Текст книги "Трисвечница"

– Э, милая, я тогда от людей отбиться не смогу. Куда мне? Исцелять мне не по силам. У меня другой путь: утешать, наставлять.

Но весь Анисьин «монастырь» знал, что она молится о каждом, кто к ней ходит, как о самом близком человеке. Многие говорили, что молитвы Анисьи ограждают их от бед и напастей. А некоторых по ее молитвам Господь исцелял от тяжких болезней.

Кто только не побывал в новой избе сестер Петриных! И учителя, и врачи, и военные. Помню, пришел один парень, только что из армии вернувшийся, – Генералов Николай. Пришел и говорит, что Наташа Путятинская его к себе зовет. Анисья благословила Николая сходить к юродивой, а Агафье и мне наказала проводить его.

Ну, пришли мы к Наташе. Зашли в избу, смотрю, Наташа крестится и говорит:

– Ну, вот и слава Богу. Пришел ко мне Коленька. А то ведь не хотел идти. Я целую неделю молилась о твоем вразумлении. Дело-то серьезное. Я тебе, Коленька, передать кой-что должна.

Взяла юродивая сумку и стала пихать туда какую-то черную одежду, хлеб, сахар.

– У тебя дальняя-предальняя дорога будет, вот я тебя в эту дорогу собираю.

При юродивой была хожалка. Она умела толковать непонятные поступки юродивой. Подошел к ней Николай и тихонечко спросил:

– Это к чему?

– К тому, что ты монахом будешь.

Николай аж побледнел. Забеспокоился, занервничал. Когда же мы с ним обратно шли, он говорит:

– Не буду я, тетя Ганя, монахом. Не по мне это.

– Нет уж, Коленька, – сказала она, – смирись. Как юродивая Наталья сказала, так и будет. Черная одежда – к твоему монашеству, а хлеб и сахар – к укреплению.

Только не телесному, а духовному. Это она так на духовную пищу намекала.

Генералов и так и этак – не хочу, мол, монахом быть. А получилось все по-Наташиному. Принял Николай монашеский постриг с именем Иоанн. Стал насельником Пантелеимонова монастыря на Святой Горе Афон. Вот тебе и «дальняя-предальняя дорога», предсказанная юродивой Наташей Путятинской. Было это где-то в конце семидесятых годов. К тому времени сестер стали посещать не только миряне. К ним приезжали и почитаемые в народе пастыри – Иоанн (Крестьянкин), Кирилл (Павлов). Особо почитал сестер архимандрит Алексий (Фролов).

С отцом Алексием такой случай был. Однажды летом он посетил стариц. Погода стояла сухая, жаркая. Отец Алексий беспокоился:

– Хоть бы дождичек пошел. Засуха вон какая…

– Дождичек… – задумчиво сказала Анисья. – Сходи пешком из Ялтунова в Чернеево, и пойдет дождичек.

Отец Алексий так и сделал. Не успел он войти в Николо-Чернеевский монастырь, как хлынул долгожданный обильный дождь.

Обо всем молились сестры – и о дожде, и о скотине. Мало ли коровка у кого заболеет. Коровка – кормилица, без нее голодно. Вот и выходило, что молились они о коровке, а помогали людям. Особо помогали тем, кого горе к земле пригибало. Бывало так. У человека скорбь, тяжесть на душе, а он про это никому не рассказывает. Сестры, провидя это, начинали молиться об этом человеке, и его скорбь облегчалась. А порой сестры утешали человека словом. Был такой случай. Одна женщина, уж не помню ее имени, стала чересчур сильно переживать по одному своему делу. Не находила себе покоя, часто плакала и сокрушалась. Старицы почувствовали это и стали за нее молиться. А женщина продолжала плакать. Ее горе казалось ей безмерным. Как-то пришла она к Петриным. Видит: сестры не такие, как всегда. Молчаливые какие-то, озабоченные. Все три встали перед ней. Анисья говорит:

– Ну перестань ты так переживать. Просим все тебя. Хочешь, в ноги тебе упадем?

Женщина тут же оттаяла! От окамененного нечувстия отошла. Что это за нечувствие такое – не дай Бог никому познать. Недаром мы каждый раз в вечернем правиле молимся об избавлении от него. И вот Он по молитвам сестер и по их любви к ближним избавил от окамененного нечувствия несчастную женщину. Да… Многих они вымаливали.

Помню, как Анисья молилась. О других с теплотой, о себе – строго: «Боже, буди милостив мне, многогрешной». Ни одного доброго дела за собой она не признавала. «Все посты постимся, а никуда не годимся», – говорила старица. Вот ведь как…

А еще говорила, что боится пред Господом неготовой предстать. И только в последние годы земной жизни Анисьи я стала замечать, что смерть ее уже не страшит.

Как-то приехал к ней один священник из казахстанского города Целинограда. Она поговорила с ним, а потом, когда он засобирался обратно, опустила свою седую головушку и промолвила:

– А ты ведь скоро опять ко мне приедешь. Только я уже ничегошеньки сказать тебе не смогу.

– Это почему так? – удивился священник.

– Потому что умру я.

Священник еще больше удивился, но промолчал. Было видно, что не поверил. Как так? Как, даже узнав о смерти Анисьи там, в Казахстане, он успеет собраться и вовремя приехать на ее похороны?

Десятого октября восемьдесят второго года Анисья отошла ко Господу. Догорела первая свеча трисвечницы Петриных. Свеча, которая горела до неба.

Отпевали старицу в Шацке, в родной для нее Никольской церкви. На улице было холодно, слякотно. А народ на погоду не смотрел, шел и шел на отпевание. Много народу было. Отпевали Анисью пятеро священников. А когда гроб с усопшей привезли в Ялтуново, там с крестом в руках его встречал батюшка, которому старица предсказала, что он приедет из Казахстана на ее похороны.

Анисья скончалась на девяносто третьем году жизни. Матроне тогда было восемьдесят лет, Агафье семьдесят два. «Уплыли наши годы, как вешние воды», – говаривала порой Агафья. Так же как и Анисья, принимать людей и вести с ними духовные беседы сестры уже не могли. Ходили к ним только те, кто давно их знал. Я как-то спросила Матронушку, почему они так мало людей принимают.

– Стары мы стали для разговоров, уж и мозоли на языке появились, – сказала она. – Да и кто мы такие, чтоб людей наставлять, чтоб руководить ими в делах духовных? Вот мама наша могла, Анисья могла, а мы что? Нам такого не дано.

– Как же без старцев и стариц? Они же помогают людям разобраться, как волю Божию исполнять.

– Волю Божию? Ее просто исполнять. Люби Господа всем сердцем и всей душой. И ближнего своего люби, как самого себя. Вот и исполнишь волю Божию. А что до старцев и стариц… Они имеют дар служения людям. А у нас, как я уж сказала, такого дара нет. И не искали мы его. Он только Господом дается, а боле никем.

И все же я замечала у них этот Божий дар и видела, что люди оказывают им такое же почтение, как и Анисье. Сестры стеснялись этого. Тяготило их почитание народное. Потому, избегая принимать людей, они стали молиться за них. Каждый день молились. С четырех часов утра. А вечером молились за усопших. Помянник сестер был не листочком, а толстенной тетрадью. Начинался он с патриархов, митрополитов и епископов. Затем шли священники и монахи, потом старцы, странники, юродивые, которых Матрона и Агафья знали. Были в помяннике усопшие девицы и женщины из Анисьиного «монастыря».

А еще сестры трудились. «Молитва и труд от греха берегут», – часто приговаривали они. Держать огород Матрона и Агафья были уже не силах, но дома чем-нибудь да занимались. Делали свечи, пряли пряжу, вязали носки, варежки. А около них всегда кто-нибудь да сидел. Много не приходило, а по пять-семь их знакомых собиралось. Мужчин к себе не допускали. «Ведь мы девки, – говорила Матрона, – нам мужики ни к чему».

Ну вот, соберутся к ним, бывало, женщины да девицы, вроде как помочь хотят. А сестры уж знают, что они пришли о чем-то духовном послушать и рассказывали истории из жизни святых. Бывало, говорили притчами. Порой вроде как про интересный случай рассказывали, а получалось – назидали.

Особо мне запомнился рассказ Агафьи о бабе с коровой.

Был такой случай. Одна баба задумала свою корову продать. Задумано – сделано. Отвела она корову в город на базар да и продала. Получила деньги, завязала в платочек и в карман сунула. Увидели двое мужиков такое дело и решились на грабеж. А как грабить – ума не приложат: везде народ. А баба с базара к подруге пошла. Они за ней, а на улице еще светло было и прохожих много.

Пришла баба к подруге. То да се, уж и ночь на дворе. Ну и осталась она на ночевку. Легли спать. Вдруг в дверь: тук-тук, – стучится кто-то. Хозяйка приоткрыла дверь, видит: перед ней две благообразные женщины в белых одеяниях. Одна из них говорит:

– Иди скажи своей гостье, чтоб она сейчас же ушла из твоего дома и спряталась в огороде.

– А кто вы такие?

– Мы Среда и Пятница, – ответили женщины и вдруг пропали куда-то, невидимыми стали.

Испугалась хозяйка, разбудила подругу свою и рассказала ей все. Потом открыла для подруги окно на кухоньке, и та – прыг! Прямо в огород прыгнула. Тут в избу мужики-злодеи ворвались. Стали искать бабу, которая корову продала. Хотели деньги у нее отнять. Видят – нет ее, и убежали ни с чем. Вот так.

Агафья замолчала, сделала вид, что у нее с вязаньем что-то не так. Сидит помалкивает. Смотрит озабоченно на свое рукоделье.

– А что же это за женщины были – Среда и Пятница? – не выдержала я ее молчания.

– А? Что? – встрепенулась Агафья. – Вы не догадались? Эхе-хе… Баба эта, что корову продала, набожной была. В церковь ходила, молилась да постилась. Среду и пятницу строго блюла. Вот и послал ей Господь вестников своих, которые Средой да Пятницей назвались. Исполняй церковные посты, молись да в церковь ходи. Случись что – не оставит тебя Господь, выручит, спасет от беды.

А еще помню, как Матрона и Агафья грибы сушили. В их доме никогда не было электричества, хотя к тому времени все им пользовались. Еду готовили сестры в печи или на примусе, а дом освещали керосиновой лампой.

Ну вот, принесут им, бывало, женщины грибов, перебирают, чистят, режут и для сушки на печи раскладывают. Главной при грибах была бойкая кривоглазая вдова из Польного Ялтунова. Все ее Никифоровной звали. Уж почему не по имени – не знаю. Все Никифоровна да Никифоровна. Ну, вот сидели мы как-то у Петриных, занимались грибами. Агафьи дома не было. Отлучилась куда-то.

– Ты, Лизка, грибы на крупные части режь, – командовала Никифоровна, – мелкие части пересушиваются, от них крошек много бывает. А ты, Валька, на печи их потеснее раскладывай, а то они много места занимать будут.

Тогда в деревнях да селах все друг друга до самой старости звали: Валька, Манька, Нюрка. Даже сестер и то порой звали не полным именем – Аниська, Мотря, Ганя. И только Никифоровна всегда Никифоровной была. Хоть и кривоглазая, а грибы собирала – будь здоров! За версту их видела.

– Ты, Никифоровна, – спрашивает ее Валька, разрезая грибы на крупные части, – небось десять телег грибов за свою жизнь собрала?

– Куда мне! Вот Ганя – да, она может. Правда сама за грибами не ходит.

– А кто же?

– Не она к грибам, а грибы к ней идут, – хитровато улыбнулась Никифоровна. – Хотите верьте, хотите нет, только я сама видела такое, что диву далась! Шли мы как-то с Агафьей из шацкой церкви домой. Подходили к Ялтунову уже затемно. Дошли до леса, что перед самым селом. Вдруг Ганя остановилась и говорит: «Слышь, Никифоровна, грибами пахнет. Пойдем-ка в лес зайдем». – «Агафьюшка, темно уже. Какой лес? Какие грибы?» – «Нет, я их слышу, пойдем».

Я поплелась за ней. Иду в темноте осторожненько, боюсь оступиться, а она шустрит по сторонам, то и дело наклоняется, грибы рвет. Целую котомку грибов в темноте набрала. А в котомке той ведро десятилитровое умещалось. За полчаса – ведро. А за все время – десять телег точно набрала.

Все приостановили свои дела, задумались: верить – не верить?

– Ганя может, – закивала головой Матрона. – Она от Бога грибница. Сто телег за все время набрала. Правда, не одна, а с Анисьиными послушницами.

Мы заулыбались. Да, так-то, конечно, десять телег можно набрать.

– И куда ж вы девали столько грибов? – подивилась я.

– Сушили, варили, солили да в монастыри отвозили. А еще психбольных на Выше подкармливали.

– А почему вы на Вышу грибы отправляли? – спросила Надька.

– Так ведь раньше на Выше был монастырь, а потом Выша стала выше монастыря.

– Как же выше монастыря? Там же психбольница?

А тогда и впрямь в Вышенском Успенском монастыре после его закрытия психбольницу обустроили. Поселили больных и держали в холоде да в голоде. Анисья, Матрона и Агафья еще туда отвозили больным продукты и теплые вещи. Собирались продукты всем Анисьиным «монастырем». Несли им яйца, блины, а уж грибов невесть сколько отправляли.

– Почему Выша выше монастыря стала? – помолчав, продолжила Матрона. – Там в психбольнице страдальцев за веру, мучеников за Христа много. Священников, странников, юродивых. Да… Вот послушай, какой случай был. У одного мужчины так заболели ноги, что он даже ходить не мог. Врачи ему ничем не могли помочь. Пришел он к Анисье, а та ему посоветовала: возьми, мол, к себе на проживание психбольную из Выши. Послушался мужчина, взял психбольную к себе, а она оказалась юродивой. Вела себя так, что не давала покоя семье этого мужчины. Дошло до того, что стала обличать власти, и ее снова забрали на Вышу, в психбольницу. Зато ноги у того мужчины излечились. Юродивые, они, конечно, люди беспокойные. Зато молитвенники. Помогают людям в их нуждах и болезнях. Послушаешь их – тарабарят. Прислушаешься – вещие советы дают. Только слушать их надо не ухом, а духом.

– А ты кого-нибудь еще из вышенских юродивых знаешь? – спросила я.

– Знаю. К примеру, отца Ефрема. Дьякона из Глинской пустыни. Он еще в ней на себя подвиг юродства взял. За то Господь ему дар прозорливости подал и благодатную непрестанную молитву.

Где-то в шестидесятых годах он у нас, на Шацкой земле, появился. Кроткий, как овечка. А советские власти арестовали его и на Вышу, в психбольницу, поместили. В отделение для буйных.

– За что ж его так?

– За что? За Давида-псалмопевца.

– Это как так? – Я даже привстала с табуретки от изумления.

Матрона, сидя на кровати скрестив ноги, печально повторила:

– Да, за Давида, за псалмопевца. Дело было так. Арестовали его вроде как за бродяжничество. Следователь ему и говорит: «Вот что, Ефремушка, подпишись, что ты не веруешь в Бога, и уходи восвояси». – «Рече безумен в сердце своем – несть Бог», – ответил ему отец Ефрем. «Чего-чего? – вскипел начальник. – Ты хочешь сказать, что раз я говорю, что Бога нет, значит я безумен?» – «Это Давид-псалмопевец сказал». – «Давид? А ты что скажешь?» – «Ну, я ж не безумный». – «Так, значит, станешь им!» – рассвирепел следователь и упек Ефремушку в психбольницу, в отделение для буйных.

– И как он там? – со страхом спросила я.

– Один мой знакомый врач про него вот что рассказывал. Сидит отец Ефрем в отделении для буйных. А ему кто-то из Анисьиных послушниц головку сыра принес, передал через этого врача. Ефремушка взял сыр, разломил на части, раздал, а самому буйному самую большую часть вручил и сказал: «Это тебе за то, что ты вчера меня ударил». Врач тот с ним часто беседовал. Да и не только он. И другие врачи тоже. И все они говорят, что мудрый он, отец Ефрем. И прозорливый. Все, что он предсказывал, случалось.

– А к чему людям знать, что случится? – спросила Надежда.

– Да оно и вправду – незачем, – согласилась Матрона. – Но коль Господь дает человеку этот дар, значит, зачем-то это надо. К примеру, от опасности предостеречь, а наипаче помочь человеку поверить, что Бог есть, что Он через Своих угодников все о человеке знает – и прошлое, и настоящее, и будущее.

– А будущее России Его угодники могут знать? – спросила я. – Старец Ефрем, к примеру, говорил что-нибудь?

– Говорил, что придет время – церкви да монастыри откроют. И на Выше опять монастырь будет, а психбольницу уберут в другое место.

– А ты, Матронушка, в это сама-то веришь?

– Ах ты, Лизка-егоза… Погоди. Скоро сама все увидишь. И ходить далеко не надо будет. У нас в Ялтунове увидишь.

– Так у нас и открывать-то нечего. От нашей Троицкой церкви одни камушки остались.

– Ну и что? Новую построят. Деревянную, красивую. Вы меня в ней отпевать будете.

– Деревянную, красивую… Когда-то это будет? Да и будет ли? – тихо промолвила Надя.

– Будет, будет…

Так Матрона предсказала открытие церкви у нас в селе. По молитвам Матроны и Агафьи создалась церковная община. Староста стала хлопотать о строительстве Дома Божия. Сначала ничего не получалось. Сестры стали еще усерднее молиться, и староста добилась своего. Произошло это в девяносто первом году. Обрушенную еще в семидесятых годах Троицкую церковь отстроили заново, рядом с тем местом, где стояла старая.

А с Матроной нехороший случай случился. Однажды она упала. Да так, что сильно повредила бедро. После этого ходить уже не могла. Слегла. Помню ее на кровати. Лежит под одеялом, не шелохнется, а губы молитву шепчут. Лишь по ее лицу видно, что она, сердешная, мучается. Услыхала, что я пришла, и говорит:

– Лизонька, посмотри, как у нас хорошо, – и показывает на коврик над ее кроватью.

Я тот коврик помню. На нем олень выткан. Сколь раз я видела оленя этого, а только сейчас заприметила, какой он стройный, какой красивый. Стоит на опушке и будто улыбается чему-то… И Матрона улыбается и говорит словами Давида-псалмопевца: «Как олень стремится к источникам вод, так стремится душа моя к Тебе, Боже». А самой-то больно. Смотрю на нее, и мне тоже больно становится, аж ноги немеют.

– Ты чего это, Лизка, нюни распускаешь? Посмотри, как хорошо. Я, как этот олень, скоро улыбаться буду. Вечно улыбаться.

– Матронушка, – говорю, – я вот тебе снадобье из барсучьего жира принесла, мажь свое бедро, и пройдет оно.

– Пройдет, Лизонька, скоро у меня все пройдет. Недолго осталось. А жир… Не до жиру, быть бы вечно живу.

Я стала приходить к Петриным, почитай, каждый день. Помогала как могла. Агафья к тому времени ослабла. Ей даже за сестрой присматривать было тяжело. Приходили женщины и девицы Анисьиного «монастыря», ухаживали за Матроной, которая стала зримо угасать. Втайне плакали, а вслух молились о здравии Матроны. Только она все угасала и угасала, а потом и вовсе погасла в нашей темной земной юдоли вторая свеча трисвечницы Петриных. Отошла Матронушка в пресветлые вечные обители к Свету Невечернему, к Свету Незакатному. Случилось это в девяносто пятом году, четвертого февраля. Отпевали старицу в Ялтунове, в построенной по ее молитвам новой, красивой деревянной церкви.

Так осталась Агафья одна. После смерти сестер ослабевшая старица говорила: «Мне одной трудно окормить всех». А к ней стремились попасть и миряне, и священники, и монахи. На их вопросы Агафья отвечала прикровенно, притчами. Однажды пришел к ней мужчина, заболевший раком.

И по молитвам старицы он получил от Господа исцеление. Но это был редкий случай.

Агафья говорила, что с болезнями надо смиряться, что они нам за грехи даются, как епитимья. Потому если переносить их со смирением, то это дело душеспасительное.

– Болезнь, – говорила Агафья, – это и епитимья за старые грехи, и ограждение от новых грехов. Это глупому болезнь мученье, а умному – ученье. Болезнь учит молиться, к Богу обращаться. Не придет болезнь – человек о Боге и вовсе забыть может. А так молится: «Подай мне, Господи, здоровьица». Правда, исцеление не всем подается.

– А почему? – спросила я.

– Потому, что не всякому исцеленье на пользу идет. Бывает, исцелится человек и в еще большие грехи впадает.

Старица знала, что говорила. Я в этих ее словах сама убедилась. Помню, как-то приехал к Агафье молодой, похожий на коршуна священник и очень просил его исцелить.

Какая у него болезнь была, я уж забыла. Так, пустяшная какая-то болезнь, которую он мог бы и претерпеть. Старица выслушала его и говорит:

– Я, батюшка, не целительница.

Он надулся:

– А мне говорили, что ты чудесница, все можешь. Да уж… Делать нечего, придется к врачам идти.

Старица с сомнением пожевала губами и, глядя в потолок, промолвила:

– Если ты исцелишься, то не знаю, где потом тебя искать. Завертит тебя, закрутит…

И правда, был пастырь как пастырь, а вылечился у врачей – и закрутило его, завертело… Служить перестал, а потом и вовсе пропал куда-то. Где теперь его искать?

Приезжала как-то к Агафье одна женщина. Звали ее Екатерина. Лицо широкоскулое, властное, самонадеянное, а голос какой-то тощий и ноющий. Ну, вот приехала она к Агафье и рассказала, что у ее мужа обнаружилась опухоль на легком. Врачи предупредили Екатерину, чтобы она готовилась к его смерти.

– Ага-афья, – заныла женщина, – что делать-то? Он умр-е-о-т.

– Ну и что? Меньше поживет – меньше нагрешит, – спокойно сказала старица.

– Помоли-ись за него, пусть еще поживет. Он хоро-оший. Пусть выздоровеет.

– Да не лекарка я. А потом… Знаешь, Катя, больной лечится, а здоровый бесится.

– Помолись, пусть поживет, помоли-ись… – опять заныла женщина.

Ответ был сухим:

– Не знаешь, о чем просишь.

Тут Екатерина вороной вскинулась с табуретки и – вон из дома. Потом – сказалась, видать, самонадеянность – сделала все, чтоб ее муж выздоровел. Всех врачей обошла, всех бабок-знахарок объездила. И что же? Выздоровел он, да ненадолго. Запьянствовал и помер.

Узнав об этом, Агафья тяжко вздохнула:

– Эхе-хе… Проси Творца, чтоб дал доброго конца.

При этих словах ставшая к тому времени совсем немощной, уже не ходившая и лежавшая в кровати Агафья устало посмотрела на окно, за которым шумел ветер. Ах, как он шумел, как шумел… Казалось, что стотысячная стая голубей пролетает над Ялтуновом и машет крыльями, машет, машет. И деревья словно взлететь хотят – ветвями машут, машут, и травы рвутся в небо, и Ялтуново и весь мир стремится в небеса и шумит, шумит…

Вскоре Агафья Петрина умерла. Случилось это восьмого мая девяносто шестого года. Отгорела третья свеча из трисвечника, светившего до неба… Когда гроб с телом Агафьи внесли в ялтуновскую Троицкую церковь, то в ней сами собой открылись Царские врата. Так встречал Господь Свою угодницу.

Через два года по архиерейскому благословению на месте захоронения семьи Петриных возвели часовню. Установили на ней табличку с надписью: «Часовня трех сестер, девиц Анисии, Матроны, Агафии, и их родителей Алексия и Анны Петриных, на месте сем погребенных, всю свою жизнь посвятивших Богу и ближним».