном расстоянии около университета и беседуя с профессором-экономистом, деканом юридического факультета Иваном Яковлевичем Горловым (1814–1890), он заметил, что часть жандармов удалилась от университета, но некоторые из них и полиция оставались на местах.

Я видел полицейских везде. В 1-м корпусе стояли солдаты, у биржи жандар[мы] и пожарная команда, у таможни солдаты – только пушек недоставало – глупцы. А там происходила на дворе сходка, в доме – совещание. Мало-помалу студенты стали расходиться. ‹…› [Игнатьев] просил депутат[ов] действовать так, чтобы после данного объяснения (в Совете университета. – И. Д.) они [студенты] разошлись, не то… их возьмут, а Паткуль дал слово, что все останутся в безопасности, если они уговорят разойтись. Это было сообщено сходке, что депутаты в опасности и что условие безопасности есть расхождение по домам. Итак, что же? Ничего, по-видимому. Но очень много в сущности… Студенты поставили условие, чтоб разошлись полицейские, чтоб не брали медико-хирургов, потому что их замечают и говорят, что это не их дело. И в самом деле, полицейские начали расходиться, народ начал разъезжаться. Тут Соколов и Бекет[ов] говор[ят] – вот время действовать и усовещ[евать] разойтись – такая у них одна мысль – как бы содействовать от себя расхождению студентов. Тогда и Воскресенский появился, Радлов, Онучин, Холопов и я отправ[ились] к Гейде обедать… [Менделеев, 1951, с. 176].

Ну наконец-то! Отобедав, Дмитрий Иванович отправился на факультетское собрание. Там он «предлагал заявить о том, что попечит[ель] благород[но] действов[ал], защищая студентов и оградивши их от арестов. Все, конечно, бранят г[енерал-]губ[ернатора] и министра. Осужд[ают] и Срезневского… Делишки пустые. Пришли Ленц и Гофман[199]199
  Гофман Эрнест Карлович (1801–1871) – профессор геологии и минералогии. – И. Д.


[Закрыть] – смеются. Ленц хвалил и, смеясь, говор[ил], что лучше всего было привести пожарную команду, а Гоф[ман] со своим всегдаш[ним] комизмом не радовался, что закрыт унив[ерситет] только до 2 октября. В 6 час[ов] мы разошлись. Начинался совет, и мы, молодежь, должны были уйти [Менделеев, 1951, с.177].

Далее Дмитрий Иванович, осудив (про себя) Соколова за то, что тот внес предложение об увеличении числа кафедр химии, заметил с огорчением: „Вот что помнят в такие дни. Они глухи к окружающ[им], помнят только личные интересы. ‹…› Мне, право, не общий интерес тут, а личн[ая] выгода поражают. ‹…› Но бог с ним – история в глазах творится, не до мелких интересов“. И добавил: „Оттуда я домой. Была у меня Саша“[200]200
  Здесь цит. по оригиналу: НАМ СПбГУ. Дневник 1861–1862. II-А-1-1-1. С. 134–135 (по менделеевской нумерации страниц).


[Закрыть]. И хорошо, что пришла, молодому впечатлительному мужчине после тяжелого дня… Ну, вы меня поняли.

Разумеется, власти не сдержали своих обещаний.

Ночью того же дня, с 25-го на 26-е, арестовано человек 30[201]201
  По другим данным – 37 человек [Эймонтова, 1993, с. 49–50].


[Закрыть] из студентов и вольнослушателей, считаемых зачинщиками движения. Эти аресты коснулись преимущественно студентов, бывших редакторами сборника или депутатами кассы за последнее время, причем не обошлось без весьма обыкновенных в подобных случаях промахов, состоящих в том, что вместо настоящих деятелей задержано несколько однофамильцев и что вместо руководителей попались многие люди, совершенно невиновные в агитации [Спасович, 1872, с. 29–30].

Аресты студентов вызвали 27 сентября новую сходку во дворе университета. Присутствовало около 600 человек. Пришли слушатели и преподаватели из других высших учебных заведений, в том числе из Технологического института и Медико-хирургической академии. На набережной и около университета толпился народ.

На сходке был составлен адрес министру с требованием освободить арестованных или арестовать всех, потому что „все студенты одного мнения относительно правил“[202]202
  Цит. по: [Эймонтова, 1993, с. 50].


[Закрыть]. Подписались около 700 человек.

Между тем, пока шел сбор подписей и произносились речи, к университету были стянуты несколько рот Финляндского полка, полиция и жандармы. Солдаты, выстроившись перед зданием университета, отрезали студентов во дворе от находившихся на набережной. Сходка, однако, продолжалась. Выбрали депутатов для общения с министром, который вместе с Игнатьевым и Паткулем находились в зале Совета.

Наконец, Игнатьев предупредил собравшихся, что если они не разойдутся, то через 10 минут против них будут двинуты войска.

Менделеев, которому в эти дни нездоровилось, записывает со слов очевидцев:

27 сентября. ‹…› Перед воротами (университета – И. Д.) построили роту солдат. Ворота были отперты. Им скомандовали подвинуться. Только что они двинулись, масса сзади закричала браво, ура, захох[отала]. Это их будет преследовать теперь всюду. Это будет их срам. И они, конечно, стали. Построили каре, музыканты в середине. Что за опера?[203]203
  Если я правильно понимаю эти слова и под музыкантами имелись в виду музыканты военные, то поражает, конечно, высокая культура разгона войсками безоружных демонстрантов в пореформенной России. – И. Д.


[Закрыть] Так они и простояли, возвещая народу, что собирайтесь, дескать, сюда. Паткуль побранился с Шуваловым[204]204
  Граф Петр Андреевич Шувалов (1827–1889), генерал-майор, герой Севастополя, был с августа 1861 года управляющим Третьим отделением Собственной Е. И. В. канцелярии и начальником штаба Отдельного корпуса жандармов. – И. Д.


[Закрыть], пот[ому] что послед[ний] арестовал, когда Паткуль дал слово никого не трогать. Был и министр – описывают: строгий, суворовски сухой. И строились они, и на лошадей садились, и командовали, и адъютанты бегали – и все ничего. Спрашивали солдат: неужели они пойдут на студентов – те говорили – нет. Вот главное, не знаю, правда ли: солдаты Московского полка отказались идти на университет. Солдаты другого полка воротились с половины моста [Менделеев, 1951, с. 179].

С войсками у Шувалова и Игнатьева действительно были проблемы. „…Дух беспокойства проник в Артиллерийское и Константиновское училища, Корпус путей сообщения и между офицерами академий“, – доносил Шувалов[205]205
  Цит. по: [Эймонтова, 1993, с. 50–51].


[Закрыть]. Но финляндцы не подвели! Лейб-гвардии Финляндский полк входил с состав 2-й бригады Второй гвардейской пехотной дивизии, которой с ноября 1860 года командовал генерал-адъютант (с апреля 1861 года – генерал-лейтенант) барон Родриг Григорьевич Бистром (1809–1886), крупнейший специалист по усмирению Польши. Менделеев приводит фрагмент обращения генерала к солдатам „во время сражения при университете“:

Когда каре состроили, он въехал в середину и сказал: „Дети! Студенты шалят, бунтуют. Их царь кормит, одевает, учит, а они не слушаются, бунтуют. Мы пришли, чтобы взять некоторых из них, посечь, и тогда они утихнут и будут хорошие чиновник[и], вас обворовывать не станут, взяток брать не будут“ [Менделеев, 1951, с.182].

В „Колоколе“ в язвительной публикации по поводу событий 27 сентября дается несколько иное описание:

Император в Ливадии. Петербургом управляет комитет общественного спасения, состоящий из Николая Николаевича и Михаила Николаевича (великих князей, входивших в Комитет для ведения текущих дел в отсутствие императора. – И. Д.); чтоб Горчаков не посоветовал им чего-нибудь дельного, при них поставлен умоотводом Игнатьев-Малковский[206]206
  А. И. Герцен намекает на незаконный арест П. Н. Игнатьевым купца 3-й гильдии E. Е. Малкова в 1858 году. – И. Д.


[Закрыть]. На улицах солдаты, жандармы, Шуваловы, якобинский генерал Бистром возмущает солдат речью самого красного санкюлотизма: „Из них, – говорит он, указывая на безоружных юношей, – выйдут со временем подьячие – подьячие, которые грабят вас, которые грабят народ, дадим им урок!“ Паткуль скачет направо, скачет налево, одну лошадь заездил, другую заезжает. Михаил Николаевич спрашивает Николая Николаевича: зачем Паткуль скачет? Николай Николаевич, вставший с первыми петухами, по общей любви к курам, говорит Михаилу Николаевичу, что он не знает, зачем Паткуль скачет, но что, должно быть, это восстание. Тот (или этот) говорит – десять полков, и он усмирит… Кого? Где неприятельские войска? На университетском дворе» [Герцен, 1954–1965, т.15, с. 173–174].

Как видим, версии пламенного призыва Бистрома в изложении Менделеева и Герцена расходятся, но в любом случае это был со стороны генерала сильный ход.

На протяжении двух недель повторялся один и тот же сценарий: утром студенты собирались на сходку, их окружали полиция и войско, для острастки под стражу брали самых активных ораторов и кое-кого из присоединившихся к бастующим юнкеров и офицеров, после чего сборища рассеивались – «с приближением обеденного времени», – уточняет Спасович [1872, с.31].

28 сентября «Санкт-Петербургские ведомости» опубликовали, наконец, «Правила для студентов и вольнослушателей университета», а также приказ полиции, запрещавший студенческие «сходбища и скопища». В этот же день группа университетских профессоров составила адрес министру, в котором они ходатайствовали за арестованных. Они просили «о возможном облегчении участи юношей, заслуживающих снисхождения по молодости своей и неопытности» [Спасович, 1872, c.32].

В тот же день Дмитрий Иванович вечером читал во Втором кадетском. Молодежь живо интересовалась – «что было?». По этому поводу Менделеев лапидарно замечает в дневнике: «Я сказал, что было можно. Потом в баню сходил» [Менделеев, 1951, с.180][207]207
  Цит. по оригиналу: НАМ СПбГУ. Дневник 1861–1862. II-А-1-1-1. с. 208. Почему-то советскую цензуру коробило от того, что Менделеев ходил в баню.


[Закрыть].

29 сентября он записывает:

Утром ‹…› корректуру кончил и пошел к Страхову – на мосту встретил Бекетова, говорит, ко мне едет – адрес подписать. Слабо ужасно, мерзко было подписывать, но нечего делать, надо было в видах пользы студентам. ‹…› Неприятно было, но подписал [Менделеев, 1951, с.180].

Как развивались события далее, рассказывает В. Д. Спасович:

«В субботу, 30 сентября, наша депутация (по одному члену от каждого из четырех факультетов) поднесла адрес министру, который принял ее (депутацию. – И. Д.) весьма холодно и сухо. Депутатом к следствию (о студенческих выступлениях. – И. Д.) назначен И. Я. Горлов.

За отказом Совета от раздачи матрикул необходимо было придумать иной способ приведения в исполнение правил для студентов. Решено было осуществить эту раздачу посредством городской почты. После 1 октября явились объявления в газетах о том, что, по распоряжению министра, студентам, желающим продолжать учиться в университете, предоставляется подать по городской почте прошение на имя ректора с просьбою о выдаче матрикулы, причем нежелающие получить матрикулы предваряемы были, что они вследствие неподачи просьб в срок зачислены будут выбывшими из университета и все бумаги будут им возвращены по месту их жительства чрез полицию. Это распоряжение министерства поставило студентов в тупик и породило между ними величайшее раздвоение и споры. Брать матрикулы или не брать? С этим вопросом обращались к нам поминутно студенты. Мы советовали студентам подчиниться и просить о выдаче матрикул. ‹…› Из числа 1500 найдется каких-нибудь 300 человек, которые во что бы то ни стало попросят матрикул или за которых просить будут их родители и родственники, а при 300 студентах университет может существовать и даже существовал в весьма недавнее еще время. Наши советы студентам не имели никакого успеха, страсти действовали слишком сильно, а известно, что на страсть никакое убеждение не действует. ‹…› До окончания срока подано было до 500 прошений[208]208
  По другим данным – более 600 [Эймонтова, 1993, с. 51].


[Закрыть] о выдаче матрикул от студентов и вольных слушателей» [Спасович, 1872, с.33].

Многочисленность прошений, по-видимому, объяснялась тем, что полиции удалось арестовать лидеров движения, после чего среди студентов начались разногласия.