Текст книги "Трисвечница"

А Матрона с Агафьей стегали одеяла да подряжались дома глиной обмазывать. Они этому в ссылке, в Акмолинске, научились. А потом деньги сестрам Петриным сами по себе потекли. Люди приносили им свои рублики, а из этих ручейков, из рубликов этих, целая река рублей получалась. Как-то спрашиваю Анисью:

– Чего это ты в наволочку зашиваешь?

– Деньги, Лизонька, деньги… Помнишь. я тебе про Веру говорила, ну, про ту, с которой я в лагере была?

– Помню.

– Вот. Как-то я ей про нашу нищенскую жизнь рассказала. Она задумалась глубоко-глубоко, а потом говорит: «Аниська, у тебя столько денег будет… Больше, чем у начальников партийных. Ты их тряпками перекладывай да в наволочку зашивай. Пусть думают, что у тебя подушки про запас лежат». – «Верка, не надо так шутить, – сказала я ей, – не нужны мне никакие деньги. От них только грех один». – «Нет, Аниська. Деньги, хоть и небольшие, тебе все равно зарабатывать придется. И тебе, и сестричкам твоим Мотре да Гане. Дом подремонтировать надо будет или еще что. А вот большие деньги сами к тебе придут. Для дела Божия придут».

Ничего я тогда не поняла из слов Веркиных. И вот – сколь десятков лет прошло! – появились у меня большие деньги. Для чего? Для храмов и монастырей. В Пюхтицах обитель осталась, в Почаеве, Троице-Сергиеву лавру открыли. Обители эти в разрухе. Надо им помогать.

Тайное это было дело – появление у Петриных денег и их использование. Кто бы из властей знал, что на эти денежки церкви да монастыри отстраивались, батюшки да монахи жили-выживали! А может, кто-то и знал, да не наказывал. Не все же коммунисты безбожниками были.

Да не только батюшкам да монахам – сестры и простым людям помогали. У кого дом сгорел, у кого семья без кормильца осталась – всем помогали. Странников-богомольцев без еды никогда не отпускали. Странников много было, ныне я из них мало кого помню. Только знаю, что некоторые из них носили в церкви да монастыри деньги из Анисьиных подушек. Правда, одна странница мне запомнилась. Звали ее Груня. И была эта Груня всем Груням Груня. Странница от Бога. Дома своего у нее не было. Росточком невысокая, личиком ясноглазая. Голосок тонкий, серебряный. К тому времени, когда я увидела ее, Груня уже не странничала. Ходила, опираясь на костыли. Как-то я увидела, что она может и без костылей ходить. Спросила об этом Матрону Петрину.

– Грунькины костыли, – сказала она, – это вериги.

– Как – вериги? Они же должны быть железные. Цепи железные, ну… которые на груди носят.

– Вериги разные бывают, – сказала слушавшая нас Агафья, грохоча ухватом у печи. – Ухват да чугунок тоже вериги. Вот стою я с ними у огня, готовлю, чтобы странников было чем накормить. А потом другие вериги будут – вилы да лопата. При таких веригах у меня весь день во измождение плоти проходит. Чтоб молилось получше да спалось покрепче.

– Зачем Груне костыли? – продолжила Матрона. – Плоть наша немощна. Смертная она. А душа вечная. Я бы так сказала: кто здесь плотью ради души мучается, у того душа на том свете мучиться не станет. Грунька костыли носит во измождение плоти и очищение от плохих помыслов. Они у нее до таких мозолей подмышки натирают, что ей некогда становится грешить даже мыслями. А мыслями не грешить – это дело праведников. Еще скажу, что холод да голод тоже вериги. Бывают и другие вериги. Ты, Лизонька, юродивого Андрюшу знаешь?

Как мне было его не знать. Его вся округа знала.

Андрюшу Потехина из-за того, что у него были белесые, почти белые волосы, называли Андрюша Беленький. Рано, еще с детства, появилась у него прозорливость. Однажды сидел Беленький у окна и вдруг тоненьким голоском запищал: «И-и-и, сейчас как вспыхнет, как вспыхнет!» Чего вспыхнет? Где вспыхнет? Родители ничего спрашивать не стали. Мало ли об чем малое дите болтает. Только и десяти минут не прошло, как в деревне загорелся дом. Люди бросились к колодцу за водой. «Не потушат, ничего они не потушат. Сгорит дом, ой, сгорит», – опять запищал Андрюша. И правда – ведро в колодце оторвалось от цепи, упало, утонуло, а пока его меняли, дом сгорел.

Подростком Беленький стал, ходил по селам. Вдовам по хозяйству помогал: кому дров нарубит, кому воды наносит, кому грядки вскопает. Придет, бывало, скажет: «Давай дрова мочалить». Некоторые его так и звали: Мочалин.

Я часто видела его ходившего по Ялтунову с котомкой за плечами. С виду неказистый. Лицо приветливое, светлое. Голосок у Андрюши был тихий, глаза голубенькие, чистые, как у ребенка. Он и доверчивым был, как ребенок, и необидчивым. Наказывал примиряться в ссорах, а порой и сам людей мирил. Бывало, выпрашивал у одного из поссорившихся рубашку и дарил другому. У другого тоже брал что-нибудь и передавал первому. И забывались у людей взаимные обиды. Любил дарить знакомым серые холщовые мешочки, которые сам шил на швейных машинках в домах верующих. И ведь – надо же! – он мог ремонтировать эти машинки. Даже часы умел чинить. А его с детства глупеньким считали. Где Беленький-Мочалин такому ремеслу научился – никто не ведал.

Как было не знать Андрюшу Потехина! Кто не слыхал рассказов о его чудесном посохе, с которым он пришел в дом Анны Блохиной! Пришел, посмотрел, покачал головой и ушел. А на следующее утро Анна заметила, что все стены покрылись сильной плесенью. Она и печку топила, чтоб просушить их, и окна с дверью настежь открывала, чтоб дом проветрить. Да все без толку. Кто-то подсказал: обратись, мол, к юродивому Андрюше. Пусть помолится. Его Господь слышит.

Нашла Блохина юродивого, попросила помолиться, а он только рассмеялся:

– Нашла молитвенника! Я уж как-нибудь по-своему, по-простецки. Зачем лишний раз Господа беспокоить?

Пришел к ней наутро со своим посохом, обстучал им стены и ушел. Даже чаевничать отказался. И случилось чудо. На следующий день дом стал сухим и чистым.

Вспомнила я про это и, словно очнувшись, ответила:

– Знаю я, Матронушка, юродивого Андрюшу, как не знать… Только никогда я не видела, чтоб он вериги носил, и никто мне об этом не говорил.

– Это потому, что нас не спрашивала. А мы помалкиваем. Ну, коль уж зашел разговор – знай, что Андрей Потехин носит сапоги без портянок, потому у него ступни сбиваются и кровоточат. Вот тебе и вериги. Мы про это узнали уже тогда, когда он у нас в доме впервой появился. Встретила его Агафья и спросила: «Андрюша, как же ты до нас дошел?» – «Да все дорожки ведут к вам», – ответил он. Разулся – и тут Агафья увидела, что у него ступни до крови разбиты. Заохала она: «Что ж это такое?! Ноги-то, Андрюша, надо в портянки заворачивать!» – «Нет, не могу. Путь у меня такой, Ганя. Такой путь. У вас ссылка была, а у меня сапоги… В Небесные обители на коне не доскачешь, на машине не доедешь, на ероплане не долетишь. Только ножками. Топ-топ. Всю жизнь топ-топ. До крови топ-топ. Чем больше ножки болят, тем меньше болит душа…» Много ему Господь за подвиг юродства и добровольного страдания даровал. Ты вот, Лизка, про его посох слыхала?

– Как он им дом Блохиной высушил?

– Да только бы это.

– А что еще?

– Он и другое чудо совершил.

– Какое? Я больше про посох ничего не слыхала.

– Ну, послушай. У одной нашей ялтуновской бабы, Наташи Мякишевой, как-то сын разболелся. Да так сильно, что, не открывая глаз, лежал и бредил. Пришел Андрюша с посохом своим, ударил им ребенка, и тот сразу открыл глаза и попросил пить. С того раза он быстро пошел на поправку.

– Матронушка, – спросила я, – Потехин, он – что? Шаман, что ли, какой? Посохом лечит.

– Шаман? Скажешь тоже! Андрюша с этим посохом дурачится. А чудеса, они по его молитвам бывают. Слышит Господь его молитвы и творит чудеса. А посох Андрюшин так… для отвода глаз. Андрюша не хочет, чтоб его за праведника почитали, вот и приписывает все посоху своему.

Часть III
Молитвы и труды

Глава 1
Поклончик батюшке Кириону

Еще при жизни Анны Петриной наставницей Анисьи, Матроны и Агафьи была блаженная Наталья. Лицом – как старое сморщенное яблоко, ростом небольшая, зато костью широкая. Носила похожий на цветочную клумбу сарафан. Когда хмурилась, то на лбу складывались глубокие морщины, похожие на трещины. Жила в селе Новоселки. Все ее звали «тетя Наташа», а как ее фамилия и как жила раньше, никто не ведал. Знали только, что родом она из Путятина, а как попала на Шацкую землю – неизвестно. Сама Наталья об этом помалкивала, а выведать про ее прошлую жизнь никто не решался.

Анисья Петрина сказывала, что ее отца звали Флор, а маму Ирина. Был у нее и брат по имени Кирилл. Когда Наталья появилась на Шацкой земле, то стала юродствовать. Три года зимой и летом жила на одном из кладбищ около Шацка. Многие видели ее там, хотели подойти, а она – фьють! Как ее и не было. Исчезала также неожиданно, как и появлялась. Люди искали ее по всему кладбищу, да так и не находили.

Потом Наталья стала жить в разных селах: то в Темешеве, то в Кучасьеве, то в Шаморге, пока не обосновалась в Новоселках. Вот что о юродивой Наталье рассказывала мне Анисья.

Говорила она, что может показаться, будто Наталья не в своем уме. То ругается плохими словами, то начинает в доме вещи раскидывать. Люди приходят к ней разные. Кто-то дерется со своими семейными, кто-то ругается или пьет. Таким Наталья, юродствуя, показывает, как они живут. Ну… как бы повторяет их поступки. Придет ругачий мужик – Наташа ругает его теми же словами, какими он ругается. Если кто забияка, драчун – того она толкает своими кулачками в бока. А кто пьет – при том она шкалик с водочкой достает и отпивает по глоточку. И ведь понимают люди, в чем юродивая их обличает! У некоторых совесть заговаривает, многие по ее молитвам исправляются. Такая сильная у нее молитва.

– Да… – задумалась Анисья. – Вот, к примеру, Шура рассказывала. Знаешь Шуру Рогачикову из Шаморги?

– Знаю.

– Вот. Привела она тетю Наташу жить к себе в дом. А та давай ругаться да «кшикши» приговаривать. Отец Шуры, Василий, рассердился: «Ты, Шура, зачем в дом такую страшную старуху привела?» – «Папа, не говори так. Тетя Наташа, она молитвен-ница». – «Я ни разу не видел, чтобы она молилась! Все “кши-кши”, да “кши-кши”. – «А ты, пап, а эту ночку не поспи, понаблюдай за ней, тогда поймешь, как она молится».

А было это зимой. Да какой зимой! Конец декабря, а снега нет как нет. Мороз крепчал, и озимые могли погибнуть. Следующий год мог стать для людей голодным.

Василий послушал дочь. Лег на кровать и накрылся одеялом. На подушку, чтобы не уснуть, насыпал овса, который покалывал лицо.

В полночь Наташа встала с лавки, на которой спала, не снимая платья, и тихонько вышла из дома. Через некоторое время Василий тоже оделся и вышел вслед за ней. Увидел ее за хлевом. Но в каком виде? Без платка, с растрепанными волосами, в худом платьишке, босая, она стояла на ледяной земле с воздетыми к небу руками и молилась: «Господи, пошли снежку, а то пропадут наши крестьяне-христиане! Господи, не за себя прошу. Крестьяне-христиане хоть и грешны, да ведь они Твои рабы. А даже раб имеет свою корку хлеба. Не допусти голода, Милосердный. Дай снежку…»

А на следующий день снег выпал. По колено. И тогда Василий сказал дочери: «Правду ты сказала, что Наталья – молитвенница. Я три раза ночью выходил на двор посмотреть за ней. Всю ночь молилась, а под утро, посмотри, по колено снегу выпало».

– Вот оно как… – заерзала я. – А зачем же Наталья «кши-кши» говорит?

– Чтоб люди не примечали ее дар молитвы. Не хвалили ее. Послушай, такой случай был. Как-то пришла к Наташе Надя Иванова с мужем Лешей, горьким пьяницей. Леша сидит перед юродивой, трясется с похмелья. «Наталья, сделай что-нибудь с ним, – попросила Надя. – Совсем не дает мне покою». Юродивая вдруг как заорала: «Кши-кши-кши! Я тебе не колдунья, чтобы что-то сделать с твоим мужем». А потом проворковала ласковым голосом: «Лешенька, подойди ко мне».

Запустила руку в длиннющий карман своего сарафана, достала оттуда шкалик со святой водой, отпила глоток, а остальное дала допить Надиному мужу. Пока он пил, юродивая крестила его и приговаривала: «Кши-кши-кши».

Леша выпил и сразу перестал трястись. Лицо его, дотоле мертвенно-бледное, порозовело. «Радуйся, Надя, – сказала юродивая, – жить будет! Пить бросит». И впрямь бросил Лешка пить, совсем бросил.

Или вот еще случай. Когда Наташа стала в Новоселках жить, приехали к ней издалека несколько мужчин. Привезли бесноватую. Втащили ее в дом. Она рвется из их рук и кричит: «Проклятущая старуха! Что ты мучаешь нас! Если бы не молилась, растерзали бы мы тебя! Ух, растерзали бы!»

Наташа спокойно, как будто ничего не происходит, стала крестить бесноватую.

Та почернела лицом и глазами как завращает. А они у нее были мутные, как болотная жижа. Крестит юродивая бесноватую женщину и приговаривает: «Кши-кши-кши».

И тут женщина скорчилась в судороге, а потом обмякла и свалилась на пол. Подняли ее, смотрят: лицо у нее просветлело, глаза стали ясными, чистыми. Приложилась она ко кресту и Евангелию, лежавшим на столике, и ее увели. Вот тебе и кши-кши.

– Да… Вот бы мне с ней повидаться.

– Повидайся. Ты, Лизонька, в Шацк, в церковь на службу к отцу Кириону собираешься? Зайди к тете Наташе, благословись.

Я тогда и вправду собиралась сходить в шацкую Никольскую церковь, где служил иеромонах Кирион, которого сестры Петрины почитали, но рассказывать о нем скупились. Только со слов Шуры Рогачиковой я знала, что отец Кирион еще до революции подвизался в Киево-Печерской лавре. Там он принял постриг. Там его рукоположили во иеромонаха. После закрытия Лавры арестовали. Какое-то время отца Кириона в заключении продержали, а когда освободили, он отправился странствовать и вскоре пришел в Шацк. «Шацк – это мой Киев, – говорил отец Кирион. – На Шацкой земле столько усопших и живых праведников, сколько в Киевских пещерах в мощах почивают».

Иногда он служил в Никольской церкви. Его, чтоб не злить власти, старались пореже ставить на служение. Но отец Кирион имел благословение архиерея совершать литургию Преждеосвященных Даров у себя на квартире. Там батюшка тайно принимал и исповедовал людей. Доступ к нему имели не все. Приходили только по благословению Анисьи Петриной, которая вместе с Матроной и Агафьей тоже бывала у него. В то время не каждому священнику можно было довериться. Почти все истинные, высокодуховные священники находились в лагерях или ссылках. Потому сестры Петрины ценили отца Кириона.

Несколько раз и я вместе с сестрами была на службе, которую проводил отец Кирион на квартире. Когда мы первый раз с Анисьей, Матроной и Агафьей вошли в его квартиру, то сразу бросилось в глаза, что в ней, как в храме, все стены увешаны иконами. Перед некоторыми из них горели самодельные лампадки, сделанные из медицинских банок, которые на спину ставят. Вместо подсвечников на табуретках стояли тазики с песком. В них тихим, спокойным огоньком светили восковые свечи.

– О, кто к нам пришел, – ласково заговорил отец Кирион. – Проходите, Анисьюшка, Матронушка и Агафьюшка, проходите. А это кто с вами?

– Елизавета Флоровна, – улыбаясь сказала Анисья, – она тоже у старцев окормлялась, а теперь вот к нам прибилась.

– А-а-а… Это Лизка, Лизонька к нам пришла. Милости просим.

Мы прошли в квартиру, где уже собралось около десятка верующих из Анисьиного «монастыря».

Каждый раз, когда сестеры Петрины приходили к отцу Кириону, он прямо ликовал. Любил после службы поговорить с ними о живой вере в живого Бога.

Какими же благодатными были тайные богослужения на квартире! Анисья, Матрона и Агафья пели «на клиросе», который, как и «амвон», выделялся положенными на пол ковриками.

Перед причастием была исповедь. Первыми, по старшинству, к батюшке подходили сестры Петрины. Я-то думала, что им и исповедоваться не надо. А они исповедовались. Да еще с теплыми слезами на глазах. Какие проступки они могли исповедовать? Какие грехи омывать своими чистыми слезами? Не знаю, не могу даже придумать.

Наверное, в каких-то помышлениях каялись. А в помышлениях – кто без греха?

Последний раз я была на службе отца Кириона несколько месяцев назад. И вот узнала, что он будет служить в Никольской церкви. Решила сходить к нему вместе с Шурой Рогачиковой. Ну, пошли мы, значит. А перед этим посетили юродивую Наталью. Вошли к ней в избу, еще не поздоровались, а она уж спрашивает:

– Шурочка, ты к отцу Кириону собралась?

Мы встали как вкопанные.

– Тетя Наташа, как же ты про это узнала? – спросила осевшим от неожиданности голосом Шура.

– Узнала уж… Хорошее дело затеяли. Батюшке Кириону от меня поклончик передай.

– Как? Там народу будет полно. Все исповедоваться подойдут, а я с поклончиком? – засомневалась Шура.

– А ты последняя подойди к нему и передай поклончик-то, передай.

Шура так и поступила. В тот вечер людей в церкви и впрямь было много. Батюшка исповедовал до поздней ночи. Шура еле дождалась конца исповеди. Подошла к отцу Кириону, передала ему от Натальи поклон. Тот обрадовался, отвел ее в сторону и говорит:

– Не мне бы от нее поклон принимать, а ей от меня. Когда Наталья молится, Господь слышит и чудеса творит. Всякую болезнь и всякую скорбь по ее молитвам утоляет. Потому поклонись Наталье от меня и попроси – пусть она помолится обо мне. Она знает почему… И вот, возьми, передай ей просфору.

Переночевав в Шацке и помолясь в Никольском храме на литургии, мы с Шурой пошли обратно. В селе Токарево зашли к знакомому псаломщику Василию Петрову. Он был старенький, и потому мы звали его дедушкой Васей. Он сидел за столом какой-то пасмурный. Читал Апостол.

– Здравствуйте, дедушка, – сказала Шура.

Псаломщик в ответ что-то пробурчал и кивком головы предложил сесть на лавку. Мы присели, а он встал. Походил туда-сюда, туда-сюда. Как маятник. Потом опять сел и сказал:

– Я тут недавно у лжестарицы Наташки был…

Шура от удивления руками всплеснула:

– Почему лжестарицы?!

– Потому что плела мне невесть что. Сказала, что я заболеть могу после причастия. И даже умереть. А наш священник мне говорил, что чем больше причащаешься, тем лучше. А она говорит, что я плохо апостольские послания знаю. Ты подумай! Какая-то бабка меня, ученого псаломщика, учить взялась! Я ей про священника, про частое причастие, а она мне: «Не в частом причастии дело, а в страхе и благоговении. Причащаться, конечно, можно и почаще. Со страхом Божиим и строгой подготовкой». А я ей говорю: «Чего там! Готовься не готовься, все равно никогда готов не будешь. И видано ли, чтоб от Святых Христовых Таин люди заболевали? Лжестарица!»

Назвал ее так и пошел из избы, а она мне вослед выкрикнула: «Ты, Васька, ненадолго уходишь! Скоро опять ко мне придешь».

– А мы вот, дедушка Вася, у отца Кириона побывали, – сказала Шура.

– О, это человек высокой духовной жизни. Как он поживает?

– Говорит, что юродивая Наталья – великая праведница, и велит ей от него в ноги поклониться.

– Да ну?! Так и сказал? Иль ты шутки шутишь?

– Так и сказал, дедушка Вася.

Василий задумался и покряхтел:

– Кх-м… Ты сейчас не к Наташке ли путь держишь?

– К ней самой.

– Ну и я с тобой. Ты ей поклончик от отца Кириона передашь, а я посмотрю, что да как…

Пришли к юродивой. Шура рассказала о встрече с отцом Кирионом.

– Он вам поклончик передал да сказал, что ты сама знаешь, почему надо помолиться за него.

– Да уж знаю-знаю, – улыбнувшись, ответила Наталья.

Василий Петров послушал их разговор, помялся, помялся и подошел к юродивой. Потом вдруг – бух! – упал ей в ноги.

– Наталья, прости меня Христа ради. Зря я на тебя осерчал.

Юродивая вскочила, взяла его за голову и прижала к себе.

– Вася, ты меня тоже прости. Погорячилась я. Ну кто я есть, чтоб разговоры такие вести. Прости.

– Нет, это ты меня прости, – чуть не плача сказал Петров.

А юродивая и вовсе заплакала, приговаривая:

– Все бы люди вот так друг перед другом винились… Рай на земле был бы.

Отец Кирион, духовный наставник сестер, отошел ко Господу в пятьдесят втором году. Но они не лишились радости исповедоваться и причащаться у близкого им по духу священника. Благим Промыслом на Шацкой земле стал нести служение протоиерей Валентин Ястребцев. Правда, служил он от Ялтунова далековато, в Моршанском районе Тамбовской области. Ястребцев был настоятелем Благовещенской церкви села Новотомниково. Церковь эту он отстоял от разорения, отстоял и после войны добился ее открытия. Потом ходил по селам и собирал деньги для восстановления Божия дома. Ну вот, поставили отца Валентина в эту церковь настоятелем, и стал он служить. Сбылась его мечта. Даже и не мечта, а как бы это сказать… а! Обет его был исполнен. Обет служить людям, не щадя себя. «Все ради утешения людей, все для помощи им», – говаривал отец Валентин. Мне про этот обет Анисья так рассказывала:

– Знаешь, Лизонька, отец Валентин, он не простой пастырь. Да… Не простой. Он, как и мы, через ссылки и лагеря прошел. Однажды на озере на его глазах утопили более полусотни священников и монахов. Вот когда отец Валентин это увидел, то дал обет Богу, что если останется жив, то станет всеми силами, всем сердцем и всей душой людям служить. И Богу молиться так, чтоб хоть как-то загладить вину народа нашего, безбожную революцию попустившего.

– А народ ли виноват в революции?

– Это, Лизонька, Богу судить. Конечное дело, многие против революционеров были. Восстание подняли. А сила-то была за безбожниками! За них больше народа пошло, чем против них… За то и страдают ныне люди, и болеют, и в беснование впадают. Отец Валентин каждый день больных принимает, облегчает их страдания. В помощи никому не отказывает – ни беспартийному, ни коммунисту. Он, по слову апостола Павла, верует, что всякая власть Богом дается. Хорошая власть в награду за веру, а плохая попускается в наказание. За маловерие. Отец Валентин говорит, что плохую власть мы, как епитимью, должны нести. И молиться о властителях, чтоб вразумил их Господь. А молитвы батюшкины сильные.

– И что? Вразумляются безбожники?

– А как же? Бывало, что по его молитвам и властители, и учителя, и даже ученые люди к вере приходили. Вот послушай. Написали: мол, так и так, поп-мракобес у нас в Новотомниково завелся, мутит людей, бредни всякие сказывает. Ну, приехал к отцу Валентину уполномоченный по делам религии. Послушал его «бредни». Стал выходить из батюшкиной избы, видит, около нее народ. Прихожане собрались. Заступиться за батюшку решили. Увидел их уполномоченный и говорит: «Хороший у вас священник. Такой красивый храм открыл и восстановил. Любо-дорого посмотреть. Благодарите своего священника».

Вот ведь как! Уполномоченный приехал, чтоб веру в народе угасить, а получилось, что сам верой проникся. Вот какой у нас молитвенник – отец Валентин. По его молитвам Господь чудеса творит. Веру в безбожников вселяет, больных исцеляет и от беснования свобождает. Правда, и достается порой нашему батюшке, ой, достается. Находятся такие, что избивают его.

– За что?! За что можно бить Божия человека?!

– Ну как за что? Бесы на молитвенников особо нападают. Враг всегда мстит им за их служение Богу и людям. А отец Валентин, он порой, чтоб человека спасти, в такую грязь лезет, в такую грязь…

– В грязь?

– В их духовную грязь. Да хоть и в обыкновенную! Он и туда полезет. Не боится своих светлых священнических риз запачкать. Как Божий угодник Николай.

– А разве Никола Угодник лез в грязь?

– Лез… Вот послушай притчу народную. Шли два святителя – Касьян да Николай в белых праздничных ризах на встречу с Господом. Видят: у мужика телега в грязи застряла. Николай полез в грязь мужика выручать, телегу толкать. А Касьян стал укорять его: мол, зачем ризы пачкаешь? Разве можно пред Господом в грязной ризе предстать? Смолчал на это Николай. Помог мужику. Пришли Касьян и Николай ко Господу. Он посмотрел на них и говорит: «Хвалю вас за верность Мне. Тебя, Касьян, хвалю, что ты страх предо Мной имеешь, боишься в грязной ризе предо Мной предстать. А тебя, Николай, хвалю, что ты людям служишь так, что не боишься запачкаться. Не боишься ради людей в грязь лезть. Потому установляю в честь вас праздники. В честь тебя, Касьян, один праздник в год, а в честь тебя, Николай, два праздника в год». В два раза ценнее оказался в Божиих очах поступок святителя Николая.

Сестер Петриных не пугала далекая дорога, и они часто ходили в Новотомниково на исповедь к отцу Валентину. Однажды взяли и меня. Дом отца Валентина был человек на пять-шесть. И вот диво! Бывало, что в нем больше двадцати человек спали. Как только все умещались, ума не приложу! Люди приходили на всенощную издалека. После всенощной оставались ночевать. Укладывались спать, где только было можно: на лавках, на полу и даже под столом. Сам же отец Валентин всю ночь молился в своей маленькой комнатке. За несколько часов до литургии уходил в храм, еле пробираясь через спящих людей к выходу.

Помню его проповеди. Говорит тихо, а на глаза слезы скорбные наплывают, наплывают, а потом тихонечко стекают по его впалым щекам. Народ слушает и тоже плачет. Трогало его слово сердца людские. Так ветерок листочки на деревьях трогает, и шевелятся эти листочки, и шепчут тихую славу своему Творцу.

Вот каким был наставник Анисьи, Матроны и Агафьи. К нему сестры приходили с духовными вопросами, за советом. Особенно часто обращалась Анисья. Все спрашивала, как ей с людьми обходиться, которые у нее окормляются. Было Анисье, о чем спрашивать. Ее «монастырь» к тому времени разросся. Больше восьмидесяти человек ходило к ней для молений и духовных бесед. Девицы и женщины носили белые платочки, светлые блузки и темные юбки. По этой одежде можно было догадаться, что перед тобой послушница Анисьи Петриной. Да и сами сестры никогда не надевали черных платков.

– Черный цвет – это монашеский цвет, цвет смирения, – говорила Анисья, – а в нас монашеского смирения нет. Вот и носим мы белые платочки.

Тогда многие православные женщины в знак веры во Христа носили белые платочки. Десятки «белых платочков» приходили к Анисье после праздничных и воскресных служб. Приходили из Ялтунова, Токарева, Борок, Новософьина и других сел. Бывало, приезжали из Рязани, Шацка, Сасова, Моршанска, Тамбова.

Изба битком набивалась. В сенях, на терраске, на крыльце, на лавочках около дома – везде люди были. Рассаживались, кто как мог, и начинали петь канты.

Потом начинались духовные беседы. Анисья всех наставляла, говорила, как по-Божески жить. Потом трапезничали.

Матрона и Агафья кормили всех чем могли. Продукты у них были. Верующие приносили им много продуктов. Только сестры отдавали их приходившим, а сами ели просто. «Щи да каша – вся еда наша», – приговаривала Матрона, угощая кого-нибудь. Ели сестры помалу. Порой только один раз в день. Вместо чая пили простой кипяток. Да и то бывало, что вода в чайнике не закипала, а только нагревалась. Я как-то спросила Анисью, почему они мало едят.

– Лизонька, – сказала она, – если у тебя есть кушанье, то оставь его назавтра, может, кто-тот придет, и ты угостишь его.

Принимая молодых девушек, Анисья обходилась с ними бережно, ласково. Порой дарила нехитрые подарки: открытки, иконки или какой-нибудь простенький платочек. А бывало, что обличала кого-либо. Открывала человеку, в чем он грешен. Интересно мне было смотреть на это. Одного сначала обличит – и тут же утешит.

А другого утешит, а потом обличит. И так это у нее хорошо получалось, что люди оставляли свои греховные привычки. Порой она давала советы, как юродивая. Помню, пришла к ней какая-то женщина и говорит:

– Сын мой курит. Ты уж помолись, чтоб он бросил курить.

– Помолюсь, – сказала Анисья и как-то загадочно так улыбнулась.

Потом эта женщина опять пришла к ней:

– У сына большой прыщ на губе появился. Он к врачу сходил, стал мазью лечиться, а прыщ не проходит.

– А ты сходи к врачу и попроси его сказать твоему сыну, что курить с таким прыщом никак нельзя.

Женщина так и сделала. Ее сын бросил курить. Даже когда прыщ прошел, он не возвратился к своей греховной привычке.

Как-то по осени пришла к Анисье одна ялтуновская женщина, Надя ее звали. Она за сына волновалась, за Ваньку. Его в армию забирали, а он у нее часто простужался. Вот Надя и боялась, что заберут Ваньку в холодные края, да еще под зиму.

– Заболеет он там, ой заболеет, – говорила Надя Анисье.

– А ты не бойся.

– Как не бояться? Он у меня здоровьицем-то слабенький.

– Не бойся. Его в теплые края заберут. Ничего с ним не случится.

Женщина поверила ей, успокоилась и, поблагодарив за утешение, ушла. А через месяц после того, как ее сына забрали в армию, опять пришла к Анисье. Обрадованная донельзя. Сияет, как начищенный самовар. Показала письмецо от своего Ваньки, в котором он писал, что служит в Крыму, в Севастополе.

– Я же говорила: не бойся, – сказала на это Анисья.

Надя замялась.

– Я вот что… я еще спросить хочу…

– О чем же это? О втором своем сыночке Коле?

– Да-а-а… о нем… – промямлила Надя. – Его через полгода тоже в армию забирают. Вот я и хотела спросить, где Коля служить будет.

Анисья нахохлилась и пробурчала:

– Опять двадцать пять… Ты бы лучше спросила, как душу свою спасать, как Богу угождать.

– А я чего? Я ничего, – залепетала Надя. – Просто на сердце моем материнском неладно. Хочется знать, где он служить будет.

– Знать ей хочется… А я что – знахарка, что ли?

– Прости, прости меня, баламутную, – опять залепетала Надя, – неладно у меня на сердце.

Анисья, увидев, что у Нади на глаза набежали слезы, подобрела:

– Ну ладно, ладно, хватит плакаться. Все хорошо будет с твоим сыночком. Он пойдет служить в наши места.

– В какие – наши?

– Потом увидишь.

Ушла Надя утешенная, а через некоторое время ее сына отправили на службу в Казахстан, в места, где отбывали ссылку Матрона и Агафья.

Где-то в семидесятых годах Петрины начали строить новый дом. Старый покосился так, что между бревнами щели появились. Сестры их мхом затыкали, только это не помогало. В эти щели все равно дуло, а в морозные дни холод выстуживал избу. Петрины не хотели тратиться на новый дом, да делать нечего. Юродивая Наталья Путятинская благословила их на стройку. Анисья ее спросила:

– Тетя Наташа, как же мы будем строить дом? Из чего?

– Молитесь, и Господь поможет вам, – ответила юродивая старица.

Анисья, Матрона и Агафья стали молиться, и – правда ведь! – Господь послал им и строителей, и все, что нужно для строительства. Ну, строители строителями, а сестры сестрами. Они в стороне никак не могли быть. Конопатили стены, утепляли мхом и сухими сосновыми иглами потолок. Все делали аккуратно, надежно. Ну и помогали им, конечно, многие. Весь Анисьин «монастырь» на стройке побывал. Как по-другому? Люди понимали, что им в этот дом ходить придется.

Помню, когда дом построили, сестры собрали всех за столом. Его сделали из оставшихся досок длинным-предлинным, специально чтоб побольше народу уместилось. Поставили в саду. Ну, сидим мы со всем «монастырем» за трапезой, беседуем про духовное. И тут одна из Анисьиных «монашек» спросила ее, почему она не исцеляет больных молитвами, как юродивая Наталья.