Текст книги "Красота спасет дурочку (сборник)"

– А, вспомнил такого. Фиг его знает. Я в глаза-то его пару раз видел.

– Странно. А он меня постоянно спрашивает: «Когда эта сволочь бородатая приедет?» Даже по имени называть тебя не хочет. И в чём дело, не говорит.

Тут я и вспомнил шутку с лекарством. Детали происшествия для меня так и остались тайной, но происшествие, кажется, состоялось.

* * *

Исфана. Детство. На почте чернильницы и перьевые ручки, в подогреваемых баночках сургуч, бумажный шпагат. В ходу химические карандаши. На скамейке у кузницы аксакалы потягивают из чилима (кальяна) дурманящий дымок анаши, а кузнечные меха качает молодой подмастерье кузнеца.

Ночами люди ходят с керосиновыми фонарями «летучая мышь». Перед друзьями хвалюсь китайским фонариком с трубчатым корпусом – это диковинка на фоне отечественных плоских. Одежда и руки вечно перепачканы чернилами. В школе каждый класс отапливается отдельной угольной печью. В кармане всегда рогатка. Люблю бродить по махалле промеж высоких глинобитных дувалов. Часто гощу у мельников – громадный каменный жернов раскручивается падающей по жёлобу на лопасти колеса водой, и в воздухе висит мучная пыль.

Ходим с пацанами в горы за «кисличкой» – диким ревенем. С собой берём воду в бутылках с пробками из газетной бумаги. Любимое место в горах – «маскалы» – каменистое нагромождение, где с ужасом карабкаемся по стенам и трещинам. Много змей. Знаем каждый родничок в радиусе километров десяти. Соседи угощают горячей лепёшкой, янтарным виноградом.

На базаре сидит мастер по ремонту фарфоровой посуды – склеивает разбитые пиалы и касы специальной смесью и скрепляет черепки металлическими скобками, на отбитые носики чайников приклеивает жестяные трубки. Там же весь день проводит помешанный безобидный Додар – я побаиваюсь этого полоумного таджика, хотя он абсолютно неопасен. Приезжают странствующие канатоходцы и разворачиваются на базарной площади – звучат карнаи, а моё сердечко замирает при виде бегающего с шестом по канату на немыслимой высоте мальчика. Электричество незнакомо людям, и на узбекской свадьбе в ночи полыхает громадный костёр, в свете которого танцуют гости и играют музыканты.

Вдоль берегов сая (речное русло) – селезащитные пирамидальные сооружения из брёвен и камней – сипаи. В Исфане несколько мазаров – глинобитных построек над могилами святых. Говорят, что мусульмане бросают туда деньги. Периодически забираюсь внутрь мазаров, но денег всякий раз не нахожу. Весной все долины – сплошной ковёр из полевых маков, на десятки километров разливается красное море. Периодически в небе над селом летает самолёт и разбрасывает листовки, в которых прописаны правила санитарии для населения, какие-то извещения о политических мероприятиях и ещё что-то там. Мы, дети, наперегонки собираем бумажки и гордо бежим с добычей домой. Плоские крыши домов каждое лето узбеки мажут свежим раствором глины.

Чаепитие. Кус сахара килограмма на полтора разбивается на более мелкие молотком, а потом в работу вступают специальные кусачки – ими откалываются кусочки нужных размеров. В магазине плиточный чай и леденцы «монпансье» – вроссыпь и в жестяных красочных баночках. В магазине всегда много пищевой бумаги – из неё продавец ловко сооружает кулёк, в который высыпает отвешенные на чашечных весах продукты.

Дом под горой у речки. Метрах в пятидесяти от дома рядом с тропой гнездо каракурта – люди почему-то не уничтожают его. Хожу с бидоном за керосином в специальную лавку. На керосинке готовим редко – сильно коптятся кастрюли. Керосин в основном для ламп и примуса, а пищу чаще готовим на очаге в казане; зимой – на угольной плите, обогревающей дом. Очаг под навесом. Отец разводит под казаном сильнейшее пламя, хлопковое масло дымит – неприятный запах из него должен уйти, потом в казан закладывается мясо и другие продукты. Отец манипулирует в казане капкиром, а моя обязанность – поддерживать огонь. Мать занимается подготовкой продуктов – чистка, резка…

Утюг на древесных углях. Самая простая глажка – аккуратно сложить «в стрелочку» брюки под кроватный матрас, и поутру они – как отутюженные.

В тетради вложена промокательная бумага – «промокашка». В конторах для промокания чернил используются пресс-папье – для них продаются рулоны сменной «промокашки». Из мрамора настольные канцелярские наборы – подставка под ручку, стаканчик для карандашей, чернильница, пресс-папье… Разбираюсь в писчих перьях – перо для школьной писанины, чертёжное, мягкое, жёсткое… Но в школе только школьный стандарт пера.

Перочинный ножик у каждого пацана – чиним карандаши себе и девчонкам, вырезаем на партах и молодых тополях что-то типа «Валька дура».

Завидуем тем ученикам, которые живут за саем, – как только набегают тучи, их отпускают с уроков домой, чтоб успели перейти речушку до схода селевого потока. Такая обида!

Соседи – семья украинцев, семья немцев, семья евреев; все остальные – узбеки. Метрах в двухстах – чеченский посёлок. Отец говорит, что надёжнее, чем чечен, друга не бывает. Рядом с чеченским посёлком живут курды – там друзей у меня больше.

Кирзовые сапоги, если их раскатать, идеально скользят по снежному накату. А моё село – сплошные горки! Санные катки протяжённостью до километра – минут по пятнадцать-двадцать на обратный пеший маршрут. Зато лететь этот километр вниз, когда из-под полозьев высекаются снопы искр и душа млеет от ужаса скорости, – это кое-что!

Поутру иду в школу. Снег в крови. На снегу ишак. У него волками отгрызена часть задней ноги, вспорот живот. Он жив. Лежит на снегу, смотрит на проходящих мимо и медленно умирает. Возвращаюсь из школы – ишак ещё жив и провожает меня грустным взглядом. Мне становится очень жалко этого ишака, и память останавливает экскурс в прошлое. Я закуриваю и возвращаюсь в двадцать первый век.

* * *

N* уезжал из Исфаны:

– Здесь делать нечего. Что узбечня, что киргизы – они же все халявщики! Так и ждут, в чём наколоть, кинуть… С ними невозможно дело иметь. Я разорюсь здесь. Нет, надо уезжать от них подальше.

У него было своё дело – мастерская по автоэлектрике. Он уехал на Украину. Из его письма к матери: «…а хохлы – подленькие людишки. Кидалы те ещё. И на деньги жадные – стараются ведром картошки за всё на свете откупиться…» Потом он уехал на юга к соплеменникам. Из письма его сынишки: «… а греки, бабушка, такие сволочи! Все папу обманывают…» Сам он эту тему больше не поднимал.

* * *

Чкаловск. Среднеазиатский политехнический техникум. Экзамен по геологии. В билете – тема «Ледники». Студент буксует. Преподаватель пытается помочь и задаёт вопрос попроще:

– Расскажи про «бараний лоб».

– Прошу без намёков! – студент демонстративно покидает аудиторию.

Примечание: «бараний лоб» – специфичная форма, приобретаемая камнем при трении о него ледниковой массы.

* * *

Вчерашний алкоголь и бессонная ночь сделали своё дело – через восемь часов ходьбы по заснеженному южному склону вершины Саук-Тюбе ноги отказали. Дыхалка установилась ещё пять часов назад, но вот ноги… Боли не было. Просто мышцы отказались напрягаться, и нижние конечности складывались по суставам, как только я пытался встать на них. До станции ещё километра полтора. Ночь. Мороз. Ветер, и этот чёртов снег на южном склоне. Сбросил рюкзак. Передвигаясь ползком, наломал будыльев торчащей из-под наста растительности. Костёр под скалой. Хлеб нанизывается на прут и подогревается в пламени. Посыпается снегом и снова греется. Мокрый ломоть запасает в костре много тепла. Тепло проглатывается с каждым кусочком хлеба и разливается внутри тебя благостной истомой…

Не было ничего. Потом появилась дикая боль в ноге, вырвавшая меня из пропасти забытья, – загорелась штанина от искры, которую зашвырнул на неё и раздул ветер. Хлеще боли пронзил ужас происходящего – идиот, ты уснул в снегах! Если бы не горящая штанина… Подъём! Вперёд! Не останавливаться! Не отключаться!

Ох, уж эта бессонная ночь в Терек-Сае. Ох, уж это море выпивки. Ох, уж этот проваливающийся под тобой и мешающий вытаскивать ноги из-под него наст. Ох, уж эти три тысячи над уровнем моря… Восстановленных в ногах сил хватает на два-три шага. Двигаться можно только на четвереньках, а путь – только наверх. И всё по снегу. Сколько же тут этого снега…

Открыть дверь сил не хватает, но хватает, чтобы извлечь из неё рукой подобие звука. Она отворяется. Сильные руки Юры Евдокимова за шиворот втягивают меня в помещение и прислоняют спиной к стене. Ноги лежат на полу. Сапоги не снимаются – они промёрзли и срослись с бесчувственными ступнями. Из чайника на сапоги льётся горячая вода. Кирза размягчается и отделяется от ног. Вода разливается тёплой лужей по линолеуму, и замёрзшей задницей я впитываю в себя это тепло. Мне приятно сидеть в этой луже. Юра дышит на мои ступни и втирает в них жир горной индейки. Долго дышит и долго втирает. Потом раздевает меня и относит на кровать. На ноги надевает шерстяные носки и укрывает меня одеялом. Горячий чай, и много сахара в нём. Кружку держать нет сил – её держит одной рукой Юра, а другой придерживает мне голову. Мне хорошо. Но сил для разговора нет – завтра обязательно надо сказать Юрке, какой он замечательный мужик. И зря я запсиховал позавчера и ушёл со станции в Терек-Сай. Правда, тогда он казался мне таким сволочным! Теперь я себя чувствую сволочью и проваливаюсь, проваливаюсь, проваливаюсь…

* * *

Руководитель одного из производственных подразделений одного из предприятий города Егорьевска. Почётная грамота на его имя от главы администрации района под стеклом в красивой деревянной рамке. Не в доме его, не в его рабочем кабинете висит сия грамота, а в помещении, где пребывают подчиненные. Пусть помнят, какой у них начальник!

* * *

РРС-34, Гульча. 1984 год На высокогорных станциях Ошского радиотелевизионного передающего центра жёсткий сухой закон. Ну а, если нельзя, но очень хочется…

Сидим «на горе». Связь с проводником по УКВ-ЧМ радиостанции «Лён» – дома в кишлаке у него стоит рация. На этой же частоте работает приёмопередатчик в машине начальника телецентра Галиченко Владимира Тихоновича. Все станции нашего направления для связи с начальниками РРС и проводниками тоже работают «Лёнами» и тоже на этой частоте. Переговоры могут прослушиваться и СКРовцами (служба контроля радио). Все тебя слышат по «громкой», а выпить хочется! С проводником договорённость: во время сеанса радиосвязи вместо слова «водка» употреблять «стиральный порошок «Айна» – был популярным такой в те времена. Связываюсь. Проводник тут как тут:

– Слушаю, «тридцать четыре – верх».

– Салы, у нас тут стирка намечается, а стирать нечем. Срочно надо стиральный порошок поднять. «Айна» нужна. Другие порошки не бери. Как понял?

– Понял, тридцать четвёртый. Порошок «Айна».

– Правильно понял.

– А сколько бутылок «Айны» поднять? Две бутылки хватит?

Целый год потом высокогорники смеялись над такой конспирацией.

* * *

Бишкек. Магазин «Букинист». Продавщицы – две пожилые русские женщины. Доброжелательны. Передо мной стеллажи с книгами. Я спохватываюсь и бью себя по карманам – точно, очки забыл взять. Плохо дело.

– У вас проблемы? – справляется одна из продавщиц. – Какой номер носите?

Я называю свою диоптрию, и тут же мне вручают старомодные очки требуемого номинала. Благодарю покупкой. Сегодня я – очень хороший покупатель.

* * *

70-е годы. Таджикистанский Чкаловск (Атомабад по-местному). В парке танцы. У танцплощадки разворачивается очередная битва городских с поселковскими. Битва страшная – в ходу ножи, арматура, кастеты, цепи… С трёх сторон одновременно из темноты появляются милицейские УАЗики. Из них высыпаются крепко сбитые ребята и врезаются в толпу дерущихся. С трёх сторон. За ними – три просеки. Поваленные не шевелятся. До толпы доходит. Паника. Уцелевшие, как зайцы, – вроссыпь. Поверженных грузят в УАЗики. Машины уезжают. От их приезда до отбытия проходит не более десяти минут. Музыканты продолжают играть. На площадке танцуют. По аллеям парочки бродят. Так работали оперативные комсомольские отряды в 70-х. Добровольцы-спортсмены. Почему-то вспомнилось.

* * *

Я принимаю смену на высокогорной РРС-45. Сдаёт смену Хасанов Радик. Он с напарником оттрубил здесь два месяца, теперь очередь нашей смене трубить. Проверена работа телевизионных передатчиков, радиорелейной аппаратуры, измерительного комплекса. Опробовали дизель-генератор в работе, аккумуляторы. Сверены перечни приборов и запасных частей. Содержимое продовольственного склада пересчитано и заактировано. Постельные принадлежности, кухонная плита, стиральная машина, телевизоры, ложки чайные и столовые… Всё это документально передаётся под мою ответственность. Считаем, осматриваем, записываем, ставим подписи… Наконец бюрократическая процедура позади и…

– Нет, Игорёк! Вот ещё полы на кухне и в прихожке вымою – тогда смена сдана. А за стол успеем.

Радик хватает швабру и ловко орудует ею. Тряпка ополаскивается в последний раз, отжимается и аккуратно укладывается на полу у входной двери.

– Всё, Игорёк, смена сдана!

Тут в открытую дверь вбегает с улицы Кларка – собачка станционная, и лапами, перепачканными глиной, по непросохшему линолеуму… Радик с ненавистью смотрит на Кларку, оборачивается ко мне:

– Смена не сдана!

Со словами «Пардон, мадам!» он укладывает собаку на пол, держит её, как тряпку, и начинает работать ею, как тряпкой. Пол протёрт качественно, и «тряпка» с визгом летит по воздуху на улицу.

– Теперь моя совесть чиста, как этот пол. Смена сдана. Пьём водку!

* * *

Саттар Арзыкулов, первый секретарь райкома партии в Ляйляке. Его требования к своим детям:

– учиться в школе должны лучше всех! Так и было: в русских классах его дети учились лучше нас,

– никаких поблажек ни в чём. На сельхозработах мы собирали хлопок за сорок километров от Исфаны и жили по два – три месяца на полевых станах. Сбегали. Нас отлавливали и возвращали, мы сбегали снова. Делали справки о плохом здоровье, придумывали ещё что-то мы и родители наши. А его дети не имели права уехать домой с полевого стана, пока не закончится страда,

– в труде показатели должны быть выше, чем у прочих. Саттар лично проверял ведомости по сдаче хлопка, и не приведи господь, если кто-то собрал больше, чем дети его. На субботниках у его отпрысков самый большой инвентарь и эксклюзивный объём работ.

Он во всём был порядочным человеком. Красивым человеком был.

* * *

Фрунзе. Перепуганный дядя Паша Котов вбегает в дом и пугает других: «Володя, Люба, что делать?! Козёл нажрался и хочет расстрелять нас! Надо уходить или спрятаться! Скорее, у него ружьё!» Впоследствии обезоруженный Козёл – он же сосед дяди Паши Козлов – пояснил: коты в очередной раз утащили у него цыплят, и он схватился за ружьё. Желание перебить всех котов он озвучил на улице, а соседи «котами» прозывали семью дяди Паши Котова, ну и предупредили того.

* * *

Строю отцу баню. Материал – не ахти какой. Под виноградником – стопа хорошей доски в несколько кубов. «Конторский» лес отец дома держит, чтобы на работе не растащили. Я предупреждён, что доски казённые. Строительство закончено. Управился тем материалом, что отец предоставил, но для полка нет у него нормальной доски. Беру одну доску из казённой кипы, и полок из неё получается отменный. Вечером сдаю работу. «Заказчик» доволен всем. Потом с подозрением смотрит на полок:

– Не моя доска. Там взял?

– Ну там.

– Это твоё?!

– Да ты чего, отец? Одну я только и взял – из твоего барахла не выходило на полок…

– Я повторяю: это – твоё?!

– Ну не моё.

– Кусошник…

Мать наготовила всего. На столе бутылочка. Отец не сел с нами ужинать. Со мной не говорит. Через пару дней я уехал – отпуск закончился. До отъезда так и не заговорил он.

В странные времена мы живём – стыдимся честности. Вот если кто на казённые средства дом построил, то таким родственники гордятся. И собою гордятся, если «натырили» чего-нибудь. Не в чести у нас честь. Для кого-то совесть – Бог. Для меня совесть – отец, ругающий за украденную доску. И запоздалый стыд перед ним.

* * *

Нижний Новгород. Автовокзал. Бомжи почёсываются, ищутся, вынимая руки из брюк, долго разглядывают что-то, якобы отловленное пальцами… Через пять минут все ближайшие сиденья пусты, и бомжи укладываются отдыхать. В ту ночь я тоже убежал со своего места.

* * *

Заповедник Сары-Челек. Живу на телепередающей станции. Приехал друг. Посидели неплохо. Наутро продолжить бы, но с деньгами напряг. Через забор дом продавца – Аттокур звать того продавца. Можно в долг взять водку, а можно и заработать. В лаборатории радиостанция – двухканальная релейная Р401 «Ручей». Работает в диапазоне телевизионных каналов. Если подключить к модулятору передатчика генератор испытательных телевизионных сигналов (тот был самодельный, и гармоники из него пёрли, я вам скажу…), антенну направить непосредственно в аттокуровскую приёмную антенну… Минут через пятнадцать сосед уже здоровается с нами. Жалуется на неисправность в телевизоре – полосы какие-то на экране, звук какой-то непрерывно… А нам нет дела до его проблем! Он умоляет. Мы, в виде исключительного уважения к его торгашескому величию, наконец соглашаемся… Через полчаса на столе стояло три бутылки «Русской».

* * *

В электродном водогрейном котле ток протекает через воду между электродами и разогревает её. Электроды постепенно истончаются, ток уменьшается, и котёл греет слабее. Увеличить ток можно увеличением электропроводимости воды, для чего в неё надо добавить обыкновенной поваренной соли. Мой приятель Анатолий Г*** брал поваренную соль, делал рассол, подкрашивал его и разливал по бутылкам. Потом эту цветную жидкость продавал как специальное средство владельцам электродных котлов. Это чудо-средство в Исфане было очень популярно.

* * *

Первые помидоры на исфанинском базаре всегда дорогие – из Таджикистана их везут. В это время на томатных кустах в Исфане – только зелёные зародыши. Как-то купил на базаре килограмма три ранних и решил почудить до того, как семья уплетёт эту роскошь. Рано поутру привязал часть плодов на кусты, а остальные положил в широкую неглубокую чашку, чтобы хорошо видно было их со стороны. Дождался появления соседей на улице и начал демонстративно «собирать» урожай. Эффект превзошёл все ожидания! Сколько зависти и изумления я увидел в глазах ротозеев! Один сосед не выдержал и вломился в мой двор:

– Игорь, как ты это делаешь? Я всю жизнь сажаю помидоры, но такое… И никто в Исфане не может так. Молитву какую знаешь?

– Я книги читаю, Собир. Там много интересных технологий описано. Вот, выбрал лучшую для нашего климата. А ты ведь ничего не читаешь – неграмотно сажаешь свой огород.

– Да, Игорь, я видел твою библиотеку – если её прочитать, то очень умным станешь. Вот за это всегда уважаю тебя. Да… Выручи, сосед, – гости у меня. Жена плов уже готовит, а тут смотрю – у тебя такой урожай! А плов без шакарапа, сам знаешь, – не плов. Выручай, брат.

Исфана – это Азия. Просьба соседа – это просьба ближайшего человека. Тем более что гости у него! А это уже святое. Так чашку ему и отдал. С доброжелательной улыбкой отдавал. Да и не злился я на Собира. Был тут некто другой, заслуживший мои комплименты:

– Придурок… Пропали шестьдесят сомов по твоей милости, идиот!

* * *

Мой пёс Сэм всегда увязывался за мной или моей женой и, когда мы заходили в чей-либо дом, утаскивал одну туфлю (только нашу!). Потом туфля отыскивалась у нас в доме.

* * *

Начальник станции привёз на тракторе в горы два ящика вина «Каберне». Сухой закон вообще-то в горах, но, если хочется… Продукты Ковалёв получал на базе, где отоваривались геологи, альпинисты и наш телецентр, – там и приглянулись ему эти ящики. Он попросил отпускающего товар в накладной вместо «вино» вписать «соус», а вместо «20 бутылок» вписать «20 банок». Так мы и приняли по акту соус «Каберне». Так и по бухгалтерии прошло. Вреднющая женщина Мазохина Тамара Яковлевна была ещё и вредным главным бухгалтером. Но в данном случае вредность её ни при чём – поинтересовалась она у Ковалёва соусом с чудным названием и попросила привезти ей пару баночек с горы. Тот пообещал. Когда с очередным отчётом появился он на Ошском телецентре, Тамара тут как тут:

– Ну что, Ковалёв, привёз мне соус «Каберне»? Обещал, я помню…

– Да знаешь, Тамара Яковлевна, соус таким вкусным оказался, что мужики его за три дня оприходовали подчистую. Даже мне не оставили, хотя и просил придержать пару баночек для себя.

– Жаль, Ковалёв. Но в следующий раз, как подвернётся, ты на мою долю уж…

* * *

Я подтверждаю, что существует связь между чувствами животных и землетрясениями. Жил я в сейсмически активной зоне и неоднократно наблюдал, как нервничают и воют собаки, когда под ногами у них хорошо тряхнуло. Заметьте, чувства возникают, только не до «тряхнуло», а после.

* * *

Родионов дядя Павлик. Ветеран Отечественной. В рукопашной зубами перегрыз фашисту горло – загрыз насмерть. Это был способ выжить.

* * *

Один из населённых пунктов юга Киргизии. В артиллерийском гусеничном тягаче, закреплённом за РРС-26 (радиорелейная станция «Узген»), – члены команды «Волчья стая», набранной из начальников РРС Ошского радиотелевизионного передающего центра для выполнения определённых работ на объектах телецентра. Времена, когда водку продавали только после одиннадцати утра. Тягач останавливается рядом с магазином – «волкам» похмелиться надо. До одиннадцати ещё целый час. Продавец неумолим. «Волки» забираются в тягач и заводят его. Один нюанс: выхлопная труба машины – прямо напротив двери магазина (мужики предусмотрительны!). Газ до полика, и клубы солярового чада вытесняют из магазина воздух и покупателей. Выбегает и завмаг с прихваченными бутылками. «Волки» довольны. Они забирают водку, отдают деньги и, удовлетворённые, уезжают.

* * *

Октябрь. Хребет Баобаш-Ата (отроги Тянь-Шаня). Наша бригада тянет ЛЭП-10 на высокогорную станцию РРС 6/1. Снегопады, лавины. Живём в промдомике (промежуточный домик, построен для отдыха смен при подъёме на станцию в зимнее время). В Оше на складе получили новые сапоги, штормовые костюмы. Дня через три работ у всей бригады разваливаются правые сапоги – одной партии были они, а на фабрике, по-видимому, на машине, что шила правый сапог, нить гнилая была. Мучились, обматывая сапоги то верёвками какими-то, то проволокой. Картинка классная – мы, молодые и красивые, в красивых новых штормовых костюмах, в красивейших горах, и у всех нас из щелей разваливающихся правых сапог торчат из-под верёвок и проволоки грязные портянки.

* * *

Заповедник Сары-Челек. Горы. Своеобразные нравы живущих там. Я в серьёзном подпитии отправился что-то высказать Прусакову – старшему научному сотруднику заповедника, замдиректора по науке. Зима, часов девять вечера. Со мною Гриша Бабак – тоже научный сотрудник, в состоянии подпития, мой хороший товарищ. Прусаков выслушал мои претензии, выхватил из забора дрын и огрел им меня по спине. Он здоровее меня и трезвый. А я пьян и без дрына. Пришлось пообещать незамедлительно пристрелить его, как бешеного пса. Пошёл домой за ружьём. Грише идея убийства понравилась, и он принялся доказывать мне, что Прусаков уже лет пять лишних живёт на этом свете. Пришли домой. У жены потребовал, чтобы достала ствол и патроны, разъяснив, для чего. Жена одобрила моё решение и предложила нам с Гришей поесть перед святым делом и к столу выставила бутылку водки.

– Тяпните, мужики. Закусите. А Толика давно пора грохнуть. Вот ещё выпейте по рюмочке…

– Ира, он Игорька – дрыном, представляешь? Кокнуть его, гада, за такое…

– Конечно, Гриша. И мне за мужа обидно. А я ещё вот по рюмочке вам, мужики. А ружьё сейчас найду. Да где же оно, подлое? Я в другой комнате ещё посмотрю…

Споила нас она тогда и ружьё спрятала. Мы с Бабаком выключились на «бай-бай». Утром я немного поворчал на неё из-за ружья и впрягся в работу: фиг с ним, с Прусаковым, пусть живёт.

Прошло время. Восьмого марта у магазина я повстречал Нелли Михайловну – жену Прусакова. Пригласил отметить праздник. Не отказалась. Застолье, музыка… Мы танцуем с Нелей, и она возмущается мне «на ушко»:

– Нехорошо, Игорь, поступаешь. Слово не держишь.

– Проясни.

– Ты в тот раз обещал Толика пристрелить?

– Ну обещал.

– А почему не пришёл?

– Да знаешь, перебрал, выключился.

– Спал?!

– Ну…

– Гад ты!

– Не понял.

– Не понял? Оригинально, он не понял! Толик не спал из-за тебя, всю ночь у окна с ружьём просидел – тебя выжидал. А ты в это время спал! Раз пообещал, так держи слово!

Обидно бабе стало. Уж лучше бы шлёпнул мужик меня вовремя и спать пошёл. Какое бытие, такое и сознание – в горах мы жили.

* * *

Детство. Юг Киргизии. Живём в узбекской махалле. Мать с Тамбовщины, русская; отец – грек из азовских колонистов. Керосиновая лампа, у которой часто стекло чистить надо. За окном в темноте шумит водопад – дом у речки. Вечерами дружно распеваем украинские песни. Почему-то именно украинские. Запомнилось. С тех пор очень люблю их.

* * *

Ашимкул работал проводником радиорелейной станции «Южная-2». На станцию он добирался на ишаке, который был хитрым и коварным, – всякий раз умудрялся освободиться от привязи и сбегал домой без наездника. И всякий раз Ашимкулу приходилось возвращаться домой в кишлак пешком. Сколько раз животное было проклято хозяином! Но ишак есть ишак – что взять с этого упрямца. В один прекрасный день свершилось чудо, после которого осёл исправился.

В тот день бригада телецентровских строителей из Оша работала на насосной станции, снабжавшей станцию водой из родника, что в километре от обители высокогорников. Ребята закончили свои дела и потопали на РРС. Навстречу им с горы неторопливо шёл тот самый ишак. Остановили. Поинтересовались содержимым хурджума (перемётная сума) и обнаружили там банки сгущёнки, тушёнки и стиральный порошок. «Несун» с вещдоками был препровождён на место преступления, и Ашимкулу ничего не оставалось, как все последующие разы больше не терять соучастника неблаговидных деяний.

* * *

Касимов. Торговка молочными продуктами ругается с покупателями: они не берут её товар – дорого. Крепко скандалит – на весь базар. Я полчаса наблюдал за ней, и все полчаса она ругалась и ничего не продала.

* * *

Детство. У отца очень непростые отношения с красавицей Лилией, эгейской македонянкой. Она эмигрантка из числа патриотов движения ЭЛАС, вывезенных Сталиным из Греции в Союз. Четыре года партизанской жизни в горах и годы на чужбине не убили в ней красоту и женское очарование. Она жила в Оше, а отец ездил туда в командировки, которые всё более затягивались. После командировок он часто слушает патефон с песней «Марица». Сколько тоски в греческих песнях! Отец тосковал. Тосковали эмигранты, приезжавшие к нам, когда пели родные песни. Под эти песни и нам, детям, становилось тоскливо.

Потом случилось страшное: Вера, гражданская жена (русская) Фимоса Плациса, бывшего командира партизанского соединения, национального героя Греции, поведала нашей матери об истинной причине отцовской тоски. Мать выстроила нас, детей, перед отцом и объяснила, что он променял нас на «эту партизанскую сучку». Затем сняла с патефона пластинку с песней «Марица» и разбила об его голову. Отец, посеревший и убитый, сидел и молчал. Он много дней молчал. Потом уволился с прежней работы и перешёл на другую, с которой командировки были в Уч-Курган.

* * *

Я убивал Приказчикова. Он лежал спиной на куче угля за котельной, а я сидел на нём и разбивал его лицо большим куском антрацита. Удар – и из-под куска брызгала кровь мне на гимнастёрку, ещё удар… Трое парней не могли оторвать меня от него: акт возмездия – это особый экстаз! Потом навалилось ещё несколько человек, и меня оттащили. Приказчиков лежал без признаков жизни. Лицо его – красное месиво. Я подумал, что он умер, и успокоился.

Три месяца назад кто-то заложил дембелей командованию – настучал то бишь, на них. Дембеля повели расследование, а кто-то перевёл стрелки на меня. Такая версия устраивала обиженных, и я был избит. Били молча, сапогами. Долго. Потом не помню. Очнулся. Приполз в казарму. Не вставал дня три. Оклемался и обнаружил, что один в этом мире! Рядом не было никого. Дембеля смотрели с презрением, как и положено смотреть на стукача. Свой призыв сторонился меня, как тифозного, так как общение со мной могло иметь негативные последствия для общающихся. Это страшно, когда на одиночество ты обречён. Когда нет выбора и ты обречён быть вместе с обрекающими тебя.

«Седьмой километр». Так называлась наша сборная часть (окружные склады), к которой были прикомандированы: взвод охраны – человек тридцать, девять топографов, человек шесть хозяйственников, десяток автомобилистов, шесть связистов и шесть кочегаров. Эти солдаты представляли четыре войсковые части. Упраздни устав, и армия тут же превращается в банду. Мы и были бандой, а офицеры пьянствовали, пропивая имущество складов. Вот в этих условиях я и стал изгоем. Самое страшное одиночество – среди людей.

Одиночество – это душевная неизлитость. А изливать душу надо. Однажды я взял бумагу, ручку, и… из меня полилась поэзия! Я стал писать стихи. Я изливался бумаге! Это было спасением. И много лет спустя я изливал душу бумаге. Я не превратил поэзию в ремесло. Она для меня – интим, сокровенность, спасение. Писал стихи лишь тогда, когда нельзя было не писать, когда было больно от невысказанности. Мои стихи – это боль моя.

Все три месяца я искал мерзавца. Писал стихи и искал его. И нашёл! Сегодня я его убивал. Но не убил. Приказчикова отлили водой, привели в чувство. Он дышал и стонал. А ребята, похоже, были потрясены. Я почувствовал себя вдруг таким свободным!

– Если вернусь, суки, кого-нибудь из вас всё равно грохну, – выматерил их и ушёл тайгой в часть, из которой был откомандирован на проклятый «Седьмой километр». Часа через три был на КПП:

– Мне к комбату!

Дежурный по части оглядел меня, грязную и окровавленную гимнастёрку мою и, не расспрашивая, повёл в штаб.

– Хреновые дела, сынок? – Жариков понимающе смотрел мне в глаза.

– Товарищ полковник, если хотите, чтобы я убил кого-нибудь, отправьте назад. Если нет, то разрешите в роту вернуться.

– Два дня хватит, чтоб придти в себя?

– Хватит.

– Иди в роту. Старшине я позвоню. И, пожалуйста, умойся.

Больше ничего не говорил и ни о чём не расспрашивал мудрый командир батальона Жариков. История эта была замята офицерами с «Седьмого километра».

Много позже, оглядываясь назад, я был благодарен Приказчикову и сопризывникам с «Седьмого». Они сделали меня свободным. Свободным от заповеди «Не убий». Свободным от заповеди «Возлюби». Они дали мне моральное право покушаться на жизнь мерзавца и презирать трусов. И спасибо им за то, что открыли во мне поэтические способности, о которых и не подозревал.