Текст книги "Трисвечница"

Глава 3
Лопухи за спиной

Однажды Поля сидела на завалинке и задумчиво пересыпала из ладошки в ладошку теплый июньский песочек. Вспоминала, как вчера на исповеди сказала отцу Тимофею, что ее гонят из дома. Да и сама она хочет уйти, пожить у своей сестры Федоры в селе Жокино. Только вот не знает, как добраться туда, а просить кого-либо из родственников о помощи боится. Вдруг не одобрят ее намерения, заругают, накричат. Одна надежда – на Господа. Надежда и вера в Его помощь и заступление. А батюшка шершавой, как сосновая кора, ладонью погладил Полю, прижал к себе, благословил и сказал:

– Вера и надежда да пребудут с тобою.

Ласковый батюшка, хороший. Так размышляла Полюшка, пока не услышала тоненький скрип открывающейся калитки и осторожное перешептывание каких-то двух девочек:

– Вон сидит на завалинке, наверное, она… Ну, иди, иди… Чего ждешь?

– Нет, лучше ты первая…

И вдруг в Полюшке что-то всколыхнулось. Громким эхом отозвался в ее душе робкий шепот девчонок.

– Вера, Надежда, заходите, я вас жду, – сама не зная почему, вскрикнула она.

Девочки оторопели.

– Нам Полька нужна… Слепенькая… – растерянно промолвила одна из них, которая была в длинном, расширенном книзу платье, похожем на веник.

– Так это я и есть.

– А как же ты нас увидела, коли ты слепая, как узнала имена наши? – недоверчиво-ехидно спросила осмелевшая девочка.

– Я вас не увидела, а услышала, а имена… Случайно как-то угадала, – живо отмахнулась от вопроса Полюшка и даже рассмеялась. – Я ведь тренированная, в жмурки да угадалки самая лучшая водила.

Девочки заулыбались и подсели к ней на завалинку.

– Знаешь, Полька, – опять повела разговор девочка в платье-венике, – ты ведь и впрямь угадала наши имена. Меня Веркой зовут, а мою подружку – Надькой. Мы из Жокина пришли. Наши отцы в Скопин на заработки уехали, да что-то долго не возвращаются. Сенокос вот-вот начнется, а их все нет и нет. Вот наши мамы и послали спросить тебя, не случилось ли что плохого.

Глубоко задумалась Поля. Стала слушать свое сердце. Оно билось ровно, спокойно. Ничего не потревожилось в нем от вопроса девочек, ничего не помешало ей тихо ответить:

– Вернутся ваши отцы. Живые и здоровые.

– Вот и хорошо! Спасибо тебе, Полечка, спасибо, а то мы так волновались, так волновались, – ласточками защебетали девочки.

– Послушайте, там, в Жокине, у меня сестра живет, – прервала их Поля, – хочу навестить ее. Возьмите меня с собой, проводите к ней.

– Так ведь туда идти больше пяти километров, – в раздумье сказала Надя, – больше часа ходьбы, а с тобой и все три часа протопаем. Да еще дорога неровная, то в горку, то с горки. Затемно можем не успеть, а в потемках с тобой совсем тяжело будет.

– Зато втроем веселее, – вдруг громко и твердо заявила Вера, – а потом вспомни, Надька, как твоя мама говорила, что у нас Ангелы есть, которые хранят и оберегают на всяком пути.

– Конечно, будем молиться Ангелам, и ничего с нами не случится, – подтвердила Полюшка, – тем более батюшка Тимофей благословил меня идти в Жокино, да еще сказал, что вера и надежда пребудут со мною.

Вера взглянула на Надю, а потом, как и при встрече, недоверчиво, ехидно посмотрела на Полю, хотела подшутить, но задумалась и промолвила тихо:

– Иди уж, собирайся… молитвенница.

Обрадованная Полюшка поспешила в избу. Отец и брат с женой работали на поле, окучивали картошку, сестры помогали им, вырывая из борозд высокие сорняки. Дома была лишь мать, которая готовила обед, гремя у жаркой печки ухватом и чугунами.

Подошла к ней Поля и рассказала, что хочет уйти с девочками в Жокино и там остаться у сестры Федоры. Повздыхала Наталья, повздыхала, да делать нечего, собрала нехитрые пожитки и благословила дочку в дорогу. Провожая, долго стояла на крылечке, вглядываясь в большие облака на горизонте, которые медленно наливались густым сливовым цветом.

«Как бы дождь не пошел, – тревожно думала она, – слепая дочка и так с трудом ходит, а по скользкой дороге и вовсе не сможет идти. Будь милостив к ней, Боже… Илья-пророк, не пускай на небо громок…»

С простой молитвой в простом сердце стояла на крылечке Наталья, а между тем девочки, весело болтая, были уже далеко за околицей. Полдневное июньское солнце светило ослепляюще.

– Ой, как светит, как светит, – переговаривались Верка с Надькой, – прям глазам больно.

«И почему это от света глаза у них болят, – думала Поля, – ведь батюшка говорил, что без света всякая жизнь на земле прекратится, потому что свет – от Бога. Пусть уж мне будет больно-пребольно, но хоть бы раз увидеть солнышко».

И вдруг Полюшка почувствовала запах овражьей сырости. Только сейчас не белый овечий комочек мелькнул у нее в глазах, а какая-то огненная ломаная линия, упавшая с высоты. Грянул гром. Девочки испугались.

– Поля, Поленька, побежали скорей назад, – закричала Надя, – гроза собирается, не дойдем мы с тобой до Жокина, пропадем на этой дороге.

А Полюшка мыслями была уже с Фе-дорой, которая так хорошо читает псалом о живущем в помощи Вышнего, которого Господь заповедает Ангелам, чтобы они хранили его на всех путях.

«А я разве не живу в помощи Вышнего?» – подумала она и вдруг почувствовала какую-то силу, влекущую ее вперед, за чем-то светлым, белокрылым и ласковым…

– Не бойтесь, девочки, дойдем, легко дойдем, у меня же Ангел Хранитель есть! – звонко воскликнула Полюшка и радостно засмеялась.

Вера и Надя удивленно посмотрели на слепую девочку и вдруг заметили, что лицо ее просветлело и глаза будто бы приоткрылись. Ошеломленные девочки пошли дальше, ведя свою спутницу за руку. Хотя и вести-то ее стало необязательно. Она уверенно шла вперед, словно хорошо видела дорогу.

А между тем пошел дождь. Теплый, летний, хороший дождь. И хотя он лил как из ведра, редкие капли попадали на девочек. Дождь шел полосами и почему-то не задевал дорогу, по которой они шли. Вскоре маленькие путницы добрались до Жокина, и Полюшка наконец-то попала в объятия старшей сестры.

– Да что же это такое, да как же ты решилась прийти в такую непогоду? – испуганно заговорила Федора, обнимая Полю, но вдруг осеклась: – Как же так, на улице проливной дождь, а ты вся сухая… ничего не понимаю…

– А мы шли за каким-то странником. Я подумала, что он из Жокина. Может, ты его знаешь? У него белая-пребелая одежда и какие-то большие, тоже белые, но пушистые лопухи за спиной. И он вел нас такой дорогой, на которую дождик не попадал.

– Какие еще лопухи за спиной?

Федора от удивления присела на табуретку, замерла, потом очнулась, хотела еще что-то спросить, но слов не находилось. Подошла к божнице, затеплила лампадку, взяла с полочки акафист Ангелу Хранителю и только после этого заговорила:

– Поля, давай помолимся твоему белокрылому путнику…

Хорошо было Полюшке в доме любимой сестры. Но недолго пожила она у нее. Муж Федоры, уходивший на заработки в Москву, нашел там себе постоянную работу и настаивал на переезде жены к нему. Она не перечила ему и стала готовиться к переезду. Как ни тяжело было Полюшке возвращаться домой, однако делать нечего. В Москве муж Федоры снимал такую маленькую комнатку, что для Поли даже уголка не было. Да и сама она не стремилась никуда уезжать, тем более в город. Деревенскую землю, как родную мать, она знала на ощупь. Живой была для Поли эта земля. Даже падая на нее с размаху, Полюшка не ушибалась, а как будто в объятия попадала. Город же представлялся ей чем-то каменным и угловатым, обо что легко можно пораниться, а упав, и голову разбить. Нет, уж лучше терпеть словесные обиды, чем пропасть в каменном мешке. И Поля возвратилась в свой дом.

Вновь терпела она попреки брата из-за куска хлеба и ворчание его жены из-за тесноты в избе, где слепая постоянно под ногами мешается, не дает дела делать.

Томилась Полина душа, как птица в клетке, и ждала воли, да не той, о которой птицы в настоящих клетках мечтают, а той, о которой священник все время говорит, – о Божьей воле.

«На все Божия воля, – думала Полюшка, – подожду ее, потерплю».

Чаcть II
Блажная

Глава 1
Как без воздуха…

Пришла как-то к Поле за советом престарелая вдова Дуня Иванова из соседнего с Жокином села Воронки, пожухлая, как осенняя листва. Перестала у нее коровка доиться. Вроде и причин к этому никаких нет, а вот не дает молока, и все тут.

Только недавно по ведру – по полтора надаивала, нарадоваться не могли, да вдруг – что уж такое случилось? – совсем перестала доиться, будто кто сглазил. А может, и впрямь…

– Молиться тебе надо, Дуня, усердней, – посоветовала Поля, – дело, кажись, и вправду нехорошее. Кто-то из ваших, деревенских, того… с нечистым связался, колдует.

Вспомнила тут вдова про хромого бобыля, которого все почему-то звали Гиря, хоть и походил он больше на жердь, такой же длинный и тощий. Жил на отшибе один-одинешенек, но иногда, в полночь, как баяли сельчане, в его избушке слышались громкие разговоры, крики. Странно это. Да и сам он какой-то странный. Недавно при встрече с ней почему-то остановился, затрясся, а потом быстро-быстро, словно и не было у него хромоты, пошел прочь.

Непонятный страх напал тогда на Дуню. Вот и теперь этот страх холодной змейкой прополз вдоль спины.

– Ой, Поля, – вскрикнула она, – сама чувствую, что молиться надоть, давно уж к Богу не обращалась, даже забыла их, молитвы-то. А читать не умею. И подсказать мне, неграмотной, некому. Живу одна. Страх порой берет…

– А я вот хоть и в семье живу, а тоже будто одна, – вздохнула Поля, о чем-то задумалась и вдруг попросила: – Тетя Дуня, может, мне у тебя пожить?

Та только обрадовалась:

– Да конешно, родная, конешно… Вместе станем молиться, ты же их наизусть знаешь, молитвы-то. Может, я и избавлюсь ими от страха своего.

Недолго собиралась Поля, недолго прощалась с родными, которые безучастно отнеслись к ее уходу. Лишь мама, благословив ее иконой Богородицы, опустила глаза, и горючие слезы царапнули ее щеки.

В доме Дуни Ивановой было уютно, чистенько. На окне висели цветастые занавески с кружевами, а на стенках – фотографии с какими-то веселыми людьми.

Но ничего этого Поля не видела. В чистой избе пахло тоской. Чего-то не хватало, не хватало, как воздуха.

– Дуня, да ведь у тебя божницы нет! Что же это такое – изба без икон! – всплеснула руками Полюшка.

– Как же так нет? Есть, в сундуке лежат. Они мне еще от прабабушки достались. Боле ста лет этим иконам. Вот я и боюсь их на видное место ставить, как бы ненароком того… не испортились. А у меня дочка в Рязани, большая уже. Хочу ей передать эти иконы в целости и сохранности, как прародительское благословение.

– Дунька ты, Дунька, в матери мне годишься, а учить тебя буду я. Если хочешь от страха освободиться, то перво-наперво доставай скорее иконы да вешай их на видное место. Что ж ты их как в тюрьме держишь!

И тут Евдокия вспомнила, что Поля – слепая и не могла увидеть, что в избе нет божницы. Не иначе, как Господь вразумил ее. Значит, и впрямь не простая эта девица.

Достала вдова из сундука иконы и поставила на полочку, где они когда-то стояли. Отошла в сторону, перекрестилась да и засмотрелась на них. Солнышко взыграло в ее сердце. Такими близкими, родными показались лики Божией Матери и Ее Сына, что Евдокия вдруг поняла, почему в ее доме, как бы она ни ухаживала за ним, чувствовалась заброшенность. При всей аккуратности и чистоте, царящей вокруг, изба казалась неживой.

«Да ведь без хозяев она была, – подумала Евдокия, глядя на образы Христа и Богородицы. – А все по моей вине. Дернул меня лукавый спрятать их в сундук, а я и пошла у него на поводу. Эхма…»

– Да не «эхма» надо говорить, – прервала ее размышления Поля, – а «прости меня, Матерь Света». Давай-ка на коленочки перед Ней опустимся.

И зашептала, зашептала слепая девица слова из акафиста Пресвятой Богородице:

«Как светоприемную свечу, нам во тьме явившуюся, видим Тя, Святая Дево… Зажги огонь в наших душах, зарею просвети наш ум, Богородица, луч умного Солнца, светило незаходимого Света, молния, души просвещающая…»

Евдокия, стоя на коленях, плакала. Тепло плакала, искренне, и этими слезами вымывалось из нее духовное ослепление. И, содрогнувшись, поняла Евдокия, что все последние пять лет, во время которых иконы лежали в сундуке, прожила она во мраке одиночества и страха. Каждое лето ждала приезда дочери, добела выскабливала деревянные пол и потолок, вывешивала кружевные занавесочки, стелила тканные вручную разноцветные половички. И все напрасно. У дочери постоянно находились причины не приезжать, и все старания Евдокии были впустую. Темное одиночество жило в ее душе, и потому изба, такая чистая, такая праздничная, казалась ей покрытой сумраком, который не рассеивался даже в самый солнечный день.

– Прости меня, Матерь Света, прости меня, грешную, окаянную, – молилась, как могла, Евдокия, и на сердце у нее становилось все светлей и светлей.

Выплакав скопившуюся в душе тягость, она встала с колен и заметила, что изба как-то вроде преобразилась. И потолки стали выше, и окна шире, да и стены словно раздвинулись.

– Ну что, свободней тебе стало? – неожиданно громко спросила Поля. – Так-то, Дунюшка, так-то, моя хорошая. Когда в сердце тесноты нет, тогда все вокруг расширяется. Я вот хоть и слепая, а после теплых молитв кажется, будто поле вижу широкое-преширокое, и небо вижу высокое-превысокое, и слышу далекое-предалекое, дивное-предивное пение…

В сенях загромыхало железное ведро, попавшееся под ноги какому-то неожиданному гостю.

– Кто там? – бросилась к дверям Евдокия.

– Да это я, Дунь, соседка твоя. Шла мимо, услыхала разговор, думаю, уж не дочка ли к тебе приехала.

– А-а, Клава, заходи, родимая, заходи. У меня здесь Полюшка из Пояркова, помнишь, намедни я говорила тебе о ней.

Дверь распахнулась, и в избу вошла встревоженная женщина.

– Полюшка у тебя? – недоверчиво спросила она. – А у меня, Дуня, тоже с коровой что-то случилось. Молоко с кровью идет. Такого у нас в округе еще не бывало. Не знаю, что и делать. Может, к Гире сходить, он заговоры знает, углями, иголками да зоревой водичкой все лечит. Пойдем, Дунь, вместе, у тебя ведь тоже с коровой чего-то не того… А Полюшка помолится, и все будет хорошо.

– Да ты в Бога-то хоть веруешь? – спросила Поля Дунину соседку.

– А то! – не растерялась Клава. – Кажинный пост в церковь хожу, молюсь, каюсь, прошу у Бога помощи.

– Ну и как ты думаешь, кто больший помощник тебе – Господь или Гиря, то есть Кипря, Киприан? Что сильнее – заговоры или молебен, иголочки да угольки или же просфора да святая водичка?

– Да я это… так… на всякий случай…

– А ты не на случай, а навсегда в геенну огненную попасть хочешь? Гиря тебя утянет туда! Ведь бываешь у него, лечишься зоревой водой от радикулита?

– Бываю, – испуганно проговорила оторопевшая Клава, – лечусь…

– Тогда незачем тебе и в церковь ходить, Бога гневить! И у меня советов незачем спрашивать.

– Полюшка, родимая, не гони, выслушай, помоги, запуталась я, – всполошившейся сорокой затрещала Клава. – Чую, ты все мои грехи увидела. Прости, прости меня, окаянную.

– Да не у меня, а у Бога прощенья просить надо да у Богородицы заступления искать.

– Матушка, Богородица, виновата я перед Твоим Сыном, во всем виновата, – горячо заговорила Клава, бросаясь на колени перед иконами. – Прости за то, что по совету Кипри свечи в церкви фитилем вниз ставила. Прости, что Дуниной корове в ясли заговоренные конские волосы подбрасывала, прости меня, позавидовавшую ее удоям, прости меня, ослепленную Киприными речами о блаженном огне, неусыпающем, неугасающем…

Когда Клава встала с колен, ее шатало.

– Полюшка, да ведь ты святая… Как же я не поняла сразу, что огонь этот вечный – геенна адская? И Кипря тянет меня в нее, говорит, что там истинное блаженство. Что же теперь делать-то, пропала ведь я, совсем пропала, – с отчаянием взвыла Клавдия и вновь упала на колени, теперь уже перед Полюшкой.

– Ну-ну, будет тебе, будет, – заговорила Поля. – Господь очи твоего сердца открыл, призвал к покаянию, а не я, немощная инвалидка. Для того Он и пришел на землю, чтобы спасти погибающих во грехе. Он всех любит, всем желает спасения, даже Кипре твоему, Киприану то есть. Ведь уже был случай, когда человека с такими именем и тоже колдуна Господь спас от геенны огненной. Мало того, уже здесь, на земле, соделал Он из того колдуна священника, а после его благочестивой жизни во Христе прославил во святых. Давайте-ка, бабоньки, этому святому Киприану да святой Иустинье, прислуживавшей ему в храме, помолимся, попросим, чтобы оградили они нас от колдовских чар.

Долго и горячо молились женщины. Далеко за полночь ушла к себе умиротворенная соседка.

А рано утром в сенях вновь загромыхало ведро, и в избу ворвалась сияющая Клава:

– Поля, корова-то моя хорошее молочко дала… – и осеклась на полуслове, замерла.

Перед иконой Богородицы на коленях стояла Пелагея. Было видно, что она молилась всю ночь. И как же она повзрослела! Даже складочки, морщинки на лбу появились, а волосы, как предзимнюю поярков-скую траву, посеребрил иней седины…

– Какое еще молочко? – устало пробормотала она. – Что ты, Клава, о земном печешься? Радуйся, что геенны огненной избежала… и Кипря твой… тоже… по милости Божией… по Его воле, – засыпая, договорила Поля и боком, медленно повалилась на дерюжку, постланную прямо на полу.

Глава 2
Будете наказаны

Около года прожила в селе Воронки слепая девица Пелагея, молитвенница Поля, как ее стал называть народ после обращения Клавдии и Киприана к Богу. И вот однажды принесли Евдокии письмецо от дочери. Не зная, то ли радоваться, то ли горевать, она побежала к Клавдии, чтобы та прочитала ей дочкино послание. Оно оказалось невеселым, но в чем-то утешительным.

– Нина, дочка моя, письмо прислала, – рассказывала она Поле, вернувшись от соседки, – пишет, что опостылела ей Рязань. Хочет в родное село приехать, у меня пожить. Пишет, что муж у нее запил, а потому детей с ним оставлять нельзя. Спрашивает, приму ли я ее с тремя детьми. А че спрашивать-то, это ведь радость, что она приедет, да еще с внучками!

– Будет тебе радость, будет тебе и тягость, – промолвила Поля, – а мне дорога дальняя будет. Здесь у тебя, Дунюшка, скоро местечка для меня не найдется.

Запричитала, заохала Евдокия, да делать нечего. Избушка у нее и впрямь крохотная, а как приедет дочка с детьми, так Полюшке и вправду уголка не найдется. Подумала хозяйка, поразмыслила и решила отправить ее в Захаровские Вороньи выселки или, как попросту называли это село крестьяне, в Захарово.

– Там у меня давняя подружка живет, Матрена Томина, – говорила она Поле. – Правда, очень давно мы с ней не виделись, но, думаю, она не откажет, ведь жизнь ее проходит так же, как и у меня, – в одиночестве. Мается… Поживешь у нее, а там как Господь управит.

Так и попала Полюшка в Захарово к новой хозяйке. Матрена Томина, немолодая женщина с неспокойными, бегающими глазками, приняла ее радушно:

– Я ведь сама к тебе, Поля, собиралась прийти, хотела попросить помолиться за меня, грешную. Что-то последнее время душе моей тяжко стало, будто камнем ее кто придавил.

– А зачем ты ко мне-то собиралась приходить? У вас ведь здесь церковь Ивана Богослова вон какая знатная да благодатная. И священник, отец Василий, – батюшка добрый, умный. Ходи к нему, исповедуйся почаще, молись поусердней, причащайся, глядишь, камень-то с души и свалится.

– Поля, я человек хворый, а в церкви службы больно долгие. К тому же туда какую-никакую, а копеечку приносить надо. Свечечку купить, молебен заказать, нищему подать – на каждом шагу денежка нужна. А где ж я ее возьму, если не работаю совсем.

– А ты, моя хорошая, не денежку, а, к примеру, плод рук своих в храм принеси. Нищему пирожков подай, на канон блинков да яблочек положи, вот и будет от тебя людям утешение и Богу жертва.

– Я бы рада так-то сделать, да мне, хворой, и блинков-то не под силу испечь.

– Эх, Мотря, Мотря… Не камень у тебя на душе лежит, а грех скупости да лености. Придавил он твою душеньку и не дает ей подвигнуться на богоугодные дела да на молитву церковную.

– Может, оно и так, Поля, может, и так… Ты уж помолись, чтоб освободил меня Господь от тяготы греховной.

– Помолюсь, матушка, помолюсь. Да только что на меня, убогую, надеяться? Ты уж как-нибудь сама постарайся. Богородицу попроси помочь, да святых врачей Кузьму и Демьяна. Ведь они не только от болезней, но и от скупости излечить могут. Бессребреники. Да еще попроси их от лености избавиться. Вон кругом пыли-то сколько у тебя в избе набралось: мышка пробежит – на ней след останется.

– Хорошо-хорошо, Полюшка, все сделаю, только ты помолись за меня все-таки, – с жаром заговорила Матрена, да вдруг осеклась и глубоко задумалась: «Э, да ведь Поля видит все, хоть глаза у нее и не открываются. Как же так? А может, она их как-то незаметно, потихонечку открывает… Ну да ладно, поживем – узнаем, что это за учительницу мне Бог послал».

– Я, Мотря, дом носом чую, руками и ногами ощущаю. С детства этому навыкши, – сказала вдруг Полюшка, словно подслушав ее мысли, и, чуть помедлив, ласково добавила: – Мне бы дом вести, а не учительницей быть.

Но прошло некоторое время, и ей пришлось быть учительницей не только Матрены Томиной, но и многих, многих людей, искавших утешения в православной вере, в словах Божиих угодников.

В конце февраля 1917 года как гром среди ясного неба прогремели по Захарову одна страшнее другой новости. Сначала на сельском сходе объявили, что-де царь Николай отрекся от престола. Не успели ее осмыслить, как народ огорошили другим известием. В Петрограде назначили нового царя – Керенского. А почитай, через полгода власть опять сменилась. Теперь какой-то гражданин Совет всей Россией правит. Кто он такой и откуда взялся, непонятно, но обещает богатства всем поровну дать. У капиталистов отнять фабрики и заводы и поделить между рабочими, а у помещиков отнять землю и поделить между крестьянами. Как же переполошились все в Захарове! Местный дьячок, размечтавшийся заиметь пусть малюсенький, но собственный свечной заводик, от волнения так объелся блинами, что у него скрутило живот, и он внезапно помер.

Матрена Томина ходила по избе из угла в угол и делилась с Полей мыслями.

– Вишь ты, какое дело, земли, говорят, дадут, сколько хошь, и зерна, и картошечки на посадку. Недавно из Москвы грамотный рабочий приезжал, комиссар. Так он на сходке говорил, что и лошадками нас обеспечивать будут… потом, когда власть утвердится. А пока ей самой помогать надо. В первую очередь зерном, мукой. Говорил, что в городах какие-то буржуи весь хлеб истребили и рабочие люто голодают. А ведь эти рабочие-то и устроили революцию, чтоб землей нас наделить.

– Ты сказки-то поменьше слушай, – отвечала Поля, – а впрочем, дадут тебе скоро земли… полтора аршина. – А потом вдруг дрогнул у нее голос: – Мотря, а как же царь, что про царя-то слышно?

– А что царь? Его с семьей под стражу взяли. Он теперь под охраной ест, пьет, спит спокойно. Работать ему не надо, за Рассею думать не надо.

– Помазанника Божия под стражу?! – вплеснула руками Полюшка. – и никто не заступился? Ой-ей-ей, что ж это делается, где ж ты, Русь христианская, где ж ты, народ православный…

Сильно расстроенная, она впала в какое-то оцепенение. Мысли в голове переворошились, перемешались и вдруг оказались разбросанными, как вещи из сундука, в котором копался вор.

«Как же так, – грустно думала Поля, – испокон управлялась Русь православными царями. Веками наш народ возносил молитвы ко Господу за их здравие, за укрепление державы – и все напрасно? Неужто молитвы наши лицемерными были? Неужто так оскудел народ верой, что ему и царь, защитник веры, не нужен стал?

За чечевичную похлебку какого-то равенства продали батюшку царя в рабство антихристам!»

А между тем в избу стали собираться люди. Не сговариваясь, сами по себе, пришли к Поле за советом захаровские крестьяне. Более десяти человек собралось. Стояли в избе, стояли в сенцах. Топтались, угрюмо переглядывались и напряженно молчали.

«Ну вот, – подумала Полюшка, очнувшись от оцепенения, – собрались, как нашкодившие сорванцы, не знают, что теперь и делать. А я что сказать им могу? Я ведь не учительница. Дак ведь и смолчать нельзя, подумают, что я загордилась».

Осенила себя Пелагея крестным знамением и усталым, надломленным голосом заговорила, обратив слепое лицо к особо понурому к мужику.

– Макар, ты в церковь часто ходишь, дома молишься, а ну-ка прочитай вслух молитву Честному Кресту Господню.

– Спаси, Господи, люди Твои, – перекрестившись, заговорил хрипловато мужик, – благослови достояние Твое и даруй победы на супротивные государю нашему императору Николаю…

– Молодец, Макарушка. А скажи: часто ты эту молитву дома читал? часто ли за царя-батюшку Бога просил?

– Дык ее же в церкви священник кажинный день читает. Мне-то зачем?

– Священник по долгу службы ее читает, а вот ты, Макарушка, сам по себе, по любви к своему государю, часто ли молился о сохранении его жительства, о победе над супротивными ему басурманами? молился о благословенном достоянии Божием – Царе православном?

Скажите мне, хоть раз в день поминали мы царя-батюшку? Нет. Молился каждый из нас только о себе, о своем спасении, о своем достоянии, о благословении… Царь для всего народа старался добро творить, а народ за него даже помолиться забывал. Вот и отнял от нас Господь благочестивого правителя, потому что мы не вымолили его себе. Оказались недостойны царя-батюшки.

Что же вы сейчас хотите от меня услышать, чему поучиться? Как жить дальше после преступления заповеди о том, что Бога надо бояться и царя чтить? Ответ простой: не смогли жить по заповедям Божиим, так живите теперь хотя бы по совести. Но помните, что будете Богом наказаны.

– За что наказаны? Почему наказаны? – зашумели крестьяне. – Мы же ведь ничего не делали.

– Вот за то, что ничего не делали для спасения Божия помазанника, и будете наказаны, сказано ведь «и молчанием предается Бог», а теперь уходите, я больше принимать никого не буду, мне, инвалидке, покой нужен.

Проводив опешивших крестьян за дверь, Матрена Томина присела на табуретку рядом с Полей:

– Ну и правильно, Полюшка, хватит им ходить к тебе, а то вон, комиссар-то опять приезжал, говорил, что религия – это опийство для народа, дурманит она его, а потому тех, кто этот дурман распространять будет, как самогонщиков, к уголовной ответственности привлекать будут… Так что давай-ка мы тихо да мирно будем молиться о своем спасении, и будет с нас…

– Да что ты все о себе да о себе! – воскликнула вдруг Поля. – А о спасении Божия помазанника кто же молиться будет, ведь убьют его скоро, убьют!

– Что ты, что ты, милая, Господь с тобой! С чего это ты взяла, что царя убьют? Кто ж посмеет его тронуть?

– Батюшка Серафим Саровский мне ночью являлся, – сказала севшим голосом Поля, – и на мои моления о царской семье сказал, что Господь предопределил им мученический венец. Расстреляют их за грехи народа, предавшего его, а потом и сам народ русский кровью умоется.