Текст книги "Трисвечница"

– Умею. Маменька меня и читать, и писать научила. Я даже стишки пишу иногда, – сказала я и осеклась, поняв, что хвастаюсь.

– Ну-ну, Золушка… Не переживай, я стихи писать тебя заставлять не стану…

Так началась моя жизнь в селе Ялтуново, которое стоит по разным берегам реки Цны. Часть села находится на одном берегу, и ее называют Польное Ялтуново, а другую часть – Лесное Ялтуново. Григорий поселил меня в Польном Ялтунове, где жил и он сам, и Петрины. Дом Петриных стоял в середине села, на бугре, который прозвали «Ванькина гора». Домик этот не сразу-то и приметишь, потому как его заслонял заросший малинником сад. Чтобы попасть к Петриным, надо было пройти через этот сад по утоптанной тропинке, тропинке, политой горючими слезами людей, искавших утешения у Анны Петриной.

Часть II
Анисьин «монастырь»

Глава 1
Возведение в стригачки

На то, что носатая ворчливая Авдотья называла меня Золушкой, я не обижалась, потому как трудиться на черных работах навыкла с детства. Да и узнала, что она добрая была. Стала жить-поживать в Авдотьиной избушке, которая стояла в конце села, на отшибе. Ее избушка с крыльями покрытой посеревшей дранкой крыши была похожа на присевшего журавля. Вскоре «на отшиб» пришла моя старшая подружка Аниська Петрина и осталась у Авдотьи на весь вечер. Вот уж наговорилась я с ней тогда, так наговорилась. Авдотья, сдвинув мшистые брови, даже прикрикнула:

– Угомонись, сорока, а то Григорию пожалуюсь!

Заерзала я после этих слов со страху. А вдруг и впрямь пожалуется и не стану я стригачкой? Но потеплевший Авдотьин взгляд успокоил меня. Да и то сказать – ни о чем плохом мы не говорили. И Авдотье, видать, интересно было нас послушать. Я Аниське все про странников толковала. Мечтательно так…

– Вот ведь какие люди есть, – говорила я, – Христа ради дом покидают. Ходят по святым местам, живут, как птицы небесные, которые… как там в Евангелии? Ну, в общем, как птицы, которые не сеют, не жнут, а кормит их Отец Небесный. Так и страннички, ходят по белу свету, питаются тем, что им Христа ради подадут, ночуют где придется.

– А что ж хорошего в такой жизни? Ходить куда-то, как бродяга. У нас вон – храм под боком. Ходи в него, молись, – почесав нос, проворчала Авдотья.

– А для странника весь мир – храм. Богом созданный, – сказала я и замялась, перебирая на коленях складки своего серого платья. – Странники мне говорили, что вся природа молится, как народ в храме… И птицы, и трава, и звезды хвалят Господа, радуются Ему.

– Батюшки святы! – всплеснула короткими руками Авдотья. – Разве трава может молиться и радоваться?

– Ой, что-то я не то сказала… – стеснительно проговорила я, опять потеребив платье. – Не то, что-то не то… Лучше я вам сказание странников приведу. Они сказывали, как шел Господь с учениками Своими и радовался земле и небесам. От взора Его святого лучи светлые исходили, звезды на небе славу Ему воссылали, а травы зеленые и цветы пестряные и вся тварь земная, и птицы, и звери к стопам Его припадали. И вот встретил Господь человека, а тот не заметил Его. Мимо прошел. И сказал Господь ученикам Своим: «Смотрите: земля в цветочках пестряных радуется Мне. Смотрите: небо звездами славу Мне воссылает. Только человек не замечает Бога своего. Потому отнимается от него радость и передается птицам небесным, да зверям лесным, да цветам пестряным». С тех пор природа радуется Богу и молится ему.

– А человек? – изумленно спросила Авдотья. – А как же человек?

– Человек? Ну, если он заметит радость природную, тоже радуется.

– Да-а-а, – задумчиво сказала Анисья, – тебе бы, Лизка, стишки писать. Хотя как сказать? Не зря же в Псалтыри сказано, что и небеса могут поведать славу Божию.

– Вот-вот, – обрадовалась я.

– Да… Псалмопевец Давид глядел на природу и говорил: «Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, что посещаешь его?»

Подивившись такому знанию Псалтыри, я опять сказала:

– Вот-вот…

– Ну что ты заладила: «вот-вот, вот-вот»? Я тоже странников слушала. Как они ночуют под березкой на кочке, просыпаются на зорьке и дальше идут, молятся, Бога славят. А если ненастье, гроза, или буран, или мороз трескучий? Это ж какое испытание? Бывает, что лихие люди пристанут, всю еду из котомки отнимут и денежки, ежели они есть… Конечное дело, Господь хранит Своих. Потому, чтобы странником быть, надо крепкую веру иметь. Молиться Богу о помощи. Неусыпной молитвой молиться и нипочем не унывать. А не так что – захотелось постранничать, по Христовым стопам пойти, взяла да и пошла. Было ведь такое дело, что апостол Петр решился за Христом по морю пойти. Чуть не утоп…

Я вспомнила слова старца Григория: «Умница, Аниська, право слово, умница. Да ты, егоза, и сама это увидишь».

«Вот и увидела», – подумала я про себя, а вслух спросила:

– Аниська, а ты сама-то не хотела бы странницей стать?

Облачко задумчивости затянуло ее лицо. Анисья, словно отгоняя его, провела по лицу ладонью и, устало покачав головой, сказала:

– Конечно, хочется. Только не получается… Наверное, Господь на другой подвиг меня призывает… Вот не стало Василия Карпунина, когда-то и Григорий уйдет от нас. Кто тогда его стригачек окормлять будет?

– Как – кто? Священники, – возвысила свой голос Авдотья.

– Мнится мне, что не станет скоро священников, – покачала головой Анисья.

– Как так? – вопросительно привстала со скамейки Авдотья.

– Не знаю, как… Только время такое приходит… приходит время…

Я ничего не поняла. Почему не станет священников? Куда они подеваются? Какое время приходит? Пока я размышляла, что к чему, Анисья засобиралась домой и вскоре ушла.

Авдотья, разбирая стол, нахмурилась и с немытыми чашками в руках обратилась ко мне:

– Ну чего ты, Лизка, о странниках взялась рассусоливать?

– А чего? Я ничего… Я их много повидала, много чего послушала.

– А то, что Аниська сама странствовала, не знаешь? – сказала Авдотья и так сердито поставила чашки на стол, что они недовольно загремели.

– Как так? – удивилась я и даже обиделась. «Подружка… – подумалось мне. – Слушает мои мечтательства о странничестве, корит, а сама не говорит, что странницей была. Что ж это за подружка…»

Взгляд Авдотьи помягчал.

– Аниська о своем странничестве не любит рассказывать. Только народ все равно об этом знает. Шило в мешке не утаишь.

– Как же она странствовала?

– Это у нее от мамы пошло. Анна, она ведь по молодости шустрой была. На Вышу, в Саров и в Тамбов на богомолья ходила. А потом Аниську в паломничества стала отправлять. Она со странницей Верой даже в Киев ходила. А лет пять назад Анна отправила ее в странничество с блаженной Машей. Она родом из села Конобеево, потому ее зовут Машей Конобеевской. А еще зовут Машей Большой.

– Потому что она высокая?

– Да нет, Золушка, ростом она небольшая. Духом она высокая, большая.

– А как про это узнали?

– По ее жизни. Жила она так, как ты говорила. Христа ради ушла из дома. Ночевала где придется. То в глухом лесу, то в колючем стогу, то на голой стылой земле… Жила, как птицы, которые не сеют, не жнут, а кормит их Отец Небесный. Только кормилась-то она чем? Народ даже не знает, что Маша Конобеевская ела. У кого бы ни была в гостях – никогда ничего не ела. Аниська с ней долго странствовала и вместе с ней голодала. Все претерпела – и зной, и стужу. И ночевала где придется, порой прямо под открытым небом. Маша Большая называла Аниську Любаткой, ну это вроде как любимица. «Любатка, – говаривала странница, – сейчас ты цыпленочком за мной ходишь, а потом сама кур будешь водить». Потому-то Аниська и говорит, что у нее особый путь, не страннический. Маша Большая предсказала ей, что она будет за собой кур водить. Вот какой у нее путь.

– Она что, птичницей станет? – спросила я растерянно.

Авдотья широко улыбнулась:

– «Кур за собой водить» – значит женщин и девиц вести за собой. Вести по пути спасения души. К этому Марша Конобеевская Аниську в странствиях приуготовляла. К этому ее и старец Григорий приуготовляет.

«Вот так вот, – подумала я, – какая же она зоркая – носатая, лупатая бабулька. Что ж она ворчала: странники, мол, это бродяги?» И вдруг до меня дошло. Она проверяла, понимаю ли я страннический подвиг.

– Да… Молитвенник он, старец Григорий Томин, – продолжала между тем Авдотья.

– Расскажи о нем что знаешь, – попросила я.

– Чего тут рассказывать? – задумалась Авдотья, а потом встрепенулась: – А знаешь ли ты, Золушка, что он не Томин?

– Как так?

– По фамилии он Коныгин. Имя у его отца было Артамон, а народ звал его Тома. Потому Григория и прозвали – Томин. Прозорливый он, прозорливый. Был такой случай. Как-то возвращались с покоса двое ялтуновских мужиков. Решили зайти к нему. «Зайдем, поболтаем», – сказали они промеж собой. Когда подошли к дому старца, то увидели, что он стоит на пороге. В одной руке держит пустой стакан, в другой ложку. Положив ложку в стакан и как будто что-то перемешивая, он протянул мужикам этот стакан и говорит: «Нате, поболтайте!»

А однажды пришли к нему из странствий Маша Большая и Аниська Петри-на, стали рассказывать, где побывали, что видели. Старец слушал, перебивал и сам дополнял их рассказы. Спрашивал: «А вот об этом почему вы забыли рассказать? И вот об этом тоже…» И сам рассказывал о том, что они пропустили.

Григорий тоже когда-то странствовал, а потом поселился в селе Польное Ялтуново у Пелагеи Блохиной. У нее в саду домик небольшой есть. Там и живет старец вместе с Феодосией, которая домик этот в порядке держит. Некоторые насмехаются над ней: мол, молодых чурается, а со стариком живет. А на самом-то деле она у Григория вроде келейницы.

Жизнь Феня ведет подвижническую. Подолгу постится и молится. Григорий строг с Феней, ой, как строг… Она поначалу не выдерживала его строгости. Как-то ушла от Григория, а потом возвратилась. Стала благодушно терпеть его строгость. Познала великую пользу смирения, к которому Григорий своих стригачек приводит.

Я слушала Авдотью и диву давалась ее речи. Потом только узнала, что она образованная и работала когда-то учительницей в земской школе. Была стройной, красивой, а к старости чем-то заболела, раздалась в теле, нос и глаза у нее покрупнели, а ноги стали слабые, немощные. Только душевная доброта никуда не делась, так и осталась в сердце, только запрятанная, не каждому видная.

– А сколько у Григория стригачек и чему он их учит? – спросила я Авдотью.

– Молиться учит, поститься, толкует им Писание. Учит читать по-церковнославянски, петь песнопения духовные, канты. Из его стада многие девицы стали петь в церквах, на клиросе. А некоторые уставщицами стали. Других он на странничество благословляет, а есть и такие, которые замуж по его наказу выходят.

– А на что он Петриных благословил?

– Алексея на странноприимство, Анну на юродство. Про сестер Петриных говорит, что они стригачек под свои крылышки возьмут. А как-то дал он Анисье, Матроне и Агафье странный такой наказ: «Ни в каких бумагах не расписывайтесь, когда вас заставлять будут».

Помню, что это Авдотьино замечание ввело меня в задумчивость. В каких бумагах Петриным подписи надо будет ставить? Зачем? Кто их будет заставлять? И только после революции, когда начались гонения на верующих, все стало понятно. Старец Григорий научал сестер, как вести себя на допросах, после того как их арестуют.

Многие не понимали и других его слов, например: «В драку идти – волос не жалеть». Он так говорил, когда укорачивал ножницами волосы девицам своей общинки, и называл это возведением в стригачки. Авдотья сказывала, что он так делает, чтобы парни на его девиц не заглядывались. Это понятно. А при чем здесь драка?

Как-то разговорились мы об этом с Анисьей.

– Лиза, – сказала она, печально подперев рукой подбородок, – я же говорила – приходит время… Время приходит такое, что за имя Христово придется в драку лезть.

И опять я ничего не поняла, пожала плечами вопросительно, а переспрашивать не стала. Вдруг Аниська подумает, что я глупая. Вскоре после того разговора старец Григорий и меня возвел в стригачки. Укоротил мои волосы в своем домике. Помню, что в нем красный угол от лавок до потолка был заставлен иконами. Перед иконами было много лампад, в которых тихо теплились золотистые живые огоньки. А на потолке висела вырезанная из дерева затейливая люстра на двенадцать свечей. Но – что это? – потолок какой-то чудной… Я пригляделась и увидела, что на него наклеены вырезанные из бумаги звезды. «Как в сказке», – подумала я.

Очнулась лишь тогда, когда Григорий положил свои шершавые ладони на мою голову с укороченными волосами. И так хорошо, так благостно мне стало. «Как в сказке», – опять подумала я.

– В драку идти – волос не жалеть, – твердо сказал Григорий и снял ладони с моей головы.

И тут у меня вдоль спины холодок прополз, как змейка какая. Зачем мне в драку идти? Зачем? Я заерзала. А Григорий приказал:

– Читай, егоза… погоди… а! стригачка! Читай, стригачка, то, что я здесь карандашом отметил, – и указал своим закорузлым пальцем на домашний самодельный аналой, где лежал раскрытый Апостол.

Я подошла и стала читать: «Итак, укрепляйся в благодати Христом Иисусом, и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить. Итак, переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими». Это были слова апостола Павла из его Второго послания к Тимофею.

Как часто я потом вспоминала эти слова! И я, и все стригачки. Вспоминали кто в ссылке, кто в лагере, а кто при гонениях на свободе. Вспоминали и смиренно претерпевали все испытания. Да… Научил он нас укрепляться памятью о Христе, претерпевшем клевету, арест, заключение в темницу, избиения и казнь. Пропали бы мы без этого памятования, совсем бы пропали!

Глава 2
Правда ушла на небеса

Когда в семнадцатом году случилась революция и к власти пришли безбожники, я поняла, про какие времена толковала мне Анисья Петрина.

Старец Григорий был тогда в Николо-Чернеевском монастыре. Взобрался на колокольню и три раза ударил в большой колокол. Потом надрывно закричал:

– Все, православные! Теперь на Руси правды нет! Правда ушла на небеса!

Слез с колокольни и, взъерошив от волнения волосы, сутулясь, ушел из монастыря.

Вернувшись в Ялтуново, продолжал собирать стригачек для духовных наставлений. А про советскую власть говорил: «Спать ляжем – пришел Совет, а встанем – его нет».

Уже через год показалось, что его слова сбываются. На Тамбовской земле крестьяне стали разгонять Советы. Казалось, что безбожной власти приходит конец. Только недолго мы радовались. Пришли войска Красной Армии и разогнали восставших.

Начались расстрелы. Как водичкой залилась кровью земля наша.

Помню, как глухой, гробовой ночью прибежала ко мне Анисья. Стучит в окошко, кричит:

– Подымайся скорей, Григорий всех стригачек собирает!

Я поднялась, выскочила из избы. Прибежали мы с ней к домику старца, а там уж и вся наша общинка собралась.

– Ничего не спрашивайте, – сказал Григорий командным голосом, – марш за мной и читайте про себя молитовку Кресту Господню: «Огради нас, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста и сохрани нас от всякого зла».

И мы, читая эту молитовку, побежали вслед за Григорием по кочковатой пашне, по диким кустам, по сыпучим оврагам. Бежали, спотыкались, падали и опять бежали. Некоторые зароптали. Одна стригачка остановилась и сказала:

– Что это со старцем случилось? Зачем бежим? Он сам-то хоть знает?

Сказала и не стала бежать дальше. Остальные отгоняли от себя такие мысли и неслись вслед за Григорием. Так мы обежали вокруг Ялтунова и Конобеева. Когда приблизились к селу Борки, небо закровавилось зарей, а старец, как подрезанный, упал на землю.

– Не успели… – прохрипел он.

Зачем бежали? Чего не успели? Ничего мы не поняли, но смиренно разошлись по домам. Вот как верили старцу! Сказал: надо – значит, надо. А к полудню все выяснилось. Оказалось, что в ту ночь из Шацка в нашу сторону шел отряд красноармейцев. Шел со страшным приказом – расстрелять тех, кто мог способствовать Тамбовскому восстанию. Особо из сел Ялтуново, Конобеево и Борки.

Молясь Кресту Господню, мы обежали Конобеево и Ялтуново. А вот обежать Борки не успели. И что получилось? Не дойдя до Конобеева, отряд почему-то развернулся и пошел на Ялтуново. А потом – диво! – он отошел и от Ялтунова. Направился в село Борки, обежать которое мы не успели. Ворвались каратели в Борки, захватили пять человек и расстреляли их. Даже настоятеля сельской Никольской церкви отца Димитрия Петропавловского тоже расстреляли.

Вот вам и юродивый Григорий, дурачок, как многие его называли. Два села спас от кровавой расправы этот «дурачок». До сих пор помню, как он упал и, облитый кровавой зарей, прохрипел: «Не успели». Мы не успели в Борки…

Григория после того случая арестовали, но скоро отпустили. Да и то сказать: в чем им было его обвинять? Народ говорил, что начальник милиции так рассуждал: «Ну, бегал полоумный человек вокруг сел. Никому ничего плохого он не сделал…»

Что еще я могу вспомнить о Григории? Где-то через десять лет его опять арестовали и отправили в шацкую тюрьму. Там над ним издевались, голодом морили, а потом давали пышки с ядом. А он отказывался есть, кривился и говорил: «Григорий пышки с ядом есть не будет».

В Ялтуново старец не вернулся. Из Шацка его перевезли в Рязань, а оттуда в село Желчное под Шацком, где он где-то в тридцатых годах и умер.

А нашу общинку стала окормлять его ученица Анна Петрина. Не забуду случай из того времени, когда молодые люди стали в Коммунистический союз молодежи вступать, в комсомол. А комсомольцам тогда внушали, что религия – это опиум для народа. И вот однажды Анна Петри-на встретила в Ялтунове вдовую бабу Виринею.

– Нюрка, – заплакала при встрече Виринея, – у меня в доме иконы пропали…

Наверно, сыночек мой Матвейка – комсомолец окаянный! – поснимал их и спрятал куда-то. Я все обыскала, да так ничего и не нашла.

– Ну, пойдем, поглядим, что у тебя в доме деется.

Покосившаяся избушка Виринеи, крытая посеревшей соломой, была похожа на наклонившуюся набок сову. Зашли. За столом сидел остроглазый «окаянный» комсомолец Матвейка. Читал какую-то комсомольскую прокламацию.

– Ми-ир дому сему-у! – певуче сказала Петрина и построжела: – Про что читаешь, Матвейка? Про опиум для народа?

Глаза Матвея округлились. Он как раз читал о том, что религия – это опиум для народа.

Потом Анна встала на колени перед печкой. Стала креститься и класть поклоны со словами:

– Ой, печка, святая печечка, иконная…

Матвей покраснел, потом побледнел, потом съежился, встал из-за стола, подошел к печке и вынул из-под печника иконы.

– Вот, мама… Возьми, повесь их на свое место.

Виринея тяжело осела у печки, а Анна пошла восвояси. Уходя, сказала:

– Вот вы, комсомольцы, себя свободными от религии считаете. Ну-ну… А вот свободны вы, к примеру, от курения, винопития, раздражения, гнева? Нет. Не свободны вы от грехов. Вот тебе и вся прокламация. Коли уж хочешь быть свободным – освободись от грехов. Только без Бога это сделать не получится.

Пух! – и уплыла Анна из душной избушки Виринеи. Как и не было ее. Матвей поразился – ведь она была, была! Какая-то юродивая бабенка, обычно двух слов связать не умеющая, учила его жить…

Запали слова Анны в душу парня. Как зернышки, проклюнулись, прозябли в нем росточки духовных размышлений. Прошло немного времени, вышел Матвейка из комсомола, за что потом и пострадал.

Тогда многие пострадали. Келейницу старца Григория Феодосию сослали в Сибирь. Пострадали и сестры Петрины. В марте двадцать пятого года за исповедание веры, которую власти считали «антисоветской агитацией», арестовали Анисью. Правда, вскорости ее отпустили. А в тридцать третьем опять арестовали. Повели в Шацк. Как говорила сама Анисья, вел ее милиционер и казак-конвоир, который в руке острую саблю держал. Дело было в ноябре, а на улице уже кусачий морозец стоял.

«Я пожалела конвоира, морозец-то крепкий был, – рассказывала Анисья, – говорю ему:

– Миленький, положь ты свою саблю в ножны, а то у тебя рука замерзнет. Ну куда я денусь? Я никуда не убегу.

А он мне:

– Не положено. Я должен при конвоировании арестованных саблю в руке держать.

Да… привели меня в Шацк, посадили в темную, холодную тюрьму. Потом вызвали к следователю, худоватому, мелковатому, с лисьим лицом. Говорит мне что-то хитренько, крутит-вертит, какие-то бумаги подсовывает, приказывает подписать их. Тут я вспомнила старца Григория, его наказ, что нельзя никакие бумаги подписывать, и говорю:

– Не разбираюсь я в бумагах. Ни читать, ни писать не умею.

Ох, как закричал на меня этот следователь! Лисье лицо в волчье обратилось. Рычал, грозился расстрелять. А я его спрашиваю:

– Миленький, скажи хоть, за что меня арестовали?

– Ты в церковь ходила? – ехидно спросил он.

– А как же? И ходила, и буду ходить.

– Других к этому призывала?

– А как же? Кому церковь не мать, тому и Бог не отец. Верующие должны в церквах Богу поклоняться.

– Ну вот за это и получишь десять лет: наша советская власть Бога не признает, а ты агитируешь верить в него, потому и осуждена будешь за антисоветскую агитацию.

Тут я даже обрадовалась, что меня за веру в Бога арестовали, а то мало ли… Могли ведь и смертоубийство какое приписать.

– Так это я за веру страдаю? Слава Богу!

А следователь давай опять ругаться, расстрелом угрожать.

– Да что ты шумишь-то? – говорю я ему. – Ну расстреляете вы меня. Ну и что? Все равно когда-то помирать придется.

Глаза следователя потускнели. Махнул он своей лапой и прорычал:

– Забер-р-р-рите ее.

Ну, отвели меня в общую камеру. Людей там было много. Есть давали какую-то затхлую бурду. От плохой еды и холода появились больные, которых никто не лечил. Люди стали синеть и умирать. Порой из тюрьмы по десять синих мертвецов выносили. Ну и я тоже к смерти приготовилась. Все, думаю, теперь я папу с мамой не увижу.

Ну вот, лежу я однажды ночью на своем колючем соломенном матрасе и молюсь. Вдруг слышу голос какой-то. Тихий, ласковый, как майский ветерок. Не помню как, но поняла я, что было сказано: “Не тужи, за тебя хлопочут, тебя скоро отпустят”. Я думаю: “Кто за меня хлопочет? Кому я нужна?” А этот голос отвечает: “Николай”.

И вот надо же! На майский праздник Николая Угодника меня из тюрьмы выпустили».

В тридцать пятом году Анисью арестовали опять. Я в то время из Ялтунова странствовать ушла по городам и селам, в которых еще действовали церкви. Про арест Анисьи мне потом Авдотья рассказала.

Анисье перед арестом сон приснился, будто плыл по небу над ялтуновской Троицкой церковью большой золотой крест. Плыл, плыл, а над избой Петриных остановился. Анисья думает: «Это кому же такой крест?» – «Тебе и сестрам», – послышался ответ.

На рассвете в дом Петриных пришли милиционеры. Арестовали Анисью и Матрону. Когда их повезли на лошадях по Ялтунову, некоторые сельчане стали хвататься за телегу и кричать:

– Почему вы только их забираете?! Возьмите и нас!

А милиционеры их отгоняли и со злобой кричали:

– Отстаньте, дуры! Не нужны вы нам, не нужны!

Анисья стала просить их идти домой.

– Тюрьма не для всех, – говорила она идущим вслед за телегой женщинам, – не все могут ее выдержать. Кому пройти через тюрьму, а кому нет – только Бог определяет.

Когда телега выехала за околицу, женщины разошлись, и лишь Агафья стояла на месте как вкопанная.

– А ты чего осталась? – спросила Анна дочь. – Твоих сестер забрали, а ты осталась?

И Агафья пошла вослед за сестрами. Пришла к следователю, спросила, за что ее сестер арестовали.

– За антисоветскую агитацию, – сказал следователь и злобно добавил: – Нечего было им по церквам шляться и народ к этому призывать.

– Ну, тогда и меня забирайте, я тоже в Бога верую, в церковь хожу и других к этому призываю.

«И забрали Агафьюшку вместе с сестрами, – вздохнула Авдотья. – Вот ведь как! Анна, она, как святая София, поступила. Ну та, которая своих дочерей Веру, Надежду и Любовь призвала за Христа пострадать. Это ж какую веру надо иметь, чтоб поступить так-то? И ведь – надо же! – поняла ее Агафьюшка, послушалась. Да… Дивное смирение… Теперь Анисья, Матрона да Агафья Христа ради страдают. А почему ж еще? В тюрьму-то сажать их было не за что».

После встречи с Авдотьей я опять стала странствовать. Много церквей к тому времени позакрывали. А как хотелось православным, чтоб священники молились в храмах Божиих. За живых, за усопших, за матушку-Россию. «О мире всего мира» молились. Я собирала записки о здравии и поминовении да носила их в церкви, которые еще не закрыли. Люди давали мне денежки для храмов Божиих. Для их поддержания, для поддержания батюшек, служащих в них. Эти записочки и денежки я в подкладку телогрейки зашивала. Так хитро зашивала, что и не найдешь.

А все равно боялась – вдруг ограбят. Иду, бывало, в потемках по глухому лесу и думаю: «Чего мне неймется? Сидела бы дома да Богу молилась. Не ровен час, ограбят… Что я тогда людям скажу?» И вспоминала я тогда Анисьины слова: «Бывает, что странников лихие люди грабят. Только Господь хранит Своих… Потому, чтобы странником быть, надо крепкую надежду на Бога иметь. Молиться Ему, помощи просить и нипочем не унывать».

Вспоминала я эти слова и взбадривалась. Начинала сердечно молиться: «Господи, помоги, Господи, не оставь меня, Господи, помилуй меня, грешную, спаси и сохрани». И укреплял Он меня. А как иначе? Иначе я бы никуда не дошла. На меня и волки с зелеными глазами выходили, и кабаны с желтыми клыками. Только людей я боялась больше, чем зверей. Одни ограбить хотели, другие в тюрьму посадить. Арестовывали, допрашивали: кто такая, откуда, куда иду и зачем? «Сирота, круглая сиротинушка, – говорила я, – хожу по белу свету, ищу родственничков, да никак не найду».

Грозились меня в тюрьму посадить за бродяжничество. До поры Бог миловал. Пришла пора, и пришлось мне, как и сестрам Петриным, крест свой понести. Арестовали меня, обыскали. Обыскивал низенький милиционеришка. Щуплый такой, на хорька похожий. Расстегнул мою телогрейку, ощупал ее руками, пошарил глазами, как-то сумел разглядеть швы на подкладке и – тыр! – рванул подкладку. Вот ведь хорек какой… Нашел… И посыпались оттуда мои записочки и денежки прямо ему под его кривенькие ноженьки…

Ну, судили меня за распространение «опиума для народа», отправили под Красноярск в исправительно-трудовой лагерь. Что я могу вспомнить о том черном времени? Половина из пяти сотен баб, сидевших в нашем лагере, перемерли. Надорвались на лесоповалах, на тяжеленных работах. Перемерли от болезней, от голода, от холода. Но Господь хранил Своих. Утешал. Бывало, что мне и еще нескольким осужденным удавалось во время короткого отдыха тайком помолиться. Это в тайге было, на лесоповале. И вот как-то застал нас за молитвой конвоир. Мы перепугались, думали: все! посадят нас в карцер, заморят голодом. А он подошел и говорит:

– Вы и за меня помолитесь, и за моих сродственников, а особо за тяжело болящего сынка.

То-то мы удивились! То-то обрадовались! И помолились о его сыночке, от всей души, от всего сердца. А потом оказалось, что его сын выздоровел от рака последней стадии. Конвоир в благодарность за такое дело даже старенького священника отца Василия к нам допустил – литургию Преждеосвященных даров отслужить. Служба проходила в тайге, в укромном месте. Престолом был пень, на который отец Василий положил антиминс.

Помню, как тихонько шумели высокие сосны, льнула к ногам ласковая травка, а на поляне стоял обложенный цветами престол из пня, на который кадил батюшка кадилом, сделанным из консервной банки… О, как мы тогда молились! Из глаз текли теплые слезы умиления, сердца трепетали и озарялись тихим святым светом Божией благодати. А как причащались! Ни кагора, ни агничной просфоры достать тогда было нельзя. Преждеосвященные дары состояли из клюквенного сока и положенных в него кусочков черного хлеба. «Верую, Господи, что сие есть самое пречистое Тело Твое и сия есть честная Кровь Твоя…» – повторяли мы вслед за отцом Василием.

После службы отец Василий утешал нас:

– Вот вы пострадали за Христа. И Христос страдал. Но почему Он принял страдания? Об этом толкуют по-разному. Мудрствовать я не умею, только вот что скажу. До пришествия Христа люди думали так: «Не может Бог понять наши страдания, потому что Ему неведомо, что это такое». Пришел Бог наш Иисус Христос на землю и пострадал. Так что теперь никто не может сказать, что Он нас не понимает, что «до Царя далеко, а до Бога высоко». Он всегда нас понимал. А вот мы-то Его понимаем? Понимаем, каково было Христу пострадать? Ведь Он, как пишет апостол Марк, ужасался и тосковал. «Душа Моя скорбит смертельно», – говорил тогда Христос своим ученикам, апостолам. У Него даже пот кровавый на теле выступил, после того как Он помолился о том, чтобы муки претерпеть. Помните? «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты». Вот и мы, бабоньки, так должны молиться. Положиться на волю Божию, смиренно все претерпевать и ничего не бояться, даже смерти, которую Христос победил Своим Воскресением. Когда уж вам совсем тяжко будет, вспоминайте слова апостола Павла: «Для меня жизнь – Христос и смерть – приобретение».

Тут отец Василий заулыбался и добавил:

– А если уж говорить по-простому, то, бабоньки, скажу так: со Христом и тюрьма нам свобода, без Христа и свобода – тюрьма. Так?

Мы тоже заулыбались и закивали головами. А вместе с нами стали кивать и сосенки, и березки, и даже трава склонила свои былинки.

После той службы мы уж больше не видели отца Василия. А когда нам приходилось особо тяжко и души наши скорбели смертельно, то простые слова отца Василия придавала нам сил. Ободрялись мы и претерпевали ужас лагерной жизни, помня о том, как ужасался и тосковал Сам Господь Иисус Христос.