Текст книги "Трисвечница"

Другой старец, Григорий Томин, наставлявший Петриных, стал захаживать в наш поросший мхом лесной домик немного позже Василия Афанасьевича, к концу девятьсот шестнадцатого года. Маменька была уже наслышана о нем. Сказывала, что родом Томин был из деревни Сявель. А в нескольких верстах от нее, на берегу реки Цны, Никольский монастырь стоит. Красавец монастырь, статный, как богатырь. Стоит, оберегает святорусский простор.

Григорий был в этой обители трудником. Еще в юности там подвизался. Сначала отец-то, Артамон, не пускал его туда. Артамону помощник по хозяйству нужен был. Дюже он на сына надеялся. Узнав, что Григорий в монастырь собирается, строго-настрого запретил ему даже думать об этом. А тот не послушал, ушел в обитель. Отец так рассердился, что насильно увел его из монастыря. Да не в дом свой увел, а прямо в полицейский участок, в село Кермись, к уряднику. Крут был нравом Артамон, ой, крут. Привел его, значит, к уряднику да отстегал плеткой. А в плетке той железная проволока была завита. Бедный Григорий! У него вся рубашка в крови была.

Урядник еле утихомирил Артамона. Григория домой отправил, а сам долго разговаривал с Артамоном. Урядник набожный был, может, он-то и уговорил Артамона смириться. И отпустил тот сына в Никольскую обитель. Там Григорий целых пятнадцать лет подвизался на самых трудных работах. Часто места отхожие чистил. Смирял себя. Послушник был великий. Почему уж в монахи не постригся – неведомо.

И почему из монастыря ушел, тоже неведомо. Только такие люди просто так ничего не делают. Видно, свыше ему такое указание было – в миру Богу служить. Какое-то время после монастыря старец странствовал, а потом поселился в селе Польное Ялтуново. Часто жил в селе Борки, что стоит между Ялтуновом и Старочернеевом. в Борках жил в заброшенной и такой маленькой баньке, что воробью негде было ступить. Постился да молился. Бывало, целые дни и ночи в молитве проводил. Ходил по округе и в приглянувшихся местах копал ямы. Глубоко копал, пока роднички ключевые не появлялись. А вода этих живых родничков целительной была. Вот ведь как… Люди пили, исцелялись да Бога благодарили за то, что он им Григория послал. Некоторые из его источников до сих пор людей пользуют. Их так и называют: Григорьевы источники.

Сказывали маменьке такую историю. Как-то пришли к Григорию два дородных монаха. Григорий их спрашивает:

– А что, братцы, вкусной была телочка, которую вы тайком прирезали, а потом ели ее мясо?

Никто не знал об этом грехе монахов. Они же, услышав такое обличение, так и грохнулись на колени. Грохнулись и деревянными от страха голосами, заикаясь, стали просить:

– П-прости нас Христа рад-ди… Б-бес п-попутал…

А на глазах у них слезы покаянные выступили. Тянулся по их лицам от слез тех след, серый, как суровая нитка. Ну, увидел это старец и говорит:

– Эхе-хе… Идите, братцы, с миром. Я уж поусердствую, буду ваш грех замаливать. Бог простит. Только Бог-то Он Бог, да и сам будь не плох… Молитесь о прощении греха своего и не грешите больше.

Был еще и такой случай. Одна женщина имела трех сыновей. Пришла как-то к Григорию и спросила, кто кем будет, а старец ей и говорит:

– У отца Григория трое гусей растет. Двое в церкву пойдут. А еще у отца Григория будет монах. Так-то…

Как в воду глядел! Двое из ее детей в «церкву пошли» – священниками стали, а третий постригся в монахи.

В другой раз пришли к нему две красные девицы, спросить, как они замуж выйдут. А по дороге говорили между собой:

«Чего нам этот мужик может сказать? Может, зря идем?» Только подошли к домику Григория, а он уж их встречает и выговаривает:

– Зря вы к мужику пришли. Чего я могу вам сказать? Идите, идите обратно, только знайте: выйти замуж не напасть, как бы замужем не пропасть.

Часто ходил Григорий в семьи, где малые детушки были. Придет, бывало, и ласково скажет хозяйке:

– Ты, молодая, отдохни. Я уж сам за дитем посмотрю. А тебе завтра работать, тебе силы нужны.

Люди знали о доброй душе Григория, доверяли ему нянчить детишек. И он подолгу сидел у колыбельки, качал младенца да песни тихохонько напевал. А песни-то все духовные, трогательные, пользительные. Вроде как для младенца, а получалось – для родителей. Они слушали и замирали. Думали думу духовную. Одну такую песню, которую Григорий и нам с маменькой спел, я запомнила.

 
Растужилась, расплакалась мать сыра земля
Перед Господом, перед Богом Самим:
«Тяжело стало мне, тяжело стало, Господи,
Много грешников на мне, беззаконников».
И сказал Господь так сырой земле:
«Потерпи же ты, земля-матушка,
Не придут ли ко Мне беззаконники,
Не придут ли ко Мне люди грешные
С покаянием, с сокрушением?
Коль придут ко Мне, то войдут они
В Царство светлое, во Небесное.
А уж коль не придут, не помилую,
Свобожу от них тебя, мать-земля.
Я убавлю им света белого,
А прибавлю им муки за грехи ихние».
 

Маменька все песни да сказы старанничков и старцев в особую тетрадочку записывала. Не отпускала их, пока не запишет все с их слов. По этой тетрадочке я потом тоже стала духовные песни петь да сказы сказывать.

Григорий в первый раз пришел к нам под Успенье Пресвятой Богородицы. Шел на Вышу, на престольный монастырский праздник. По пути зашел в наш домик на ночлег. Я, когда его увидела, удивилась. Хоть маменька и не рассказывала, каков он был, но мне этот старец, молитвенник и прозорливец, представлялся чуть не Ильей-пророком. С дремучими волосами, с бородой, как плакучая ива. Казалось мне, что копатель чудотворных родников Григорий был ростом высок, лицом широк, в плечах – аршин. А тут… Вошел какой-то босой, сухонький мужичок-лесовичок. Бородка неказистая, непокорные волосы, как для усмирения, в кружок стрижены. Одет в выношенную холщовую рубаху, такую длинную, что казалось, будто это не рубаха, а женское платье. Ну, совсем не солидный. Не Илья-пророк. Запомнились мне глаза его. Синие, как полевые колокольчики. Когда он заговорил, мне даже показалось, что его глаза-колокольчики зазвенели. А заговорил старец стишками-прибаутками:

 
Уж ты, клюква красна,
Во сыром бору росла.
Акулина хороша,
Все у батюшки росла.
Она тропочку тропила
Все узехонько,
Она Богу-то молилась
Все низехонько.
 

Маменька как услышала стишки эти, так и осела на лавку. Я не поняла, что к чему. Только потом, через несколько дней, маменька сказала мне, что старец угадал, что она с отцом в бору выросла. Ее отец был лесничим, и дом его стоял в бору. А когда молиться учил, приговаривал: «Ты, Акулька, при молитве кланяйся Богу низехонько».

Ну, пришла маменька в себя, собрала стол. Помолились, сели.

– Тут у нас давеча старец один был, Василий Афанасьевич, – завела разговор маменька.

– Карпуня-книгочей? – распрямив плечи, встрепенулся мужичок-лесовичок.

– Он самый.

– О, это наш человек! Духовный окормитель Петриных. Рабов Божиих Алексея, Анны и их дочек – Аниськи, Гани и Матреши. Хоть Матреша и маленькая, но Карпуня уже внушает ей истины Христовы своими простыми сказами.

– А почему Петрины не у священника окормляются? У них, в Ялтунове, в Троицком храме батюшка хороший, духовный.

– О, да ты, Акулька, книгочейка небось? Как Карпуня?

Маменька засмущалась. Даже щеки зарумянились.

– Да ты не робей, – успокоительно сказал Григорий. – Добрые книги – они пользительны. А вопросик твой не простой…

И тут я заметила, что Григорий не такой уж невзрачный. Задумавшись, он стал как-то крупнее, словно в плечах шире стал.

– Да… Непростая это загадка. Ну, милоньки мои, попытаю, может, отвечу. Люди духовного звания, они, знаете ли, не всегда праведники. А в старцах особая благодать бывает. Они ее через подвижническую жизнь как милость от Господа получают. Через таких старцев Господь Свою волю людям указывает. Потому священники порой сами отсылают людей к старцам. Вот, к примеру, Василий Афанасьевич, которого я Карпуней зову, такую благодать имеет. Он может показать другим, каким путем им спасать свою душу. Правда, Карпуня – юрод. Потому и наказы его не всякий поймет. Карпуня когда увидел Анну Петрину, то сразу испытал ее. Сначала прочитал ей Евангелие от Матфея, где Христос учит, чтобы люди искали прежде всего Царства Божия и правды Его, а потом сказал ей:

«Вот что… Возьми-ка ты это Евангелие, положи в колыбельку и пройди с ней через все село».

– А зачем надо было так делать? – спросила маменька, от удивления подняв брови.

– К смирению приучал. К великому смирению, ради которого юродами становятся. А настоящее смирение – это что? Это благодать. Ты же книгочейка, Акулина. Вспомни-ка, что апостол Павел говорил. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Карпуня тоже книгочей. А еще он смиренный юрод. Старец, в котором благодать действует. Потому-то через Карпуню Господь Анне Петриной путь юродства указал. А она поверила старцу и встала на этот путь. Ну какой священник благословил бы Анну на такое дело? Подумать только – юродствовать при трех-то дочерях! Что же ее навело на такой путь? Евангелие в колыбельке! Прошла Анна с ним через село и поняла, что самое главное в жизни – это Бог. Его, Христа Бога нашего, надо в колыбельке сердца своего носить, в своей душе взращивать и не бояться, кто и что про тебя скажет.

Без Карпуни, милоньки мои, понять это Анна вряд смогла бы. Семья-то ее отчая, где она выросла, к Богу не тянулась. Вот у мужа, Алексея, по-другому было. Он в благочестии воспитывался. В его отчей семье строго было. Не забалуешь. Женившись на Анне, Алексей привел ее в свой дом и такие же строгие порядки завел, как и его отец. Приучал Анну подолгу молиться, пост строго блюсти, в храм неукоснительно ходить. Не так-то легко ей при таких порядках жить пришлось. Она ведь в своей маловерной семье к вольности привыкла. Да к тому ж здоровьем слаба. Строго поститься, к примеру, ей и впрямь трудно было. Но ничего, попривыкла.

А вот какой духовный путь выбрать – не могла понять. А юрод Карпуня указал.

Он при первой же встрече с Анной подметил: «О! Это наша!» И стала Анна юродствовать.

Я слушала про Анну, а меня все подмывало спросить про ее дочек – про Аниську, Ганю и Мотрю. Хоть уже и говорил про них Василий Афанасьевич, только хотелось мне, чтобы и Григорий что-нибудь рассказал. Ерзала я на скамейке, ерзала, да так и не решилась спросить о них. И тут меня выручила маменька.

– И как только дочки при такой матери растут… – качнувшись на табуретке, то ли спросила она, то ли сказала свои мысли вслух.

Тут словно тучка какая накрыла светлое лицо Григория. Насупился он, а потом потер узловатой пятерней затылок:

– Вот что, милоньки… Анна и без нас знает, что об Аниське, Гане и Матреше заботиться надо. А еще знает она слова Христовы про то, чтобы люди не заботились, что им есть, пить или во что одеться.

С другой стороны, куда нам без забот – что поесть, попить, во что одеться, где жить… Но! «Ищите прежде всего Царства Божия и правды его, и сия вся приложатся вам». Так Христос говорил. Да…

Тут Григорий, прожевав какое-то слово, закрыл глаза и замолчал. Минуту молчит, другую, третью. Мы уж подумали, что он уснул.

– А знаете что? – неожиданно оживился старец. – Расскажу-ка я вам про Петриных побольше.

Мне вдруг подумалось, что он, когда молчал, решал, надо ли говорить о семейной жизни Петриных. Видать, привык Григорий о духовном рассуждать, а разговор о людях… Можно ли их обсуждать? Оказалось, можно. Рассказ старца был каким-то рассуждающим, назидательным.

– Первую дочь Петрины назвали Анисия, что значит «совершающая», «совершенная», – потеребив бороду, раздумчиво и наставительно промолвил Григорий. – В послушании выросла. У родителей, у старцев. Значит, все их наставления совершает. Вот такая она – послушливая, совершающая. Человек Аниська радостливый. Правда, бывает, что и загрустит, затужит. Только это мало кто видит. Все потому, что она печаль прячет за тихой своей улыбкой. И вот что я вам, милоньки, скажу…

Тут старец Григорий задумался, и глаза его странными стали, будто бездонными. Потом он тряхнул головой, посмотрел вокруг, будто не узнавая нашу избушку, и продолжил:

– Характер у Анисьи добрый, покладистый, и потому вокруг нее соберется много девиц, которых она духовно окормлять станет. Так она совершит самое главное – Божию волю, предназначение свое. И станет во всем достойна своего имени, то есть свершившей, совершенной. Да…

Я заерзала, а маменька, очнувшись от своих дум, спросила:

– А Мотря… э-э… Матрона? Я где-то читала, что ее имя значит почетная?

– Почетная? Нет, Матрона – значит «почтенная», «знатная», – сказал Григорий, гладя свои заштопанные на коленях штаны.

– А какая она, Матрона? – спросила я.

– Домашняя, – ответил Григорий, погладив простенькую скатерть на столе. – На людях показываться не любит. Все-то дома сидит, порядок, чистоту наводит. А главное – простая-препростая. По характеру спокойная, терпеливая. Тихая, скромная девочка растет. А сердечко ее, как и у Анисьи, Богу Единому принадлежит… Так-то вот, милоньки мои.

– А Ганя, Агафья, как я читала, значит «добрая»? – спросила маменька.

– Правильно, добрая. Надо же, какая ты книгочейка! – И тут Григорий опять уплыл взглядом в неведомую даль. Опять встряхнул головой и сказал: – Некоторые люди будут думать, что Ганя строга. А почему – не всякий поймет. А ведь она не к людям, а к людским грехам строга будет. К людям добра, а к их грехам строга. И вот что еще, милоньки… Господь Ганю даром прозорливости наградил. Не зря Анна говорит: «Ганя у нас не земная, а небесная». Ей сейчас всего шесть годков, а соседи Петриных ее уже спрашивали об урожае: сколько мер зерна соберут они осенью. Ганя отвечала. А когда соседи посчитали, то оказалось, что Ганя сказала все правильно. Так-то, Акулина, так-то…

Григорий помолчал немного, словно задумавшись, потом опять заговорил:

– Когда Анна была беременна, я духом прозрел, что она двойню носит. И правда. Двойню родила Анна. Одну девочку назвали Марией, вторую Агафьей. Только Маша вскорости скончалась. А ведь она была здоровее хиленькой Гани. Значит, есть в этом Божий Промысл. А? Есть? И мнится мне, что будет она здоровьем телесным слаба, а духовным крепка. И все они, сестры Петрины, будут как три свечи в единой трисвечнице. Свечи, едино горящие до неба…

И тут глаза Григория заволокло какой-то неземной голубизной. Он медленно провел ладонью по лицу и, распрямив плечи, сказал:

– Вот ты, Акулина, спрашивала, как Аниська, Мотря и Ганя при такой матери живут? Скажу прямо: нелегко живут. Достается им. То насмешки терпят, то клевету. Терпят с Божией помощью. Да еще радуются о Господе нашем Иисусе Христе. Вот…

– М-м-да… Слышала я, что на Петриных клевещут. Особо на Анну. И с чего только? Ну право – с чего? – взволнованно спросила маменька, взмахнув рукой и задев рукавом чашку, в которую собиралась налить чаю Григорию. Чашка покатилась по скатерти, упала на пол и осталась лежать на боку на цветастом половичке. Лежит себе полеживает. Мне показалось, что она даже довольна, чашка эта.

Григорий, медленно наклонившись, поднял ее и сказал:

– Вот так, как эту чашку, и Анну задевают… А она довольна, чашка-Анна, потому как юродка. А на юродов всегда клевещут, потому как они укор для тех, кто Христовы заповеди не блюдет. Сами-то юроды укором быть не хотят. Грешниками себя считают. У нас ведь как? Грешники праведниками стараются выглядеть, а праведники грешниками себя считают, потому и юродствуют. И укоры свои в юродство облекают.

Григорий поставил на стол чашку и сказал:

– Вот, к примеру, как Анна своего брата укорила. Захотел он, милоньки мои, тайно, без благословения отца и матери жениться. Тогда Анна, юродствуя, взяла кочергу и поскакала на ней по селу. Те, кто ее видел, смеялись, качали головами и спрашивали с насмешкой: «Куда ты скачешь, Аннушка, куда торопишься?» – «К братцу на свадьбу спешу». – «А разве он женится?» – «Женится!»

Никто этому не верил, потому что все знали: родители не дали ему благословения на женитьбу. А тот увидел сестрицу в окошко и услыхал, что она рассказала односельчанам про его греховное намерение, раскаялся и оставил свой замысел. Так-то вот, милоньки мои, так-то…

Оно, конечно, Анна не кочергой брата от греха уберегла, а молитвами своими неусыпными. Юроды, они за других сильно молиться могут, ой, как сильно! Вот, к примеру, как Карпуня, то бишь Василий Афанасьевич. Божий человек… – задумчиво пошевелив кустистыми бровями, произнес Григорий. – В юности, как и батюшка Серафим Саровский, Вася упал с колокольни и нисколько не повредился. Очухался и уразумел, что чудо Божие над ним свершилось. С того времени стал усердно молиться, поститься и вести жизнь подвижническую. Хотел в монастырь уйти. А родители, Афанасий и Ирина, не благословили. Настояли, чтобы женился. Он послушался их. Только с женою жить не смог. Влекло его жить с Господом, а не с женой. Что делать? И брак честен, и ложе не скверно… Только к Господу его влекло больше, чем к семейной жизни. Не знал он, что делать. Отправился странствовать, волю Божию искать. Добрался до Святой Горы Афонской. Восемь лет там провел. Постригся в иночество с именем Вонифатий. А потом Господь указал ему на то, чтоб он на родину вернулся, и определил встать на путь юродства. Ну, а так, конечно же, Карпуня – книгочей. Даже стишки писать умеет.

– Стихи?! – воскликнула я, вспомнив о том, как он затейливо говорил при первой встрече о Рождестве Христовом.

– Да, стихи… А что? Вот, к примеру:

 
Ты, сердце, Духом укрепись,
О Господе мужайся.
И бедствием не колебись,
На Бога полагайся.
Услыши, Господи, мой глас,
Когда к Тебе взываю.
И сохрани на всякий час,
К Тебе я прибегаю.
 

Карпуня мало-мало кому свои вирши читает, – медленно, будто нехотя продолжил Григорий. – Книгочей-то этот, Карпуня, за подвижническую жизнь от Бога много даров имеет. По его молитвам Господь людей от неисцельных болезней исцеляет. Вот как-то у Анны заболела раком сестра. До того дошла, что посинела предсмертно. Врачи лечили ее, да все попусту. А потом по молитвам старца она исцелилась. Чудо было явлено. Чудо чудное. Да…

Наутро, когда клочья тумана висели на ветвях берез, как старушечьи космы, мы с маменькой проводили отца Григория до околицы.

– Прощевай, многолюбезная моя Елизавета Флоровна, – обратился он ко мне. – Прощевай и ты, боголюбивая странноприимница Акулина Трифоновна.

– Передавай поклон Василию Афанасьевичу, – смущенно ответила маменька. – Спроси, когда мы с ним увидимся.

– Скоро увидитесь, скоро там встретитесь, – тихо промолвил отец Григорий и показал узловатым коричневым пальцем на чистое бездонное небо. Тонкая сумеречная тень легла на его лицо, ставшее похожим на потемневший от времени иконописный лик.

– А ты, Лизка-егоза, моей стригачкой будешь, – сказал он, обратив свой лик ко мне.

Мы с мамой, вспомнив Василия Афанасьевича, который про то же самое говорил, даже вздрогнули.

– Ка-а-акой стригачкой? – изумленно спросила я.

– Послушницей моей, – улыбнулся старец, и сошла с его лица тень, и посветлело оно.

Я ничего не поняла и только потом узнала, что Григорий у своих послушниц, женщин и девиц, волосы ножницами укорачивает и зовет их стригачками. Стригачкой была Анна Петрина, ее дочь Анисья, а потом, когда Матрона и Агафья подросли, Григорий их тоже остриг. Да и сама я тоже его стригачкой стала. Предсказание старца сбылось уже через год.

Не прошло и четырех месяцев после первого посещения нашего хуторского домика Григорием Томиным, как пришедшие к нам странники рассказали о кончине Василия Афанасьевича Карпунина. Похоронили его в селе Черная Слобода на поросшем березами сельском кладбище. Маменька, узнав об этом, посерела, посидела скорбно на лавке, а потом спешно оделась и ушла к соседям.

Я увидела ее нешуточную тревогу и стала сама не своя. Рассеянно слушала рассказы странников и их старинные, тягучие песни. Правда, одна песня меня оживила. Песня про паломничество во Иерусалим:

 
Как по Божией горе
Там поклоннички идут.
Там поклоннички идут,
В руках свечечки несут.
Там Христос проходил,
И следочки проследил…
Ой, блаженный этот путь,
Куда страннички идут.
В Русалим они идут,
А их Ангелы ведут…
 

Послушала я эту песню, и так захотелось мне быть ведомой в Иерусалим Ангелами! Хоть и тяжкой была весть о смерти Карпуни-книгочея, но замечталась я. Захотелось идти вместе со странничками, с помощью Ангела двигаться не по дороге, а над дорогой. Лететь, как пушинка, ветром с одуванчика сдунутая…

В глухую полночь пришла маменька. Ее лицо было по-прежнему серым, а под глазами тонкая синева появилась. Я заволновалась, стала расспрашивать, что случилось.

– Потом, потом, – отмахнулась она. – Давай ложиться спать.

Наутро, по зазимку, странники ушли, оставив на серебристой тропке темные следы. Маменька помахала им с нашего приземистого крылечка рукой и как-то блекло сказала:

– Вот чего, дочка… Я ночью у Шапкиных была… Ты, если что, к ним обращайся. Шапкины-то нам родня. Хоть и дальняя, да родня.

– А зачем мне к ним обращаться? – с беспокойством спросила я.

– Да мало ли что, – уклончиво ответила маменька и отвела взгляд на узкое, хмурое окошко.

…Наступил декабрь. Холодный, свинцовый, с колючими метелями. И вот как-то по нешуточному морозу маменька вышла за дровами и простудилась. Да так, что слегла. Я делала все, что она наказывала. И топленым салом ее растирала, и кипяченым молоком с медом поила и разными травяными отварами. Ничего не помогало. Маменька сохла, ей становилось все хуже и хуже. Тогда я позвала Шапкину Варвару и Зайцеву Капитолину. Они знали средства от разных хворей. Принялись лечить маменьку, а потом зашептались: «Врача бы надо позвать, врача…» Только вот беда: врач был только в селе Конобеево. Далековато, а тут как назло беспросветными метелями дорогу занесло так, что добраться до Конобеева можно было только на лыжах. Варвара сказала, что отправит за врачом мужа Николая.

– Не надо врача, – сипло сказала маменька, – я к Василию отхожу.

– К кому? – спросила Варвара и тихо сказала, обратившись ко мне: – Плоха, бредит, наверно.

Маменька приподнялась на смятой постели и отрешенно проговорила:

– К книгочею Карпуне, Варенька, к Василию Афанасьевичу Карпунину, в иночестве Вонифатию… Встреча у меня с ним будет… На небе… Как старец Григорий говорил.

Потом она туманно посмотрела на меня:

– А ты, дочка, держись старца Григория, а потом… Потом его стригачек – сестер Петриных. И еще… Ты хотела стать странницей… Благословляю. Ходи по святым местам, молись за душу мою грешную…

Маменька закрыла глаза и тихо уснула. Подхожу, смотрю: нет! – не уснула. Умерла! Я вся оцепенела, а в уме мысли о смерти закрутились. Смерть… Странники много говорили о смерти. «Смерть, – говорили они, – это в новую жизнь переход». Только меня это воспоминание не утешило. Показалось, будто я лишилась части самой себя. В душе заболела пустота. Я не знала, чем ее заполнить, как избавиться от боли. Вот ведь как: оказывается, даже пустота болеть может.

Смутно помню, как суетились Шапкины и Зайцевы. Обмыли маменьку, одели в новое платье и положили в простой, сколоченный из сосновых досок гроб. Кто-то стал читать над гробом Псалтырь. Невесть откуда взялись какие-то наши родственники, которых я видела всего два раза в жизни. На третий день пришел круглолицый священник и добрым голосом отпел усопшую. Потом мужики положили гроб на салазки и, встав на лыжи, отвезли его на кладбище. От болящей пустоты у меня подкосились ноги, и я слегла. Несколько дней пролежала в забытьи.

Когда пришла в себя, то увидела, что лежу в доме Шапкиных. Туда меня, когда я была в забытьи, перенес муж Варвары, Николай. Лишь на девятый день я вошла в силы и стала готовиться к поминкам. Какова же была моя радость, когда на них пришел старец Григорий Томин. День был тоскливым, хмурым, а тут – как будто солнышко в наш дом заглянуло. Со старцем пришла какая-то девушка. Большая, дородная. Вошли, поздоровались, помолились на образа.

– Вот что, Елизавета, не убивайся по маменьке своей, придет время, и вы встретитесь, – сказал назидательно и в то же время тепло Григорий, садясь на нашу старую лавку, – в небесных обителях встретитесь. И вот что еще… Ты хотела с Анисьей Петри-ной познакомиться? Знакомься. – И старец подтолкнул вперед робко стоявшую за ним крупную девушку.

– Анися, – тихо промолвила она.

– Лиза, – ответила я пусто и грустно.

– Ну вот и хорошо, вот и познакомились, – сказал Григорий.

Пред трапезой мы помолились об упокоении души рабы Божией Акулины. Вечная память, вечный покой…

За трапезой говорили мало, в основном Григорий. Гости смотрели на старца с благоговением. Он приметил это и сказал:

– Что вы на меня глазеете, как зайцы на морковку? Я невкусный. Кожа как кора у дуба, борода как проволока. Чего вы во мне нашли?

– Как же, батюшка? – робко промолвила длинненькая, похожая на щуку Варвара Шапкина. – Дух в вас есть Божий…

«Вот тебе и щука, – подумала я. – Ни разу таких слов от нее не слышала».

– Дух во всех людях есть, – заговорил Григорий, обрисовав рукой нимб над своей светящейся от керосиновой лампы головой. – Отойдет он – и не станет человека. Человек живет, пока в нем Дух есть.

– Значит, Он от моей маменьки отошел? – встревоженно спросила я и отодвинула от себя миску с толстыми поминальными блинами.

– Отошел, вместе с ее душой отошел, – сказал Григорий и пододвинул ко мне миску, которую я отодвинула.

– И где теперь ее душа? Что с ней? – забеспокоилась я.

– Что с ней? – задумчиво почесал Григорий затылок. – Ну, первые три дня после смерти душа испытуется. Злые духи обличают ее в согрешениях и хотят скинуть во ад. А добрые Ангелы находят в ней добродетели и отгоняют злых духов. Так душа проходит через мытарства.

– Какие?

– Разные… Раньше мытари долги с людей собирали. Кто налог не оплатил, кто штраф какой… Вот и душу твоей маменьки сейчас мытарят. Спрашивают про долги перед Богом. А наш долг – заповеди Его исполнять. Ну вот… Спрашивают ее душу, не отказывалась ли она исполнять заповеди. «Нет, не отказывалась», – отвечает Богу душа твоей матушки. «Отказывалась, – кричат злые духи, – должна была не раздражаться, а сама раздражалась, должна была не гневаться, а гневалась. Пусть отдает долги. Пусть познает, что такое гнев да злость. Уж мы-то ей покажем!» – «Нет, лживые духи, – говорят им добрые Ангелы и машут своими крылышками, защищают, значит, душу твоей маменьки, и все повторяют: «Нет, нет, Акулина свои долги покаянием оплатила».

– Не помню, чтоб моя маменька злилась, – обиженно возразила я.

– Ну, это я так, к слову, – грустно улыбнулся отец Григорий. – Кто я такой, чтоб знать об участи загробной? Что же мы можем знать? Евангелие. А что в нем говорится? «Слушающий слово Мое и верующий в Пославшего Меня на суд не приходит». Раба Божия Акулина веровала в Бога, слушала Христово слово и исполняла Его заповеди, потому ее душа мытарства легко пройдет. А мы ей поможем. Молитвами своими. Церковь поможет. Церковные молитвы сильней всех злых духов.

– А что будет с ее душой потом? – со страхом спросила я.

– Э-э… Думается мне, что после мытарств ей покажут несказанную красоту рая, а потом, на девятый день, ужас ада. На сороковой день определят место в Небесных обителях. Там она будет до кончины мира, до последнего определения о том, где будет находиться душа каждого усопшего – в раю или в аду.

Когда поминальная трапеза закончилась, гости разошлись. А Григорий, я и Аниська всю ночь читали Псалтырь по новопреставленной. Мы с Петриной даже поговорить не могли. Лишь на следующий день, за завтраком, узнали друг друга поближе.

Старец Григорий зачем-то ушел к Шапкиным, и мы сидели за столом вдвоем. Лицо у Анисьи было участливое. А глаза зоркие. И радостность какая-то в них светилась. «Надо же, – подумала я. – У нас поминки, а она чему-то радуется. Может, тому, что душа маменьки, как старец Григорий говорил, мытарства легко пройдет? Или это радость о Господе?»

– Как же ты попала к нам на поминки? Почему решила прийти? – стеснительно тихонько спросила я Аниську.

– Мне о твоей матушке и о тебе старцы давно рассказывали. И почивший Карпунин, и странники некоторые. А больше Григорий.

– И что же он говорил обо мне? – Я заерзала, подумав, что Григорий меня небось егозой называл.

– А то и говорил, что егоза ты!

Я захлопала глазами и надулась.

– Не обижайся, Лизонька, – взяв меня за руку, сказала Анисья, – Григорий с добром это говорил. Шутейно. Ты мне по его рассказам понравилась… А к матушке твоей он с большой любовью относился. Когда узнал, что она умерла, призвал меня и говорит: «Пойдем сиротиночку Лизку утешать. Будешь ей подружкой». Вот я и пришла. Ну что? Давай дружить?

Я оживилась:

– Давай. А ничего, что ты старше меня? На целых десять лет старше…

– Ну и что? Буду твоей старшей подружкой.

То, что на поминки старец Григорий пришел, уже было для меня утешением, а то, что он пришел с Анисьей, утешило вдвойне. Ведь девочек на нашем хуторке не было, и я играла только с мальчишками – Шапкиными да Зайцевыми. Мечтала о подруге так, что даже стихи втайне написала:

 
Не нужна мне золотая кружка,
Не нужна мне ласковая подушка,
А нужна мне золотая и ласковая подружка.
 

– Ну что, подружились? – спросил, входя в дом, припорошенный серебристым молодым снежком Григорий.

– Подружились! – воскликнула я, благодарно сжав руку Анисьи.

– Ну вот и хорошо. А теперь сядем рядком да поговорим ладком. Я тут с дальней твоей родней потолковал. Хорошо потолковал… Спросил их кое о чем. Теперь тебя спросить надо. Хочешь пойти в мое стадо? Будешь моей стригачкой?

У меня от таких слов по спине теплая дрожь прошла. Неужели он возьмет надо мной попечение? Сколько раз я вздыхала: «Хорошо бы, Господи, мне его послушницей быть…» И вот… Я заерзала. Как всегда, при волнении.

– Ну, чего молчишь, егоза? – осторожненько садясь на краешек лавки, спросил старец.

А я от услышанного онемела.

– М-м-м… Угу, м-м… – промямлила я, словно булку жевала.

– Ну, вот и ла-а-адненько, – проговорил-пропел Григорий и тут же посерьезнел: – Шапкины тоже согласны.

Вскоре он перевез меня в Ялтуново. Поселил у пожилой женщины, которую звали Авдотья Даниловна. Она болела, плохо ходила, а телом была дородная, как купчиха. Лицо носатое, глаза лупатые. Я даже заробела перед ней.

– Вот тебе, Лизка, послушание, – сказал старец, – станешь помогать махонькой слабенькой добренькой Авдотье. Если все будет хорошо, то произведу тебя в стригачки. Поняла?

Я и обрадовалась, и растерялась. Опять замукала, заугукала и сказала что-то так, как будто булку жевала.

Когда Григорий ушел, дородная Авдотья, поджав толстые губы, недовольно проговорила:

– Ну, вот что, Золушка… Вот что… Надо принести и подкинуть в печь дровишек, наносить в бочку воды из колодца, почистить и поставить вариться картошку, помыть полы, постирать белье, перебрать гречку и прочитать кафизму из Псалтыри, главу Евангелия и молитвы на ночь грядущим. Читать-то умеешь?