Текст книги "Ловушка для гения. Очерки о Д. И.Менделееве"

Завершая рассказ о пребывании Менделеева за границей, скажу кое-что о личной жизни своего героя.

Много лет спустя, отвечая на вопрос, почему по возвращении в Россию он взял себе много работы, Менделеев высказался, как всегда, просто и откровенно: «Когда я жил за границей, у меня была интрижка, а от нее плод, за который и пришлось расплачиваться» [Младенцев, Тищенко, 1938, c.209]. Речь идет о гейдельбергском романе Менделеева с провинциальной немецкой актрисой Агнессой Фойхтман, от которой у него была дочь Розамунда. Пришлось занять тысячу рублей у И. А. Вышнеградского, знакомого еще по ГПИ, впоследствии министра финансов России.

История эта доставила Дмитрию Ивановичу немало переживаний: «Все мои беды от того, что не единственно направление моей воли, то она уму повинуется… то следуешь за сердцем и оттого идешь за Фойгтман, когда бы надо было бежать…» [Менделеев, 1951, с.116].

Как-то перебирая старые бумаги, Менделеев сделал такую приписку на одном из писем А. Фойхтман: «Не имею убеждения, что она (Розамунда. – И. Д.) моя дочь, но при ее рождении уплатил 2000 гульденов и тем как бы признал. После же, до 1902 года, она постоянно прибегала ко мне, но я уже остановился и считал себя свободным» [Тищенко, Младенцев, 1993, с.409].

История эта весьма темная. Некоторые данные говорят о том, что Менделеев посылал деньги своей немецкой дочери весьма нерегулярно, между тем как жизнь ее и ее матери была очень трудной.

«Жажда свободы и деятельности»[175]175
  Из дневниковой записи Д. И. Менделеева.


[Закрыть]

Что это за человек я, право? Курьезный, да и только.

Д. И. Менделеев, Дневник 1861 г.

Было около семи часов неподвижного петербургского утра. В морозном воздухе свистки паровика, сомнамбулически приближавшегося к наскоро перестроенному Варшавскому вокзалу, звенели истерически резко. Наконец паровоз, шипя и всхлипывая, лениво уткнулся в заснеженную насыпь тупика, утробно выдохнул остатки пара и замер. Вагоны с помутневшими окнами в последний раз содрогнулись, и из их кисловато-теплого нутра появились первые молчаливые пассажиры.

Ждать багаж Дмитрию Ивановичу пришлось долго, извозчика – ни единого, да к тому же украли ремень. Россия встречала прибывших своим обычным манером – воровством, хамством и неустроенностью. Хорошо, однако, что догадался зайти в Берлине в русское посольство и взять у них курьерское поручение – пакет для Министерства иностранных дел. Полицейский глянул недоверчиво, но в две минуты притащил откуда-то мальчугана-извозчика. И пошла для Менделеева питерская жизнь: «…и пустые утром… улицы, и новый для меня – некрасивый, в общем, памятник Николаю, чудный вид Исакиева собора, Морская, Штаб, Канцелярия Министерства иностранных дел. Подождал минут пять, вышел чиновник и взял дело» [Менделеев, 1951, с.130].

Развязавшись с поручением, Дмитрий Иванович отправился к Эдмунду Федоровичу Радлову, а от него к Воскресенскому, у которого застал Ильина. «Рассказы их – не утеха, ничего хорошего ни в крестьянском деле, ни в делах Польши» [Менделеев, 1951, с.130].

Возвращение в Петербург 26 (14) февраля 1861 г., в середине учебного года, не сулило радужных перспектив. Фактически Менделеев остался без постоянного заработка. Надо было искать средства к существованию; не строить новые обширные научные программы и планы, а заботиться о хлебе насущном. «Лишь бы денег достать, да была бы работа», – записывает Менделеев в дневнике [Менделеев, 1951, с.133]. Преподавательских вакансий в разгар учебных занятий не предвиделось, поэтому до начала нового учебного года Менделеев мог зарабатывать только литературным трудом.

Уже спустя неделю после приезда он договаривается с издательством «Общественная польза» о своем участии в издании «Технологии по Вагнеру», а именно в переводе с необходимыми дополнениями руководства профессора технологии Вюрцбургского университета И. Р. Вагнера [Wagner, 1857–1860]. В процессе работы оказалось, что текст Вагнера приходится «во многих местах… значительно дополнять и изменять, чтобы придать ему характер, соответственный требованиям нашей публики» [Менделеев, 1934–1954, 25, с.49], поэтому с четвертого выпуска издание получило новое название: «Техническая энциклопедия». В период с 1862 по 1869 год вышло восемь выпусков: 1) «Производство муки, хлеба и крахмала»; 2) «Сахарное производство» (со статьей Менделеева «Оптическая сахарометрия»); 3) «Производство виноградного вина, пива и спирта и алкоолометрия» (со статьей Менделеева «Алкоолометрия, или определение достоинства спиртов»); 4) «Стеклянное производство». Что касается остальных выпусков («Кожевенное производство», «Обработка животных продуктов: мяса, молока, сыра, жиров и воска, салотопление, свечное производство и мыловарение» и др.), то в Списке своих сочинений Менделеев сделал по поводу них такое примечание: «Не имея времени сам переводить и составлять следующие выпуски „Технической энциклопедии“, я пригласил технологов, но скоро должен был все это дело бросить, потому что мне за редакцию ничего не перепадало, и издатели охладели к делу. Мысль о пользе и значении технической энциклопедии меня преследует и до сих пор, но сделать это дело выгодным – я не мастер» [Архив Менделеева, 1951, с. 51–52].

Ил. 10. Д. И. Менделеев. Апрель 1861 года. Фотомастерская С. Л. Левицкого[176]176
  «27 апреля. Пописал немного – и к Ильину. С ним отправились в Atelier Левицкого, что содержит Кучаев – учитель физики. Снял карточку. Посмотрел работу их – чудо просто, право, – милая и выгодная работа. Вот бы что завести. Потом пошли в балаганы…» [Менделеев, 1951, с. 143].


[Закрыть]. Музей-архив Д. И. Менделеева СПбГУ

С осени 1861 года он много времени посвящает интенсивной педагогической деятельности, отчасти вынужденной: преподает в Санкт-Петербургском университете, в Институте Корпуса инженеров путей сообщения, в Николаевской инженерной академии и училище, во 2-м Кадетском корпусе.

Ил. 11. Д. И. Менделеев. Ноябрь 1861 года. Фотомастерская К. Л. Кулиша[177]177
  «19 ноября. ‹…› Поехал по подлейшей дороге сперва к фотографу Кулишу (Невский пр., 54. – И. Д.) – там немчура какая-то заставила придти снова. Зашел к Протопоповым, потом к Кулишу, снялся 2 раза, говорит, хорошо будет. ‹…› 26 ноября. ‹…› Взял у Кулиша портреты – славные, право, сделал» [Менделеев, 1951, с. 198–200].


[Закрыть]. Музей-архив Д. И. Менделеева СПбГУ

Разумеется, двадцатисемилетний Менделеев не забывал и о мелких мужских радостях.

Из дневника 1861 года[178]178
  Цитируется по оригиналу, хранящемуся в Музее-архиве Д. И. Менделеева СПбГУ: НАМ СПбГУ. Дневник 1861–1862.


[Закрыть]:

18 марта. Утро и вечер перечитывал написанное (речь идет об «Органической химии». – И. Д.) и поправлял. Была Наташа, которую поймал на 1[-й] линии;

29 апреля. Писал утро спирты. Много оставил старого. Вечером хотел отправиться к Андреевскому[179]179
  Андреевский Иван Ефимович (1831–1891) – юрист, писатель, историк, архивист, с 1883 по 1887 год – ректор Санкт-Петербургского университета. Последние два года жизни был главным редактором «Энциклопедического словаря», издававшегося Ф. А. Брокгаузом и И. А. Ефроном. – И. Д.


[Закрыть] [и] навестить славную девочку. Черты и улыбка – прелесть. Была у меня. Ласковая, право, эта Наташа-швейка.

25 июля. Утром к Фриче отнес статью – понял сразу[180]180
  Фриче – Юлий Федорович Фрицше (1808–1871). Речь идет о статье Менделеева «Опыт теории пределов органических соединений» [Менделеев, 1934–1954, т.5, с. 23–27]. – И. Д.


[Закрыть]. Значит понятно выразил. Пошел к Зинину, да девушку встретил – она мила и увлекла меня. Погода славная сегодня. Вечер работал.

3 августа. Пописал немного – все время отымают, право, – не знаешь, что и делать, когда то корректура, то то, то другое. Отправил текст о Технологии печатать. Так устал. Саша – славная простая девушка. Она была[181]181
  Имя Саши встречается в дневнике Менделеева 1861 года неоднократно.


[Закрыть].

Однако такое существование Дмитрия Ивановича не удовлетворяло:

Скучно, право, жизнь наполнена страшно, а деятельность все несовершенная по нутру – тяжелая, свинцовая, душевной работы мало [Менделеев, 1951, c.203].

И он начал было примеряться к другой жизни. Вот купцы «затевают мануфактурное общество», приятель предлагает устроить на место секретаря – «оно бы хорошо было» [Менделеев, 1951, c.132]; зашел сфотографироваться в ателье – «милая и выгодная работа. Вот бы что завести» [там же, c.143]; прочел статью о скипидарных заводах – «так и подмывает завести завод» [там же, c.201]. Кстати, о скипидарных заводах. Менделеев принимает предложение своего знакомого, профессора Технологического института А. К. Рейхеля, пригласившего его осмотреть свой завод по производству дегтя и скипидара в Новгородской губернии:

24 декабря. Встал свежий, весело так – что-то будет? Ждешь чего-то. Ведь мысль моя та, что теперь осмотреть завод Рейхеля, с которым еду вместе, – потом осмотреть также заводы за границею и потом добыть денег, да и приняться за практику. Устроивши завод, хочу остаться пока в Петербурге – уплатить занятые деньги и, когда окупится, поселиться на заводе – это было бы отлично – и здоровье, и время для работы было бы, и деньги Бог дал бы, и, право, хорошо было бы во всех отношениях [Менделеев, 1951, c.205].

Замечательная мысль! Но…

Много переживаний доставили Менделееву студенческие беспорядки осени 1861 года, на чем следует остановиться детальней.

От «Колокола» до Колокольной

 
Но более всего режим
Налаженный необходим.
Отсидкою часов учебных
Добьетесь отзывов хвалебных.
 

И. В. Гёте, «Фауст» (Пер. Б. Л. Пастернака)

Из дневника Д. И. Менделеева за 1861 год:

23 сентября. День дивный, светлый, и как он полон был разнообр[азных] чувств для меня. Его надо описать. ‹…› Пошел в университет. ‹…› Иду наверх. Застаю в професс[орской] ком[нате] Сомова и субинспект[ора]. Говорят, что студ[енты] собрались человек 1000 на сходку в большой зале, выломали будто дверь. Аплодир[овали] ректору Срезневскому, когда хотел тот под[ать] в отставку. Так рассказывал и Фицрум – инспектор[182]182
  Фицтум фон Экстет Александр Иванович – инспектор Петербургского университета. – И. Д.


[Закрыть]. Читать (лекцию. – И. Д.) пошел[183]183
  Далее Менделеев рассказывает о лекции, затем о том, что отправился во 2-й Кадетский корпус, а оттуда к И. А. Шестакову и Н. Н. Страхову. – И. Д.


[Закрыть]. ‹…› Там услыхал две важные исторические вещи, да, я не сомневаюсь, что исторические: правительство развязало руки стрелять по всем, бить, колоть – лишь только соберется скопище. Их не спросят, чего они хотят, их не будут слушать, им только велят, ударивши 3 раза в барабан, разойтись и потом по воле начальника военной силы какое хотят оружие, то и употреблять, и ответственности нет никакой. Ужасные дела. Невероятно, как это прошло через руки министров и государя в наше время. Печаль, тоска, омерзение. Патруль и тот может делать, что хочет. Что же это? И ответу никакого. Возьмет [нрзб] офицер бабу, потащ[ит] к себе, того по зубам – сопротивление, и можно громить целую деревню, и нет ответа. ‹…› Другое, что многие там рассказывали. Это сюжет сегодняшней сходки. Хотели они (студенты. – И. Д.) в большой зале собраться. Заперта. Обошли по коридору и увидали дверь – ее выломали или по край[ней] мере надломили. Собрал[ись] массой, держали речь многие. Один говор[ил]: «Хорошо: закроют, говорит, мы выиграли, уступят – мы выиграли». Требования двух род[ов], одно относит[ельно] уничтожения билетов (а уже и представл[ение] вчера Советом сделано об этом), другое то, что много прош[ений] задержив[ается]. Далее они не хотят, чтоб все платили 50 руб. – ведь этого и не могут многие, да и рано у нас. Позвали Срезнев[ского]. Когда он говорит, что я говорю с вами как професс[ор], они требуют, чтоб он говорил как ректор. ‹…› Они недовольны, конечно. После попечитель (генерал Г. И. Филипсон, герой Кавказской войны; наказной атаман Черноморского казачьего войска. – И. Д.) приехал и, рассерж[енный,] долго расхаживал по зале со Срезневским, видел ералаш стульев, видел разломанные двери и тут, долж[но] быть, решилась участь многих. Жаль, душевно жаль молодежи, погибнут многие [Менделеев, 1951, с. 170–171].

Этот эмоциональный, но несколько сбивчивый и не без элементов истерики рассказ Менделеева требует пояснений. Начну со свидетельства Д. И. Писарева:

Надо… заметить, что молодежь наша очень сильно изменилась в последние три-четыре года. Уже в 1858 и 1859 годах студенты, поступившие в университет, не были похожи на нас, студентов III и IV курсов. Поступая в университет, мы были робки, склонны к благоговению, расположены смотреть на лекции и слова профессоров как на пищу духовную и как на манну небесную. Новые студенты, напротив того, были смелы и развязны и оперились очень быстро, так что через какие-нибудь 2–3 месяца после поступления они оказывались хозяевами университета [Писарев, 1894–1907, 3, стб. 57].

Это важное наблюдение, которое следует иметь в виду при анализе событий осени 1861 года. Когда в стране начинается политическая «оттепель», (или хотя бы слякоть), т. е. относительная либерализация внутренней жизни после длительного пребывания в барокамере авторитарного правления, маховик желаний и обращенных к властям требований новых свобод со стороны активной части населения начинает раскручиваться все быстрее под лозунгом: «Нам не нужны полумеры!». Естественно, правительство, опасаясь потерять контроль над ситуацией, дает задний ход, в результате чего общая картина оказывается весьма противоречивой.

В результате, несмотря на либеральные тенденции, характерные для начала царствования Александра II, Министерство народного просвещения, которое в марте 1858 года возглавил Евграф Петрович Ковалевский (1790–1867), горный инженер по образованию, вынуждено было предпринять ряд мер по усилению контроля за студенчеством со стороны администрации университетов, что вызвало нарастающую «обратную» реакцию. 24 марта 1861 года МНП временно закрыло университет и занялось составлением новых нормативных актов, которые должны были покончить со студенческими беспорядками. В апреле – мае 1861 года университетский вопрос трижды обсуждался в Совете министров, после чего последовал императорский рескрипт «О некоторых преобразованиях в университетах» [Сборник МНП, т.3, стб.635–638], датированный 31 мая. Хотя выборность ректора и проректоров в российских университетах восстанавливалась, студентов ждали весьма неприятные сюрпризы.

Согласно «Положению 31 мая», запрещались «всякие сходки без разрешения начальства и объяснения с ним чрез депутатов или сборищем». Запрещались также студенческие читальни, кассы взаимопомощи, студенческие сборники и т. п. Кроме того, предписывалось «составить для студентов правила относительно точного посещения лекций с соблюдением необходимого порядка и тишины. На лекциях не допускать ни под каким предлогом и ни в каком виде шумного одобрения или порицания преподавания» [Сборник МНП, т.3, стб.635]. Форменная одежда отменялась, не дозволялось также «ношение каких-либо знаков отдельной народности или каких-либо товариществ или обществ» [Сборник МНП, т.3, стб.636][184]184
  Идея отмены студенческой формы обсуждалась и ранее. Так, А. В. Никитенко писал в декабре 1858 года: «Есть проект переодеть студентов в обыкновенное общее платье, чтобы они были наравне со всеми подчинены общей полиции. Конечно, это облегчит университет. Но, с другой стороны, это уже совсем передаст этих бедных юношей во власть нашей грубой полиции» [Никитенко, 2005, т.2, с. 100].


[Закрыть]. Если раньше при неудовлетворительной успеваемости студента оставляли на второй год, то отныне всех, не выдержавших хотя бы один из переходных экзаменов, исключали из университета. Такому же наказанию следовало подвергать и всех виновных в нарушении министерских указаний.

Студенты ставились в полную зависимость от общей полиции, чему способствовала отмена единой студенческой формы. Надзор за поведением и намерениями студентов внутри университетов возлагался на проректора (а не на инспектора, как этого требовал Устав 1835 года), избиравшегося из профессоров специально для выполнения полицейских функций. Новые правила поведения студентов было решено занести в особые книжечки – матрикулы, давно имевшие хождение в Дерптском университете, которые одновременно должны были служить и удостоверением личности студента, и видом на жительство, и читательским билетом, куда заносились взятые в библиотеке книги, и «зачеткой», и пропуском в университет.

И, наконец, самое главное: запрещалось освобождать от платы (50 руб. в год) за обучение более двух студентов от каждой губернии, входившей в состав учебного округа, «ни под каким предлогом» [Сборник МНП, т.3, стб.636]. «Если прежде, к примеру, в Московском университете ежегодно освобождались от платы за обучение 150–200 человек, то по новому регламенту эту льготу можно было применить только к двенадцати студентам в Санкт-Петербургском университете и к восемнадцати – в Московском» [Новиков, Перфилова, 2013, 1, с. 31].

Стипендии неимущим студентам фактически отменялись. Это означало отмену ранее широко применявшейся льготы по освобождению таких студентов от платы за обучение, а следовательно, закрывало доступ в университет молодым людям из бедных семей.

Распорядители студенческих касс взаимопомощи, библиотек, читален и другие выбранные на сходках представители учащейся молодежи заменялись лицами, назначенными университетским начальством. Распоряжение кассой взаимопомощи переходило к инспектору и ректору.

28 июня 1861 года Е. П. Ковалевский был отправлен в отставку, его место занял человек военный: адмирал граф Евфимий Васильевич Путятин (1803–1883), который счел необходимым усилить строгость «Положения 31 мая»[185]185
  Циркуляром от 21 июля в эти «Положения» Путятиным были внесены дополнения, ужесточавшие требования к студентам и преподавателям.


[Закрыть].

Из воспоминаний А. М. Скабичевского:

Как известно, у нас искони существует такое понятие в правительственных сферах, что твердая власть наиболее свойственна военным элементам, и потому для проявления ее у правительства всегда имеются про запас два-три военных генерала, решительные и стремительные, страшилища с вылупленными глазами и скрежещущими зубами, которые в экстренных случаях и выпускаются на врагов отечества, как волкодавы на хищных зверей или разбойников… И на этот раз правительство решило выпустить двух таких палачей с засученными рукавами: адмирала Путятина, заменившего в качестве министра народного просвещения Ковалевского, и военного генерала Филипсона, занявшего пост попечителя округа вместо Делянова [Скабичевский, 2001, с.172].

У Герцена были все основания заявить о возврате «в педантском костюме к тупой, но откровенной николаевской войне против университетов» [Герцен, 1954–1965, т.14, с.203]. В газете «Колокол» (1861, 15 сент.) он отмечал: «…назначение Филипсона доказывает, что правительство не совсем оставило план Строгонова о выселении Петербургского университета. Но на Аптекарском ли острове он будет или на Голодае, мы советуем студентам как можно деятельнее составлять подписки для взноса выкупа за несчастных юношей, отгоняемых за бедность евнухами императорского просвещенья» [Герцен, 1954–1965, т.15, с.150]. Да, такие идеи – убрать университет подальше от центра столицы – высказывались, но это сложное дело оказалось по плечу только советской власти. Однако назначение Филипсона попечителем не имело отношения к этой идее. Скабичевский, как и Герцен, не вполне справедлив к Григорию Ивановичу Филипсону (1809–1883), бывшему военачальнику и дипломату. В июле 1861 года он был уже сенатором в Петербурге и надеялся, что более привлекать его ни к какой служебной деятельности не будут. Однако его сослуживец, граф Путятин, став министром, упросил Григория Ивановича принять должность попечителя Санкт-Петербургского учебного округа. И Филипсон, на свою беду, согласился.

Разумеется, насчет «палачей» и т. п. Скабичевский несколько утрировал (что свойственно публицистам), но царь и правительство действительно желали, чтобы МНП управлялось «сильной рукой».

Вместе с тем назначение Путятина, если верить Д. А. Милютину, «удивило всех и его самого» [Эймонтова, 1993, с.42]. Хотя в государстве, где один и тот же человек мог быть министром народного просвещения и одновременно обер-прокурором Святейшего Правительствующего Синода, а затем министром внутренних дел и шефом жандармов, и при этом серьезно заниматься научными изысканиями (это я о графе Д. А. Толстом, которого С. Ю. Витте считал человеком «в известном смысле» честным), удивляться подобным назначениям не приходится. Официально адмирал стал министром 28 июня 1861 года, но еще 22 мая А. В. Никитенко записывает: «Новый министр, граф Путятин, еще не вступил в должность. Он сперва едет в Англию за своим семейством. ‹…› Толки о Ковалевском, что он слаб характером: оставил по себе зародыш язвы, который сможет отравить все управление нового министра… Я молчал. На душе уныло, мрачно, безнадежно» [Никитенко, 2005, 2, с.259].

Действительно, было отчего огорчаться. Ко всем неприятностям, связанным со студенческими волнениями, добавлялось еще одно обстоятельство – падение уровня образованности и развития студентов, которые много времени отдавали общественным проблемам, а не учебе. Авторы исследований по истории университетов также отмечают, что «некоторый рост числа „уволенных по малоуспешности“ к концу 50-х гг. XIX в. был вызван увлечением студентов общественной деятельностью в ущерб научным занятиям» [Жуковская, Казакова, 2018, с. 166].

Присутствуя в апреле 1861 года на экзамене по русской истории, Никитенко был поражен невежеством отвечавших: «Они совсем не знают – и чего не знают? – истории своего отечества. В какое время? – Когда толкуют и умствуют о разных государственных реформах. У какого профессора не знают? – У наиболее популярного и которого они награждают одобрительными криками и аплодисментами (имеется в виду Н. И. Костомаров. – И. Д.). Кто не знает? – Историко-филологи… Невежество их, вялость, отсутствие логики в их речах, неясность изложения превзошли мои худшие ожидания» [Никитенко, 2005, т. 2, с. 250–251].

Летом 1861 года Путятин предложил Совету университета срочно обсудить меры по реализации «Положения 31 мая» и составить правила для студентов. Совет назначил особую комиссию из профессоров во главе с П. Л. Чебышёвым. Задача, поставленная перед комиссией, была трудна и вряд ли в сложившейся ситуации разрешима. Разумеется, все стороны – и профессура, и власти – хотели прекратить волнения студентов. Но, как проницательно заметил В. Д. Спасович, «меры, предложенные начальством к достижению порядка, заключали в себе новый источник беспорядков. Приходилось (профессорам. – И. Д.) исполнять чужую, хотя и добрую волю, но, как было видно по всему, совершенно незнакомую с новою для нее средой» [Спасович, 1872, с.19].

7 августа 1861 года «Правила» для студентов, сочиненные профессорской комиссией, по одобрении их Советом университета были представлены попечителю; 2 сентября они были возвращены «к немедленному исполнению», но «с некоторыми переменами, сделанными в них попечителем по указанию г. министра» [Спасович, 1872, c.19–20].

В начале сентября собрался Совет университета, на котором председательствовал Филипсон. В своем выступлении и репликах он проявил во всем блеске глупость, лицемерие и непрофессионализм правительства в решении подобных вопросов. Григорий Иванович начал с того, что попросил относиться к нему не как к чужому (ведь «мы здесь, как в семье»), и затем стал зачитывать новые «Правила». По ходу чтения присутствующие высказывали следующие возражения: «…подвергать исключению не выдержавших экзамена значит располагать экзаменаторов к снисхождению, между тем как, напротив того, надлежит быть как можно строже в требованиях от экзаменующихся студентов… тяжело исключать бедняков за неимение 50 руб… проректор не может назначать сам по своему усмотрению директоров кассы [взаимопомощи], библиотеки и т. д.» [Спасович, 1872, с.20]. Генерал, видимо, повторяя слова адмирала, заявил, что «выборное начало не может быть терпимо, что если им обусловливается существование кассы, библиотеки, сборника (студенческих работ. – И. Д.), то эти учреждения должны быть исключены из университета». Профессора, кроме того, заявили: «При подобных условиях едва ли найдется кто-либо из нас, кто бы взял на плечи тяжелую должность проректора» [там же, c.21] (т. е. проректора с полицейскими функциями и, по выражению генерала, с «блистательным материальным вознаграждением»). Но на это Филипсон особого внимания не обратил. А зря! Выборы проректора были назначены на 6 сентября. Однако никто не купился на посулы начальства. В результате попечитель объявил строптивцам, что поскольку никто из них не хочет брать на себя полицейских функций, то их будет исполнять инспектор Фицтум вместе с субинспекторами. И еще – никаких публичных лекций и концертов! Занятия начать 17 сентября (в воскресенье)[186]186
  В этот день состоялся только молебен и объявление студентам нового регламента, собственно же лекции должны были начаться 18 сентября.


[Закрыть].

В результате получилось так, что «новые правила для студентов не только не были им объявлены, но не были даже и напечатаны, так что студентам представлялась, таким образом, полная возможность защищаться неизвестностью о новых, вводимых начальством порядках. Одним словом, подняли занавес, когда еще сцена не была готова, а потому не мудрено, что на ней появились тотчас незваные действующие лица» [Спасович, 1872, c.23].

В понедельник, 18 сентября, студенты отправили депутацию к попечителю, прося его явиться к ним и объяснить суть нововведений. Г. И. Филипсон в типичной для власти хамской манере ответил, что он не оратор, а студентам лучше бы заняться науками, а не сходками. На следующий день студенты собрались в одной из пустовавших аудиторий. Подобные собрания продолжались всю неделю. Студенческое недовольство нарастало. Руководство университета делало вид, что ничего не происходит. Поскольку ректор П. А. Плетнёв находился в отпуске за границей, его обязанности исполнял Измаил Иванович Срезневский (1812–1880), декан филологического факультета, который утверждал, что ему о сходках ничего неизвестно.

Наконец в пятницу, 22 сентября, решили запереть аудитории, в которых не проводятся занятий. Тогда на следующий день студенты направились к дверям актового зала. Дверь не выдержала молодого напора (судя по всему, это была застекленная сверху дверь в актовый зал со стороны коридора). На сходке речь в основном шла о плате за обучение. Студенты послали депутатов к Срезневскому, чтобы он пришел и все объяснил. Измаил Иванович явился, пытался успокоить молодежь, но, выслушав множество оскорбительных выражений в свой адрес, удалился. К четырем часам дня университет опустел. И тогда туда явился попечитель с полицейскими чинами. Был составлен протокол о взломе дверей и принято решение закрыть на время университет. К этому субботнему дню 23 сентября относятся цитированные выше несколько драматизирующие ситуацию дневниковые записи Менделеева.

О событиях следующего дня Дмитрий Иванович пишет:

24 сентября. ‹…› Закрыли университет. Скоро. Сегодня были все у министра. Я, конечно, не пошел. Повестка была – быть у министра. Я не пошел, ибо это оффициаль[ная] явка, такая, каких я не терплю – [нрзб] высказаться, быть на виду, и из-за чего. Да нехай его, пускай меня найдут теперь, а не я их буду искать. Ведь и он поди, подписывал протоколы об стрельбе и т. п. [Менделеев, 1951, с. 171–172].

В. Д. Спасович излагает воскресные события спокойней и точнее, тем более что он лично присутствовал на встрече, на которую Менделеев идти не пожелал:

О сходке субботней и о ее последствиях мы сами узнали в первый раз только на следующий день, 24 сентября, в 10 часов утра, при торжественном представлении новому министру народного просвещения всего университетского ученого сословия и преподавателей гимназий города С.-Петербурга. Тогда только в первый раз мы увидали министра.

Торжественность минуты придавала особенное значение каждой подробности приема. Г. министр был взволнован, когда произносил речь, с которою он к нам обратился. Произносил он ее медленно, с остановками, как будто бы ожидая ответов. Он говорил нам то самое, что уже выражено было в одном из первых его циркуляров, а именно, что он старается всячески об улучшении материального нашего быта и увеличении содержания; он выразил ту мысль, что высшее образование не должно быть даровое и что за него должны платить те, которые им пользуются, потому что в противном случае оно будет обременять не участвующие в нем низшие классы населения; наконец, он приглашал нас употребить наше нравственное влияние на студентов для удержания их от беспорядков, и помочь таким образом правительству. Речь министра выслушана была среди мертвого молчания. Один только И. И. Срезневский по окончании ее, принимая на себя роль ходатая за студентов, просил министра о снисхождении и о том, чтобы не были наказываемы и не страдали все учащиеся молодые люди за вину немногих из них. Представление скоро кончилось, известие о закрытии университета пронеслось с быстротою по всему городу. ‹…› Несколько человек товарищей-профессоров, быв вечером у К. Д. Кавелина, принимавшего знакомых по воскресеньям, согласились, что следует взять почин возбуждения следствия над студентами за беспорядки 23 сентября и подать в этом смысле предложение Совету [Спасович, 1872, с.24].

Итак, взволнованный господин министр, «медленно, с остановками» заявил университетским профессорам, что высшее образование не должно быть даровым и лежать бременем на простом народе. Мысль о том, что высшее образование, в том числе и гуманитарное – это не прихоть отдельных индивидов, много о себе возомнивших, а государственная необходимость и без него невозможно иметь ни развитую промышленность, ни мощную армию, ни много чего другого, в голову Евфимию Васильевичу – герою Наварина, женатому на дочери английского адмирала, дипломату, демонстрировавшему в Нагасаки изумленным японцам действующую модель железной дороги с паровозом, – как-то не залетала (или он лгал и лицемерил). Точно так же ему не приходила в голову и другая простая мысль: если хижин, условно говоря, в тысячу раз больше, чем дворцов, то вероятность рождения там талантливого ребенка в соответствующее число раз больше. В этом-то все и дело, – их волновало, как утихомирить студентов, а не как сделать государство мощнее. Именно поэтому эти «либералы» с легкостью шли на меры, на которые не отважился даже император Николай Павлович. Поражение в Крымской войне их ничему не научило. (Кстати, ни Путятин, ни Филипсон в этой войне не участвовали.)

И второе, что обращает на себя внимание, – заявление Путятина, что собранные средства пойдут на «увеличение содержания» профессоров, т. е. он предлагал собравшимся выгодную для них, как ему казалось, сделку. Но – надо отдать должное тогдашней университетской профессуре – никто не купился.

Важные события произошли и на следующий день. Обратимся снова к дневнику Менделеева.

25 сентября. ‹…› Часов в 10 вхожу в университет. – В коридоре несколько студентов и на запертых дверях – эти двери давно, давно знакомы мне – написаны объявления, что лекции прекращаются, что желающие могут адресоваться в Правление. Подписал Фицтум. Вхожу я к Воскресенск[ому]. Он невозмутим по обыкновен[ию], обвиняет, правда, министра, но студенты, по его мнению, всё-таки неправы вполне и «чорт знает что хотят». А того не видит, что пресвятейший министр делает глупость, вредит самому правительству[187]187
  У меня есть сильное подозрение, что А. А. Воскресенского, который был с 1 января 1861 года утвержден деканом физико-математического факультета университета, коллеги не любили. Когда в апреле этого года в университетском Совете состоялось голосование по поводу пролонгации его профессуры еще на пять лет после двадцатипятилетней службы по учебному ведомству, то голоса распределились следующим образом: 12 – за и 10 – против (ЦГИА СПб. Ф.139. Оп.1. Д.6065. Л.1 об.). – И. Д.


[Закрыть]. Того не видит, что тут начало народного рассужд[ения] о делах, что тут говорит наконец и самое желание иметь то, т. е. лекции, – за что берут деньги. Тут правда на стороне тех, с кого берут деньги, а не тех, от кого зависит взятие их. И не дать за них ничего. Тут правда логическая, правда гражданских отношений, в какие и стремятся поставить студентов. Выхожу от него – встреч[аю] Соколова[188]188
  Николай Николаевич Соколов, тогда адъюнкт по кафедре химии. – И. Д.


[Закрыть], и Бекетова[189]189
  Андрей Николаевич Бекетов, тогда экстраординарный профессор по кафедре ботаники. – И. Д.


[Закрыть] – смеются. Мне тяжело за тех, кто погибнет за сегодняшний день, я говорю о том, чтоб употребить влияние на властей, чтоб ничего не сталось с молодежью, а они говорят… что их (студентов. – И. Д.) теперь будут штыками усмирять, а не словами. Обидно, право. Почему смеются, что за пошлое хладнокровие – эти хладнокровные и идут по лестнице чинов и низкопоклонства – я это видел. Они разочли, кто верх возьмет, не то говорить будут после. Вышедши к подъезду, нахожу там толпу и в толпе три полицейских. Толстый квартальный увещевал их (студентов. – И. Д.) не ходить, не делать скопища. Ему отвечали, что они узнать пришли, почему лекций нет, они затем и хотят собраться и потолковать, что их немного – что, дескать, за скопище. Все говорили ровно, спокойно. ‹…› Иду обратно по коридору и вижу уже толпы. Посредине двора, против лабораторных дверей или немного еще дальше стоит красная лестница и около нее масса [народу]. Воскресенский толкует с кучкой в коридоре, Фицтум тоже – грех большой берут и говорят спокойно, умненько действуют – таких не слушают в эти минуты – это напрасно.

‹…› Я не подходил к толпе, но ходил по коридору. Везде народ, везде речь об одном. Лица есть и веселые, и печальные, и трусливые. Солдаты говорят, слышал я, между собою: «а что мне они, не пойду я на них, без места не пропадешь, небойсь». Это были солдаты цензурн[ого] комитета. Дохожу до калитки задней (северные ворота во дворе университета. – И. Д.) – оттуда валит народ и глазеют мужики. Ведь и диво, право. Их [студентов] было человек 1000 по крайней мере. Все тихо. Только громко и ясно ораторствовали они. Любо было смотреть. Только все что-то сжималось, боялся за каждого из них. У калитки мужики рассуждали: «ну, брат, бунт», а другой: «так-то так, да баричи – толку не будет». Читай тут между буквами, что следует. И у калитки, и у будки городовые со своими револьверами. Одни спокойные и довольные, другие мрачные. Я обошел весь дом. У подъезда главн[ого] видел экип[аж] попечителя. Везде часовые, везде студенты, на набережной народ. Обходя обратно, старался найти сборы солдат и видеть впечатления их – но не видел ни одного. У задней калитки нашел Радлова[190]190
  Эдмунд Федорович Радлов, в то время лаборант-химик в университете. – И. Д.


[Закрыть] и с ним долго потом оставался. Они [студенты] кончили, решили и двинулись всей массой, тихо, без криков. Остались только стол огромный и лестница. Отворились ворота, и двинулась масса. Я знал недогадливость правит[ельства] и думал, что их встретят силой. Мы пошли и на лодке переехали Неву. А они (студенты. – И. Д.) шли по тротуару ровно, медленно, величественно[191]191
  Замечу, студенты шли по тротуару, чтобы избежать обвинений в нарушении порядка и препятствию перемещению средств передвижения. – И. Д.


[Закрыть]. Голова [колонны] была на середине моста, а хвост только еще у университета. Впереди нас на лодке ехали Бекетов, Соколов и Бейльштейн[192]192
  Федор Федорович (Фридрих Конрад) Бейльштейн с 1853 по 1866 год находился в Германии, но, возможно, в сентябре 1861 года приехал на некоторое время в Россию. – И. Д.


[Закрыть]. ‹…› Прошли они (студенты. – И. Д.) по Невскому, по солнечной (т. е. по четной. – И. Д.) стороне – чинно все, ровно и тихо, и спокойно идут они все дальше. Мы несколько раз заговаривали (с прохожими. – И. Д.). Один отв[етил], что «бог их ведает чего идут», другой – «гонят небось, прежде солдат гоняли, а теперь вот и бар куды-то гонят». Прикащик из магазина… так решил, что «насчет формы идут, об одежде-с», да еще рукой на сертук свой показал, для ясности. Но знают многие, что универ[ситет] закрыт, что идут к начальству. Я видел, как отделилось несколько из студентов и пошли в Мещанскую (Казанскую ул. – И. Д.) – и видно, что лица смеются, а на душе трусость и бледность, и презираешь их, сравнив с этой открытой, прямой силой. Славно, жутко – всё ждешь. Начали показыв[аться] солдаты. Было время смены караулов. Прокатили все они. Велик[ий] князь, Шувалов (тайн[ая] полиция), Игнатьев (г[енерал]-губер[натор]), Паткуль (обыкн[овенная] полиц[ия]). Едут, и что-то говорило в них? Знали, конечно, все, и час, и место заранее. Студенты, перемешанные с медико-хирургами, штатские и форменные, с палками. Они повернули по Владимирской. Тут около Анички встретили мы Онучина и отправились… в гостиницу Палкина, что на углу Литейного и Невского[193]193
  Гостиница Палкина с рестораном находилась на углу Владимирского и Невского проспектов. – И. Д.


[Закрыть], и сели там в угловой комнате, чтоб видно было все. И видели мы, как Паткуль воротил жандармов и приказал им ехать в Колокольный переулок. Мы видели кучи дрожек с парою городовых, все туда, видели и новых жандармов, туда же поехавших, и все против кого же? Против безоружных строго и тихо шедших людей. О, глупцы, о, умники, – хотел сказать я – вы действуете для интересов не тех, за которых стоите. Дали нам чай. А все что[-то] грустное свинцом лежало – а вдр[уг] задавят, думалось, и будет кровь и потом или убийство, или жестокости, и шаг[нет] быт наш назад – глубоко назад. Глядишь в угловое окно – [нрзб] штыки. Идет громада. Это студенты вышли из переул[ка] к Владимирской (т. е. студенты пошли назад. – И. Д.). Всматриваюсь – впереди идет попечитель. Мой инстинкт сказал мне, что он за них и, спасибо ему, не обманул. Я видел этого старика впереди толпы, говорящего с ними, идущего с ними. И эту живую массу. Куча народа [Менделеев, 1951, с. 172–175].

Здесь уместно снова обратиться к рассказу В. Д. Спасовича, сам он в шествии не участвовал, но изложил сказанное ему очевидцами. Эти свидетельства уточняют и дополняют описание Дмитрия Ивановича.