Текст книги "Трисвечница"

Освободили меня в конце войны с фашистами, в сорок пятом году. Я вернулась в Ялтуново и поселилась в домике Авдотьи, которая за год до моего возвращения отошла ко Господу, а свой, похожий на журавля дом завещала мне. К тому времени нашей Церкви Православной было послабление. Потому в доме Петриных опять стали собираться девицы и женщины, которые решили свою жизнь Богу посвятить. Их наставницей, как и прежде, была Анна. Маловеры уже не насмешничали над ней. Все ее уважали и почитали, шли к ней за советом. Анна стала для всей округи старицей, с которой можно было говорить, как с самым родным человеком. Правда, лицо у нее было сумрачное, скорбное. Да и как не скорбеть? В середине войны погиб сын Михаил. Он сапером был. Как-то разминировал мост, который и обрушился на него и его товарищей. Все под обломками погибли. Такое дело…

А в конце войны умер муж Алексей. Дочери Матрона и Агафья были тогда в лагере, в Казахстане. Где-то в сорок шестом году из лагеря вернулась Анисья. Отбывала в Казахстане, потом в Сибири и на Дальнем Востоке. Помотало Анисью, побросало.

Об этих годах она рассказывала сухо, на слова была скупа. Лишь при воспоминаниях о лагернице Вере оживлялась.

«Ну, ты же, Лизка, все знаешь о лагерях, – сказала Анисья как-то на просьбу рассказать о своих злоключениях. – Там приходилось от зари до зари работать за баланду из лебеды и картофельных очисток. До седьмого пота работать, до заворота кишок. Сколь раз мы от такой жизни болели, сколь раз при смерти были…

Помню, заболела и я. Положили меня в лазарет. Лечить – не лечили, думали: помру, а я выздоровела. Доктор при выписке говорит:

– Живучая. Муха…

Он всех лагерников так называл – мухи, потому как лагерницы, по его наблюдениям, дохли как мухи. Мы для власти мухами были, которых не жалко…

Это случилось в Казахстане. Там я познакомилась с Верой. Божий человек, молитвенница. Ночи напролет молилась. И когда только успевала сил набраться, чтобы по утрам на тяжеленные работы выходить? Ума не приложу.

Вера тех, кто с ней в бараке жил, от крыс спасала. А крысы-то эти что вытворяли? Приходили мы в барак с работы, руки-ноги отваливаются. Падали на прелую солому и спали мертвым сном. А крысы тут как тут. Некоторые лагерницы даже отогнать их не могли. Сил не было. И кусали их крысы то за носы, то за уши. Порой даже подгрызали их.

Как-то Вера после ночной молитвы сказала мне:

– Все. Больше крыс в бараках не будет.

Так и случилось. Ночью у нас в бараке ни одного крысиного писка не слышалось. А Вера все молилась и молилась… Так что не появлялись они и потом. Пропали, совсем пропали.

Как-то после работы в поле, которая закончилась ночью, она говорит:

– Анисья, давай помолимся.

– Давай.

Встали мы на колени лицом к востоку и начали молиться Богу, Богородице и Николаю Угоднику об освобождении нас от заключения в лагере. Ночь была как живая. Деревья шелестели листвой, трава шепталась, высоко-высоко звездочки мигали святыми огоньками, как свечки в небесном Божием паникадиле. Хорошо… Смотрим на эти звездочки, молимся, вдруг видим: на небе появились три больших светлых пятна и в три креста превратились. Я диву далась. А Вера говорит:

– Вот смотри. Это твои кресты. Один из них – нынешнее твое заключение в лагерь, а два других тебе еще придется понести.

Какие кресты? Зачем? Все это я поняла только тогда, когда в двух других лагерях побывала – в сибирском и дальневосточном. Так Вера угадала значение тех крестов.

А еще она говорила, что наступит такое время, когда люди будут жить хорошо, всего у них будет много. Только вера в народе охладеет.

– Верными останутся только те, кто уцепится за кусты, – сказала она.

– За какие кусты? – спросила я.

– Кусты – это старцы и старицы.

– Да разве коммунисты допустят, чтоб старцы и старицы веру в народе укрепляли?

– Придет время, и не станет коммунистов… А знаешь что? И коммунисты верующие бывают. При начальстве глупости про Бога говорят, а в душе веруют.

Царапнули тогда меня эти слова, не понравились.

– И бесы веруют, – недовольно пожала я плечами, – и трепещут.

– Так-то оно так… Только вспомни: Киприан бесам служил, а потом к Богу пришел, пострадал за Него и святым стал.

Прошло время, и вспомнился мне тот разговор с Верой. Был у нас в последнем моем лагере один из начальников, которого звали Василий Ерошкин. Строгий коммунист, речистый. Говорил, как дрова рубил. Вызвал меня как-то, смотрю, какой-то он не такой… Не знает, куда себя деть. То встанет, то сядет. Вздыхает, как теленок. Пожался, пожался, а потом и говорит:

– Ты, Петрина, человек верующий, добросовестный, значит. Помоги. Две дочки у меня, а ухаживать за ними некому.

Ну, стала я помогать. Сидела с девочками, когда Ерошкин и его жена на работу уходили. Кормила их, гуляла с ними, спать укладывала. Привыкли девочки ко мне, а тут стал заканчиваться мой срок ссылки. Вот Василий мне и говорит:

– Анисья, ты бы осталась у нас. Живи в нашем доме, ухаживай за девочками. Я тебя всем обеспечу. Ни в чем нужды иметь не будешь.

Я отказалась, а потом испугалась: а ну как меня насильно оставит? Может, зря так сразу отказалась? Может, надо пожить у Ерошкиных?

Пришла в барак и ночью стала усердно молиться: “Господи, вразуми”. И тут услышала где-то в глубине самой себя голос:

– Анисья, собирайся домой.

Я испугалась, а в голове вопрос вспорхнул:

“А меня отпустят?”

“Отпустят”.

“Когда?”

“Завтра”.

“А кто меня отпустит?”

“Святитель Николай”.

И веря в это, и не веря, я легла спать. И правда ведь. Опять, как и в шацкой тюрьме, чудо чудное случилось. Кто-то, наверное Ерошкин, быстро оформил все документы на мое освобождение. Когда я освобождалась, лагерное начальство только удивлялось: “Как так? У нас неделями освобождение оформляют, а тут – за день…” Так второй раз помог мне своими заступничеством Николай Угодник.

При моем выходе из лагеря подошел Ерошкин и тихонечко так говорит:

– Петрина, помолись за меня.

Я только головой кивнула да Верины слова о верующих коммунистах вспомнила.

Ну, вышла я из лагеря и где на поезде, где на лошади, а больше пешком добралась до родного Ялтунова».

Где-то через полгода после освобождения Анисьи вернулись домой и ее сестры – Матрона и Агафья. Как и Анисья, они не любили рассказывать о жизни в лагерях. Лишь от их двоюродной сестры Евфимии я узнала, каково им там было. Ее арестовали вместе с Мотрей и Ганей. Вместе с ними она и в лагере жила.

«Направили нас в Казахстан, – вспоминала Фима, – в Карагандинский лагерь. Везли в вагонах, в которых скот перевозят. Набили нас в них битком и повезли. Кормили в дороге редко: куском хлеба из лебеды да мутной баландой. Воды давали всего одну кружку в день, а то и вовсе не давали. Как-то дали селедку. Все накинулись на нее, а Мотря говорит:

– Вы, девки, эту рыбу не ешьте. Нипочем не ешьте.

Ганя послушалась, а я хотела взять. Только Мотря на меня так строго посмотрела, что я тут же отдернула руку от селедки. “Не надо”, – говорю разносчику. Он как зарычал по-собачьи: “Вр-р-раг нар-рода! Зажр-р-ралась!” Глаза у него аж кровью налились. Ну, думаю, сейчас он меня зубами рвать начнет. Обошлось. Ушел, чего-то рыча себе под нос. Тогда я, чуть не плача от голода, спрашиваю Мотрю:

– Чего ты мне взять рыбку запретила?

– Селедки наешься – пить захочешь. А воду то ли дадут, то ли не дадут.

Все по ее вышло. Не стали в тот день нам воду давать. И на следующий день, и в последующий. Господи, как же люди мучились! Криком кричали. Со многими какая-то болезнь приключилась, и они помирать стали. На каждой остановке из вагонов мертвецов десятками выносили.

Ну, привезли нас в Казахстан, в пустую, шевелящуюся ковылем степь, привели к лагерю. Смотрим: над воротами, при входе, плакат висит: “Железной рукой мы загоним вас в счастье!” А на самой зоне бараки стоят. На большие сараи похожие.

Мотря Ганю толкает и говорит:

– Помнишь, что старец Григорий нашей маме говорил?

– Когда?

– Перед нашим арестом.

– А-а-а… Как не помнить! Сказал: “Девок твоих заберут да в сарай затолкают. А потом они станут моркву да свеклу перебирать…”

Стали мы в сарае жить. Спали на нарах, на подстилке из камыша да соломы. По утрам нас выводили в степь копать каналы для орошения – арыки. Работали мы, как лошади, а питались, как воробьи.

Мотря вскоре слегла. Положили ее в санчасть. Врач определил болезнь сердца и дал вторую группу инвалидности. Теперь ей было облегчение: надо было только половину нормы вырабатывать. А Мотре и это стало не под силу. Вышла она на копку арыка. Раз копнула, два, потом бух! – и в обморок упала. Пришла в себя – видит: над ней бригадир склонился.

– Петрина, вставай. Хватит тебе здесь работать. У тебя вторая группа инвалидности, тебе положена половина нормы, а ты и трети выполнить не можешь.

Мотрю погрузили на телегу, запряженную быками, и отвезли в больницу. После больницы вовсе освободили от копания арыков. Дали другую работу – урожай моркови и свеклы перебирать. Так сбылись слова старца Григория Томина.

Потом Мотрю и Ганю послали работать в столовую. Дали задание – голову барана сварить. А как ее варить? Опалить надо, на части разрубить. Только они этого не знали. Никогда мяса не ели и готовить его не умели. Ну, сунули они всю голову целиком в котел и стали варить. Вонища пошла по всей столовой такая, как будто кто-то ботинки на сковородке жарил.

Прибежал начальник, увидал баранью голову в котле и кричит:

– Вы чего это, такие-сякие, делаете?! Вас же за вредительство в карцер посадят, а потом на строгий режим для особо опасных переведут. Оттуда мало кто живым выходит!

– Батюшка, – испугалась Мотря, – мы никогда в жизни мясо не варили. А уж с головой-то бараньей, целиковой, и вовсе не знаем, что делать.

Начальник знал от своих бригадиров, что сестры Петрины на всех работах работают усердно и честно. Потому поверил им и замял это дело. Но от столовой отстранил. А ведь работа в ней считалась самой лучшей. Как же? Всегда найдется чего жевнуть. А сестры – виданное ли дело? – обрадовались.

“Нас в столовой от скоромного тошнило, – сказала мне потом Ганя, – а от другой еды только искушения были”.

Убереглись сестры от искушения едой. А в другой раз убереглись от искушения развлечением. Дело было так. Как-то лагерникам разрешили посмотреть кино. Все обрадовались, стали собираться. А Петрины сидят на нарах – не шелохнутся. Подошел начальник барака, спрашивает:

– Чего расселись?

– На кой нам кино? – сказала Мотря. – Мы и картинки-то никогда не смотрели.

– Да-да, – поддержала ее Ганя, – нам кино нужно как рыбе зонтик.

– Все пойдут, и вы должны пойти, – рассердился начальник, – и никаких разговоров! В первом ряду сидеть будете!

Привели их на кино, усадили на первый ряд. Стали показывать фильму. Мужик какой-то в море купается. А море волнами бушует. Мотря как увидела это, так сразу закричала:

– Ой, утонет он сейчас, и мы все утонем! Караул!

В зале поднялся шум. Одни захохотали, другие затопали ногами. Послышались выкрики: “Уберите отсюда этих дурочек! Пусть не мешают фильму смотреть!”

Куда было начальнику деваться? Вывел он их из зала и с тех пор не заставлял приходить на кино.

А работать после случая в столовой их послали на поля. Сажать, окучивать, пропалывать, урожай собирать. Это было им по нраву. Мотря и Ганя с детства привыкли к таким работам. На их участке урожая всегда было больше, чем на других. Работали с огоньком. До того хорошо работали, что бригадиры ставили их в пример другим. Тогда от урожая зависело, сколько лагерникам могли дать сельхозпродуктов. Был год, когда на участке Петриных уродилась рожь. Много зерна насобирали.

– Благодарите Петриных, – сказал бригадир, выдавая лагерникам часть зерна с богатого урожая.

Мотря и Ганя получили больше всех. Даже родителям в Ялтуново большие посылки с зерном отправили. Это прямо Промысл Божий был, ведь в тот год в Шацком районе из-за неурожая дело до голода дошло.

В другой раз сестер за ударную работу наградили овощами. Привезли чуть не целую машину и свалили у барака, где они жили. Это было как гром средь ясного неба. Сестры удивились, а лагерницы и вовсе ошарашены были.

– Это Господь так устроил. По любви, по человеколюбию ко всем нам, – говорила Мотря толпе собравшихся лагерниц.

И ей даже безбожницы поверили, потому как ничем другим этот случай объяснить нельзя. Только вот что скажу. Думается мне, что за смирение свое сестры Петрины получали помощь Божию. Начальство знало, что никого они не осуждали, со смирением претерпевали все испытания, а главное – работали лучше всех. Потому кто-то из начальников и решил их наградить овощами. Привез много, знал, что они все по справедливости разделят.

И правда: Мотря и Ганя все лагерницам раздали. После этого даже озлобленные на власти и на Бога лагерницы стали с почтением относиться к сестрам, которых раньше называли не иначе, как чокнутые монашки. А многие потянулись к Мотре и Гане. В свободное от работы время они стали вместе с ними молиться. И никто на них не донес. А ведь доносители в бараках были. Но никто молившихся не выдал. И вот ведь какое диво было: никто из лагерниц при Мотре и Гане не ругался матом.

И еще было диво, самое дивное. Не знаю даже, как сказать… Чудо Божие. Пошла я как-то на озеро за водой. Вдруг вижу: у берега что-то плавает. Подошла поближе – досочка какая-то. А в сердце у меня благодатная теплота разлилась. “Что такое?” – думаю.

Зашла в воду, взяла в руки эту досочку, смотрю, а это икона. Я так и обмякла… Стою, смотрю, а по телу мурашки от страха поползли. Как же?! Икона явлена! Присмотрелась: это икона Божией Матери “Достойно есть”. Принесла этот образ в барак, показала Мотре и Гане. Как обрадовались они, как посветлели их лица! Прямо засветились, как солнышком озаренные. Взяли сестры явленную икону, с благоговением приложились к ней и стали благодарить Господа за чудо такое. Да…

По их молитвам перед образом Богородицы “Достойно есть” лагерницам разная помощь посылалась. Помню время, когда нам еды не хватало. Голодали. Тяжко было. Матрона и Агафья стали особо молиться пред явленной иконой. И вскоре приехали откуда-то к нашей зоне муж и жена, наслышанные о сестрах Петриных как о праведницах. Получили супруги разрешение на свидание, а при встрече поговорили с Матроной и Агафьей и передали им кучу продуктов! Продукты сестры поделили так, чтобы всем чего-нибудь да досталось.

Помню и другой случай помощи Божией Матери. И ведь от кого?! От мусульманина Амана! Он был казахом, жил в каком-то селении недалеко от нашего лагеря. Познакомился с Матроной и Агафьей на поле, где они работали. Потом узнал об их праведной жизни от других лагерниц. И затронули Петрины его сердце. Ехал он как-то мимо их поля на свое поле сажать картошку, остановился и оставил сестрам целых четыре ведра картошки. Вот ведь как бывает. Сестры отблагодарили Амана. Носки ему связали. Распустили пояс из верблюжьей шерсти и связали.

Ну вот. Прошло время, и послали нас на стройку в город Акмолинск. Сначала с другими отправили Ганю и меня. Мотря болела, потому ее оставили. Так нам изменили наказание, из лагеря перевели на поселение и поселили в Акмолинске, в общежитии. Потом к нам перевели и Мотрю. Стали мы работать на стройке. Тяжело было, ой, как тяжело. Бетонный раствор замешивали, таскали его каменщикам. Кирпичи, бревна, доски таскали. Про таких, как мы, говорили: “Ты и лошадь, ты и бык, ты и баба, и мужик”.

Правда, свободы у нас, как у поселенцев, стало побольше. Со временем даже в церковь на службы стали отпускать. Ходили мы туда в рабочей, испачканной цементом одежде. Другой-то сначала у нас не было. Это потом, когда обжились, тогда и обшились. Одеваться стали получше.

Церковь, в которую мы ходили молиться, была бедная. Свечей для прихожан и то не хватало. И тогда Мотря и Ганя на квартире одной верующей женщины научились делать свечи из воска, который давали им местные жители.

Когда сестры бывали в церкви, то пели на клиросе. А регент там тоже ссыльный был. Из Москвы. Грамотный. На благородном лице благородно блестели очки. До революции он в одном из московских храмов управлял большим хором. И до того хорош тот хор был, что его приглашали петь при венчании князей и генералов.

В акмолинской церкви регент этот решил обучить Мотрю и Ганю петь по нотам необычным напевом непростую в исполнении песнь Херувимскую. Ну, значит, положил он перед сестрами ноты, сказал, что да как. Спел им Херувимскую и попросил:

– Ну, а теперь давайте вместе.

Стали петь, и почему-то не в лад. Раз попробовали, два. Никак не получается. Регент расстроился:

– Не так вы поете, не так…

– Не знаю, что у нас не так, – сказала Мотря, – может, вы в нотах ошибаетесь?

– Нет, это вы, дорогуши, не по нотам поете, – заметил регент.

– Ваша правда. Не умеем мы ноты читать. А поем по памяти. Мы этот распев уже слышали. Не помню уж где, только слышали.

Он взял ноты в руки и, не зная, что сказать, в рассеянности посмотрел их. И тут его брови поползли вверх. Регент понял, что сестры пели правильно, а он ошибался.

– Надо же! Какой у вас музыкальный слух! Какая музыкальная память! Первый раз такое вижу.

Утешительно было нам молиться в церкви Божией, утешительно. И уж так не хотелось возвращаться в общежитие, где мы жили, так не хотелось… В нашей комнате целых семь женщин жило. Все разные. Кто курит, кто в карты играет, кто матом ругается. А мы сядем в уголок и молимся или псалмы потихоньку поем. Многие на нас смотрели косо, насмешничали: “Опять монашки чокнутые забормотали”. Сестры не обижались. Наоборот – загрустит ли кто из насмешниц, затоскует, так Мотря или Ганя тут как тут. Утешат, подбодрят. В конце концов сестер зауважали.

Были среди поселенцев и женщины с детьми, а за детишками присмотр и уход требовался. Ну и поручило начальство это дело “монашкам” – Мотре и Гане. Они и так и сяк, мол, не наше это дело, никогда мы за детьми не ухаживали. Только деваться было некуда, пришлось подчиниться. Стали сестры присматривать за детьми, воспитывать их. Дети подрастали, их определяли в школу. И вот как-то один мальчик, их воспитанник, стал в школе рассказывать одноклассникам про Бога. Ох, и рассердились тогда учителя! Окончилось это дело тем, что Мотрю и Ганю отстранили от присмотра за детьми. Все думали, что их еще и осудят, срок добавят. Должно было так быть. Должно-то должно, только не было! Покрыл их Господь Своей милостью, оградил от суда. А вскоре и срок нашей ссылки подошел к концу».

Вот что поведала мне Евфимия. А Матрона и Агафья, вспоминая те годы, благодарили Господа.

– Слава Богу за все, – говорила Матрона. – Много чего пришлось нам пережить, много пришлось перестрадать. Ну и что? Христос – вон как страдал! До кровавого пота! Зато мы по мере страдания и меру утешения получали. Как писал апостол Павел: «По мере, как умножаются в нас страдания Христовы, умножается Христом и утешение наше».

– Да, – согласилась Анисья, – Бог утешает нас во всякой скорби нашей, «чтобы и мы могли утешать находящихся во всякой скорби тем утешением, которым Бог утешает нас самих!». Слава Богу за все. И за скорбь, и за радость – слава Богу.

Помню, когда Анисья сказала это, то подмигнула своим сестрам и запела, а они подхватили:

 
Где-то там далеко и когда-то давно
Жил премудрый и опытный старец.
Он не раз говорил, беспрестанно твердил:
«Слава Богу за скорбь и за радость».
Если, может, покажется – крест твой тяжел,
Не под силу тебе он здесь дался,
Знай: Господь не по силам тебе б не послал.
Не ропщи, а люби и смиряйся.
Если будет печаль, и болезни, и скорбь,
Если в чем-то страдать нам придется,
Никого не вини, а всегда говори:
Все от Бога нам, грешным, дается.
Слава Богу за все, слава Богу за все,
Слава Богу за скорбь и за радость…
 

Послевоенное время… Каким же оно было горестным для нашего народа! Радость победы над фашистами отшумела, отцвела, как сельный цвет, и развеялась. А горе осталось. Горькое горе. Почитай в каждой семье кто погиб, кто без вести пропал, кто инвалидом стал… Мало было семей, кого беда обошла. Да и то: их обошла, а кого-то из родственников все равно достала. А тут еще разруха, нищета, жизнь полуголодная. Вот тогда-то и пригодился Анисье, Матроне и Агафье данный им от Бога дар утешения, чтобы они могли людей в скорбях утешать. Я в то время часто бывала у Петриных, чуть не каждый день. Помогала им в домашних делах, работала в огороде, на приусадебном участке. Сестры питались от рук своих: что вырастят, то и едят. Сельчане им помогали, конечно. Все же видели, что к Петриным люди толпами ходят. Кто поплакаться, кто житейские вопросы обсудить. Нищие приходили, калеки. И всех они кормили. Бывало, когда продукты закончатся, Анна шла к соседям и просила картошки дать или чего-нибудь еще из продуктов. Никто ей не отказывал. Порой люди сами приходили к Петриным и приносили мешки картошки или овощей. Анна к тому времени уже старенькая стала и не юродствовала. Правда, часто говорила «стишками». Например, утешая тех, на кого возводили злую напраслину, она, задумавшись, медленно, растягивая слова, произносила: «Кто в миру низок, тот к Богу близок» или: «Когда ругают – грехи снимают». Тех, которых судьба потрепала да побила, утешала так: «Кого на земле бьют – для того на небе венцы льют». Про лишнюю надежду на Господа говорила: «Бог-то Он Бог, только сам будь не плох».

Лицо у Анны было строгое, с бровями, как сухой мох. От глаз морщинки расходились – ну прямо как следочки от куриных лапок. Ходила, опираясь на сучковатую березовую палку. Прозорливая была. Помню, одна женщина из села Шаморга, Рогачикова Шура, рассказывала, как в первый раз к Анне пришла.

«Прислали мне после войны казенное письмо, – говорила она, – и там написано, что муж мой Егор умер от ран в городе Кенигсберге и похоронен там на военном кладбище. Я прямо зарыдала навзрыд. Как же?! Четыре года его прождала, уже почти год, как Победу объявили, а тут – бумага о гибели…

Не поверила я в похоронку. А свекор меня прогнать собрался. Мол, не стало сына, и ты мне не нужна. Что делать? И вот одна женщина говорит: “Шура, в Польном Ялтунове бабушка живет – Анна Петрина. Она все ведает. Поди, спроси у нее про судьбу своего Егора. Может, он жив? Лежит где-нибудь без рук, без ног”.

Я и пошла. Шла по весенней распутице, топтала лаптями раскисшую дорогу. Пришла замерзшая, ноги мокрые. На порог ступила с опаской. А ну как не пустят? Говорят, что Анна не всех принимает. Вошла в избу. Там много народу было.

– Здравствуйте, – говорю. – Кто из вас бабушка, которая все знает?

– Я бабушка, – сказала сидевшая на лавочке Анна. – Анисья, посмотри, какая молодка к нам пришла! И простая. Шла пятнадцать верст из Шаморги, промокла, замерзла. Разувайся, чадушка моя, положи свои лапти на просушку и лезь за мной на печку. Там поговорим.

Забрались мы на печку, Анна меня и спрашивает:

– Ну, чадушка, с чем пришла?

– Да вот свекор у меня злой, прогонять собрался.

– Нет, неправда. Ты пришла узнать про Егора своего.

И откуда она узнала имя моего мужа? А бабушка, поглаживая рукой теплую шершавую печку, продолжала:

– Послушай меня. Если ты мое словечко приложишь к сердечку, то будешь христианочка. А если к сердечку приложишь два моих словечка, то будешь православная христианочка. Ну, а как три словечка упомнишь, то станешь истинно православная христианочка. Первое мое слово: Егора Бог прибрал, не жди его. Другое: не выходи больше замуж. Ты, чадушка, коли вдовство сохранишь, то оно превыше девства для тебя будет. Вот он, Егор-то твой, тебя любил да жалел, а Бог у тебя его взял. Тебе теперь надо и свою душу спасать, и Егорову. Молиться за него денно и нощно. Третье мое слово: ходи ко мне за советами.

– Душу спасать! – вскинулась я, а потом осеклась и вздохнула: – Бабушка, да мне хоть бы язык свой удержать. Вот живу у свекрови, она заругается, скажет обидное слово, а я на ее слово десять в ответ.

– Когда ругают – грехи снимают. Не кручинься. А свекрови скажи, что мы старые стали. Делать нам нечего, вот и брешем как собаки, покоя молодым не даем. А ведь молодые все в работе да в заботе.

У меня с души будто тяжеленный камень свалился. Так легко стало, так спокойно, что я заплакала.

– Об чем ты плачешь? – покачав седой головой, спросила Анна. – Слезы-то, они разные бывают.

Я утерла слезы рукавом:

– Сама не знаю об чем.

– Ну, значит, от умиления. Хорошие слезы. А бывают и плохие – от обиды, от злости, от зависти. Для обидчивых, злых и завистливых ад уже здесь, на земле, начинается. Душа от страстей гореть начинает».

После этой встречи Шура стала духовной дочерью Анны, а потом и Анисьи. Скончалась Анна Петрина в мае пятьдесят шестого года. Я была у Петриных незадолго до ее кончины, когда Анна провожала в странничество двух девиц, Раису и Анну. На дворе шалил мартовский холодок. Старица сидела на печи, задумчиво уставясь в пол тусклыми глазами. Потом внимательно посмотрела на странниц:

– Вы в мае ко мне обязательно придите. Я вам, Раечка и Анечка, телеграмму дам, когда приходить надо.

Помню, как Анисья, сощурив добрые глаза, рассмеялась:

– Куда ж ты, мама, телеграмму пошлешь? Раиса и Анна как перекати-поле: ныне тут, завтра там.

– Аниська, Духом они мою весточку получат. Дух найдет их.

И вот в мае, перед праздником Николая Угодника, Раиса и Анна пришли к ней. Когда странницы вошли в дом, она, улыбаясь, сказала:

– Вот видишь, Аниська, я же говорила: «Дух найдет». Наши сельские не знают, что мне жить осталось один день, а они почуяли. Да только ли они? Посмотри, сколько моих чадушек собралось. А все потому, что я почуяла близкую смерть, помолилась Господу о том, чтоб вы все здесь собрались, а Он, Милосердный, откликнулся. Потому-то, чадушки, вы почуяли, что сегодня ко мне надо прийти.

Анисья обомлела:

– С чего это ты помирать собралась? Ты даже не болеешь ничем.

– Пора, дочка, пора. Зовите священника.

Заахали мы, завздыхали, кто-то за священником сходил. Анна пособоровалась и причастилась.

А потом, просветленная и умиротворенная, весь день назидала пришедших. Каждой говорила, как ей жить, как быть. Предсказала будущие скорби:

– Беды мучат, да уму учат, – говорила Анна, поглаживая ладонью морщинистый лоб. – Если друг в беде познается, то что уж о Боге говорить? Как еще мы Господа познать можем? Когда нам хорошо, то Он нам и не нужен, кажись, и без него обойдемся. А когда плохо и никто помочь не может, тогда как? Без Бога не до порога. Молитесь Ему и помните: Он Своих не оставляет. Чем больше поскорбите, тем больше утешения получите. Чем больше скорбь, тем ближе Бог. Так-то…

Тут Анна опустила глаза и, уставясь в пол, дрожащим голосом продолжила:

– Я Агафьюшку-то в тюрьму послала вослед за сестрами почему? Хотелось, чтоб она, как и Аниська и Мотря, пошла к Богу по тропинке, что мучениками святыми протоптана. Тропинка эта – самый верный путь ко спасению души. Кто здесь Христа ради пострадает, тот после смертушки своей страдать не будет. Да чего я это? Судить об нас Господь будет. Я хоть и настрадалась, а помирать страшновато. Как меня Бог судить будет – не знаю…

Ох, и заревели мы после этих слов! Как телятки, без матки оставленные.

– Вы чего это? – всполошилась Анна. – Я же вас на Бога уповать учила, а не на меня. И не горюйте – Аниська, дочка моя, вас утешать будет. А потом ведь есть Мо-тря да Ганя.

При этих словах Анна обмякла и устало повалилась на кровать.

– Ну вот мы и наговорились, – ослабшим голосом сказала она, – читайте канон на исход моей души.

Перечить ей никто не стал. Начали читать отходную. Анна, лежа на кровати, скрестила на груди свои сухие желтенькие ручки и уснула. На последних словах канона тихо, как голубица, отлетела ее душа на Небеси.

Это в мае было, на праздник Николы Угодника. Помню, как в тот самый день за окном черемуха цвела. Белая, кипенная, как молоко, убежавшее из кастрюли. А в доме Петриных все посерело. Помню, как Анисья подошла к окну, посмотрела на сад, на цветущую черемуху, на чистое небо. Взгляд ее был долгим-предолгим. Глянула я на нее: то ли здесь она, то ли в чистом небе вместе с душой мамочки своей витает. А может, думала о попечении Николая Угодника над их семьей? Анисья ведь в этот день родилась, на его праздник. По молитвам к нему из заключения два раза вышла. Он ведь заступник невинно осужденным и помощник в путь шествующим. А тогда в путь Небесный шествовала душа ее мамы – Анны Петриной. Шествовала в день праздника святителя Николая. Разве это не чудо?

Анисья… Как схоронили мы Анну, так все, кто к ней ходил, стали к Анисье ходить. Оно, конечно, и до этого многие к ней обращались. Анна женщин да вдов принимала. Анисья же девиц вразумляла. Ее так и прозвали: «девичья мать».

Девицам, приходящим к ней, Анисья советовала блюсти свое девство, а по возможности и вовсе оставаться девами на всю жизнь, посвятив себя Христу. Многие слушались ее совета. Одни оставались девами без принятия монашества, другие тайно постригались. А вот померла ее мать, и пришлось Анисье всех принимать. И вот – поди ж ты! – сама девица, а всем такие советы давала, будто побывала и замужней, и вдовой. Людей насквозь видела, их грехи и пороки чуяла. Потому порой ее не «девичьей матерью» называли, а «духовным рентгеном». Проходили люди через этот «рентген» и получали «врачебный» совет, как от грехов уберегаться.

На церковные праздники у Петриных собиралось много народу. Беседовали, пели духовные песнопения. Матери приводили детей, бабушки внуков. Так образовалось что-то вроде общины, которую называли Анисьин «монастырь», где люди учились духовному уму-разуму. Песни пели. Анисья запевала, все подхватывали:

 
Сходила Царица Небесная со кругов
                                            небесныих,
Становилась Царица Небесная у ворот
                                            сиротскиих,
Говорила Царица Небесная с сиротами,
                                            со вдовицами,
С благочестивыми девицами, со юницами:
«Никуда вы не ходите – ни в пир
                                            и ни в беседушку,
Ни в мирскую суету, на гуторенье.
Сошлю я вам ризы белые со ангельми.
Если мало вам того, сошлю венцы златые
С херувимами, серафимами, со властию.
Если мало вам того, я сойду к вам Сама,
Буду с вами лик ликовать, вовек
                                            царствовать».
 

Да… И беседы духовные были, и песни, и труды, труды, труды… К ним ведь странники и странницы продолжали стекаться. А их надо было кормить. Вот сестры и трудились на своем земельном участке. Трудились как пчелки. К тому ж дом надо поддерживать, то крышу ремонтировать, то пол укреплять, то еще чего… А на это денежки нужны. Откуда они брались? Анисья иконы фольгой украшала. Сидит, бывало, на табуреточке, вырезает из фольги листочки, цветочки, завитушки разные. И получалась красивая, затейливая риза для икон. В ней даже простая бумажная иконка становилась благолепной. Плату за свой труд не просила никогда, только добрые люди все же оставляли ей денежки.