Текст книги "Следствие в Заболочи (сборник)"

– Как хорошо жить, когда тебя любят, – подумал я сквозь дремоту, глубоко вздохнул и…

3. Несколько слов о ВИИЯ

Итальянский

В августе 1964 г. я поступал в ВИИЯ (Военный институт иностранных языков), вновь возрождённый из одного из факультетов Военно-дипломатической академии, из-за чего над ним витал густой ореол секретности. Ещё до сдачи экзаменов абитуриентов разместили в казарме, в которой, в случае поступления, предстояло провести долгих три года. Экзамен из четырёх предметов в нашем третьем потоке длился всего три дня. Русский устный и письменный сдавали в один день, а на историю и язык отводилось по полному. Даже сдав, как я, на девятнадцать баллов, абитуриент не мог быть уверен в зачислении. Те же, кто сдавал с баллами ниже шестнадцати, сразу выпроваживались за строго охраняемые часовыми ворота института.

Судьбу остальных решала мандатная комиссия, собираемая через десять дней после сдачи четвёртого потока, так как и три потока по триста человек не могли пропустить всех желающих. Шутка ли, уже через пару-тройку лет, проходя практику, виияковец мог оказаться за рубежом, в одной из горячих точек, принять участие в боевых и разведывательных действиях, авиационных челноках, доставляющих оружие странам, борющимся за свободу, погибнуть, наконец, во славу Родины. Заманчиво.

Мандатная комиссия состоялась в большом зале, где поставили буквой «П» столы и входивший кандидат в виияковцы должен был пройти строевым шагом мимо сидящих по обе стороны её членов: сначала майоров, потом подполковников, полковников, приближаясь к главному столу, за которым располагались генералы. В центре при моём приближении встал подтянутый седой очень высокий генерал-полковник Андреев, начальник института. Подойдя к нему, я отрапортовал: – «Абитуриент Головко на мандатную комиссию прибыл». Ему подали моё личное дело. Генерал сверху вниз глянул на стоящего перед ним невысокого юношу и с удивлением спросил: – Что это ты такой маленький?

– Выросту, – не растерялся я.

– А сколько тебе лет? – загремело сверху.

– Восемнадцать.

– Нам нужны гренадёры, – выкрикнула душа строевого генерала, и он свободной рукой показал величину предполагаемого слушателя ВИИЯ и, судя по этому жесту, он должен был превышать меня на голову, затем вновь взглянул в моё дело и спросил: – Какой язык хочешь учить?

– Итальянский, – уверенно ответил я.

– Хорошо. Будешь учить арабский.

Майор Копытов

С первого по третий год включительно обучения в ВИИЯ нашим начальником курса назначили необычайно хорошего, очень строгого, и принципиального, но несколько косноязычного, человека. Он считал своим долгом сделать из сосунков настоящих боевых офицеров, прошедших весь «курс» казарм от и до. В единственное за неделю увольнение отпускал, будто отрывал кусок от души. Выстроив курс из ста двадцати человек в две шеренги, он бесконечно долго, сутулясь, ходил вдоль строя, рассматривал каждого с головы до ног, время от времени подёргивая ремни, чтобы убедиться в отсутствии недопустимого зазора или какой-нибудь неуместной складки. Наконец, стабилизировался в центре и после минутной, а то и больше, паузы, наклонив голову и пристально рассматривая пол, произносил, покряхтывая, почти после каждого слова:

– Сегодня суббота (кх, кх), завтра – воскресенье (кх). Я вас отпускаю (кх, кх). Но прошу (кх). Из этого увольнения (кх). Не принести букет (кх), всяких (кх) нехороших поступков (кх, кх)… И не потому, что скрыли (кх)… А потому (кх), что действительно таких поступков не было (кх, кх, кх).

Изложив этот текст в течение нескольких бесконечных минут, он снова проходился вдоль строя, на этот раз, глядя каждому увольняемому в глаза, видимо отыскивая, скрытую в глубинах трепещущих душ, крамолу, и, не находя, давал команду следующему за ним по пятам старшине: – Раздайте пропуска!

Иногда майор разнообразил вышеозначенный текст, делая его более цветистым и соотносящимся с каким-то важным институтским или общегосударственным событием. Так по поводу Женского дня 8-ое марта, он вставлял: – …. Но прошу в этом увольнении быть (кх, кх) особенно бдительными (кх) с вашими женщинами и девушками (кх, кх) лёгкого поведения. А то мы учим (кх), мы предупреждаем (кх), а что не месяц (кх) – новое венерическое заболевание (кх, кх, кх).

Порой добавлял: – Некоторые (кх) отпустили усы (кх) и бакенбарды (кх), чтобы чаровать всякую мразь (кх, кх).

И отечески советовал: – Сколько вам говорить (кх), что половое сношение (кх) ещё не повод для знакомства (кх, кх).

После увольнения, на вечернем разводе, радостно встречая нас, наставлял на завтра: – Утром дежурный по институту (кх) будет ходить по койкам.

– А сапоги надо чистить с вечера (кх, кх), чтобы утром надеть их на свежую голову (кх, кх, кх).

Заметив слушателей, не занявших своё место в строю, мог крикнуть: – Ну, вы, трое, (кх). Оба ко мне.

Или мягко пожурить за неудавшуюся самоволку: – И этот солдат (кх), может, и среднего образования у него нету (кх), поймал слушателя на заборе.

Или оправдать: – Он руки в карманах не имел (кх).

Или возмутиться: – Некоторые слушатели переписываются с зарубежными товарищами (кх) официально (кх, кх), не сообщив об этом командованию. Может, этот товарищ и хороший (кх, кх, кх), но он может быть завербован (кх) иностранной разведкой (кх, кх).

Иногда он явно шутил (а может, и нет?): – Я читал обе книги Толстого (кх): «Войну» и «Мир» (кх, кх).

– Я вижу улыбки на некоторых местах (кх).

– Возможны выпады со стороны некоторых суеверных держав.

Увидев портфель-баул в руках слушателя, строго спрашивал:

– Что это такое (кх)? – Портфель. – Ну, не видел (кх).

Обучая отданию чести в движении, пояснял: – На счёт раз (кх) слушатель должен повернуть направо подбородок (кх), на счёт два – голову (кх, кх).

И, повертев пальцем у виска, добавил: – Тут (кх), в голове (кх), есть ямочка (кх, кх), к которой и прикладывается рука во время отдания чести (кх, кх, кх).

После мытья курса в бане докладывал начальнику факультета: – Я помыл курс (кх, кх).

Или сообщал нам: – Сжигание нашего факультета будет в среду (кх, кх). (Здесь следовало бы пояснить, что имелись ввиду секретные записи, которые мы вели по некоторым предметам).

Слушатель Пучков, прошедший огонь и воду армейской службы ещё до стен института и выучивший Устав гарнизонной и караульной службы наизусть, как-то поправил майора, ошибочно сославшегося на какую-то его статью. Майор несколько растерялся, покряхтел для порядка десяток секунд, и приказал: – Слушатель Пучков, пройдите ко мне в канцелярию.

За что немедленно на время, среди слушателей, получил прозвище «канцлер», которое не удержалось – мы ведь его очень уважали и по-своему, по-слушательски, любили, хотя и с удовольствием занимали место во второй шеренге, заготовив в руках карандаши, чтобы, не дай Бог, не пропустить его гениальных перлов, таких как: – Пучков, кто из нас дурак? Ты же умный человек.

Не расчитал

В самом начале учёбы майор собрал курс, решив поучить нас житию-бытию, в самом большом лекционном зале-амфитеатре старых Екатерининских казарм. Вдруг что-то привлекло его внимание. Он на несколько секунд замолчал, сосредоточенно смотря, куда-то на верхние ярусы зала. Затем, выбросив перед собой руку с перстом указующим, он грозно прохрипел: – Чья там голова?

Все удивленно посмотрели в указанном направлении. В одном из верхних рядов, на откидной парте лежал «букет» бурных, курчавых русых волос. Голова ничего не услышала и даже не шевельнулась. Лишь подрагивала в такт глубокому дыханию, лёжа на сгибе безвольно свесившейся руки.

– Толкните его, – прошипел ещё громче майор, негодование которого стремительно возрастало.

Сосед по ряду привстал и потряс товарища за плечо. Тот не шевельнулся. Пришлось толкнуть ещё раз посильнее – нет реакции. Только, когда он стал трясти спящего непрерывно, голова поднялась, и удивлённые голубые глаза непонимающе осмотрели зал.

– А, это Макаренко! – плотоядно воскликнул майор, узнав слушателя. – Встаньте!

Слушатель Макаренко дрожащими пальцами, начал застегивать стоячий воротничок гимнастёрки. В зале, сначала замершем от неожиданности, раздался смешок.

– Воротничок расстегнул, – констатировал громким хрипом майор.

Слушатель, продолжая выполнять команду «встать», поднялся, задёрнул назад гимнастёрку, вытащил откуда-то из-под парты широкий ремень с блестящей пряжкой, приложил его на узкую талию, и застегнул.

– Так, – крякнул майор, – он ещё и ремень снял! Спускайтесь-ка, товарищ Макаренко сюда, – и он указал пальцем место рядом с собой.

Неожиданно Макаренко опять сел и стал проделывать какие-то манипуляции под столом. По несколько отклоненному корпусу и вращательным движениям руки не трудно было догадаться об его действиях. Затем он наклонился в другую сторону, и руки завертелись в обратном направлении.

– Ну, вот, – голос майора из грозного становился ехидно-ласковым, – он ещё и сапоги снял, портянки наматывает.

Мне на секунду показалось, что он сейчас расхохочется.

Спустившийся вниз под громкий хохот зала Макаренко уже стоял перед майором, а тот снова сурово смотрел на него и привычно кряхтел, о чем-то размышляя: кхы, кхы… кхы, кхы.

– Я полагаю, кхы, что всем всё понятно, кхы, наконец, пришёл в себя от возмущения майор: – Месяц неувольнения. Садитесь, товарищ Макаренко.

Ужас

Неожиданно в перерыве между занятиями в класс, где слушала лекцию наша учебная группа, стремительно, пропустив лишь выходящего преподавателя, вошёл майор. Раздались привычные команды: встать! смирно! Затем отдан обычный рапорт: группа находится на занятиях по…

Майор всё внимательно выслушал, дал команду сесть. Все спешно заняли места, понимая, что произошло нечто из рук вон. Он некоторое время думал о чём-то, привычно покряхтывая, как бы прочищая горло перед запевом, затем, будто бросившись в омут, прошипел: – Товарищ Макаренко… кхы… Вы, говорят, рассказывали о политическом событии, получив эту информацию из уст иностранного радио. Вы что, слушаете иностранное радио? – в голосе майора звучал ужас, который эхом отозвался в сердце каждого слушателя высшего военного учебного заведения, и оно, похолодев, застучало быстрее.

– Да, что вы, товарищ майор, – оправдывался дрогнувшим голосом Макаренко, понимая, что это уже не простое нарушение дисциплины, а что-то сродни государственной измене, – я и не думал что-то там такое слушать. Просто включил вечером радиоприёмник и начал искать какую-нибудь нашу станцию, вертя ручку, и случайно услышал…

– Так вот, товарищ Макаренко, – прервал, недослушав, майор. Если вы ещё будете когда-нибудь вертеть ручку вашего приёмника и услышите, что говорит не НАШ голос… – вертите ручку дальше!

Портянка

Первый мой караул – пост у склада вещевого довольствия, с тяжеленным амбарным замком на двери. У меня на плече учебный автомат без патронов, с отверстием в казенной части. Боевых автоматов нам не выдавали, считая, что так безопаснее и для слушателей, и для окружающей среды. В государстве порядок, преступность близка к нулю, не от кого вооружаться. В карауле по уставу не разрешалось ни сидеть, ни тем более лежать, ни заходить в помещение, если такая возможность имелась. Я, как человек исполнительный, то есть, по-житейски глупый, выполнял все эти требования.

Время нахождения в карауле – восемь часов, по четыре часа одна смена два раза. Первая – с 16.00 до 20.00, вторая с 20.00 до 24.00 и так далее, до восьми утра. Для меня почему-то труднее всего было стоять в первой смене, но настраивал себя, что всё равно. Надо быть готовым к любым жизненным ситуациям. И потому никогда никого не просил поменяться сменами или постами. Приходя в караульное помещение – падал на деревянные нары как убитый, и тут же засыпал. Так научился спать в любом месте, в любой позиции, в любое время.

В первый свой караул я попал во вторую смену. Ходил на посту туда-сюда у двери, поглядывая, то на замок сарая, то на институтский забор, то на стоящий за ним многоэтажный жилой дом, окна которого светились уютным теплом. Ноябрь. Холод. Звезды светят. Лишь тепло этих окон грело меня. Я с завистью относился к тем людям, которые жили за этими окнами, спокойно смотрели телевизор, сидели сейчас за столом, пили чай. И всё это в тепле, с родными. А ты тут стоишь дурак-дураком, охраняешь общественное добро и никуда не можешь уйти с этого места.

Часов в одиннадцать я услышал возню за забором. Сердце тревожно застучало. Громкий шёпот, и кто-то полез через него. Направив автомат в очертания появившейся человеческой головы, с трудом различимой над забором, я громко, с надрывом, прокричал: – Стой! Кто идёт! Стрелять буду!

Строго по инструкции. Как учили.

– Неужто, выстрелишь? – ядовито проскрипел голос сверху.

– Выстрелю! – решительно блефовал я.

– А, ты, выстрели! – продолжил нарушитель, перенося ногу через забор.

– И выстрелю, только сунься! – я затряс бесполезным автоматом, демонстрируя всю свою непреклонную решимость, и сделал шаг вперед, навстречу опасности.

– Ну, ладно, ладно! Хорошо служишь. Это мы шутим, – засмеялись с забора и из-за забора. – Мы так всех салаг испытываем. По голосу я узнал, с облегчением, сержанта из взвода охраны МО, которые проходили срочную службу в нашем же институте и, в основном, дежурили на КПП. – Ты только никому не говори. Это мы пошутили, хорошо?

– Хорошо, – согласился я с удовольствием.

Попрощавшись, «нарушитель» спрыгнул с забора обратно и раздался топот удаляющихся ног. Я же, ещё не успокоившись до конца, но в душе очень довольный собой, начал интенсивно ходить из конца в конец сарая. Скоро меня сменили. Я не стал никому рассказывать об этом случае, раз обещал, и долго не мог заснуть, вновь и вновь переживая прошедший эпизод. Однако усталость взяла своё, и я провалился в сон, как вдруг почувствовал, что кто-то трясёт меня за плечо: «Вставай, пора на пост».

Вышел на холодный осенний воздух. Ещё четыре часа – и всё! Часа через три стало светать. Около восьми пришел начальник склада, открыл, столь качественно охраняемый мной, амбарный замок, затем дверь. Я заглянул ему через плечо – что там такое накараулил? И обомлел. На одном из крючков висела одинокая портянка и всё! Склад был пуст.

Промахнулся

– Игорь, – я вздрогнул, увидев перед собой появившегося неоткуда, Макаренко. Мы готовились к построению на развод наряда на дежурство. Роли уже были распределены: мне достался гараж, где я должен был «гулять» в холодной снежной ночи восемь часов, повесив на шею автомат, не давая возможному преступнику или преступникам проникнуть на территорию охраняемого объекта с нечестными намерениями. При этом автомат мог использовать лишь как палку – в его казённой части специально просверлили дырочку, чтобы мы, не дай Бог, не выстрелили. А, чтобы это было уже наверняка, патронов тоже не выдавали.

Макаренко выпал первый пост с задачей охранять подход к зданию, где размещался штаб. Другим слушателям достались другие посты. Все мы были примерно в равных условиях: при желании можно было сачкануть на любом посту, найти себе местечко, чтобы вздремнуть, не теряя, конечно, бдительности, строго соблюдая воинский устав гарнизонной и караульной службы, что и делали порой старослужащие, уже прошедшие армейскую школу, поступившие в институт из армии. Мы же, бывшие «ребята с гражданки», себе расслабляться обычно не позволяли и бдили не за страх, а за совесть.

– Игорь, давай поменяемся постами, я очень хочу постоять в гараже. – На меня в упор смотрели умоляющие голубые глаза, которым просто невозможно было отказать, хотя гараж, находившийся довольно далеко за пределами института, считался местом более спокойным, где появление дежурного офицера с целью проверки, казалось менее вероятным.

– Хрен с тобой! Хочешь, иди, – и я начал психологически настраиваться на дежурство на первом посту.

Прошёл развод, закрепив за нами распределённые роли, пошли в дежурку, где вторая смена занялась игрой в шахматы и шашки, дожидаясь своей очереди – спать рано, а посему и не уснуть. В дежурке всегда стоял особый острый запах, в котором превалировал аромат гуталина, может быть, оттого, что все, усиленно готовясь в наряд, до крайности чистили и так блестящие как стекло сапоги, смешанный с влажным теплом сильно натопленной комнаты, с запахом овчины шинелей и шипром, наиболее ходовым в то время мужским одеколоном.

Первая смена «в сотый раз» привела себя в порядок, и дежурный сержант, возглавляющий наряд, развёл караульных по своим постам, ещё раз наказав на посту не спать, предупредив, что обязательно придёт проверять ночью, что никогда по своей воле сержанты не делали, и мы уже знали это – всё же шёл второй год службы – но сказать такую фразу он был просто обязан, чтобы потом – без обид, что не предупреждал, если дежурный офицер решит-таки проверить посты.

Я, заняв свою позицию, начал разгуливать потихоньку туда-сюда вдоль буро-красных трёхэтажных зданий древних казарм, от которых непроизвольно веяло седой историей, убаюкивающей караульных. Так в размышлениях и хождениях, и прошли первые четыре часа. Затем глубокий, почти четырёхчасовой сон – сразу ведь не заснёшь – и вновь ночь, огни зданий за забором, где спали нормальные советские люди, которым не надо было бодрствовать ночью, и раздумывать над нашей многовековой безусловно победоносной историей, меряя шагами застывшую от зимнего холода скользкую мостовую. Вернувшись в караулку, быстро заснул – о, молодость, молодость!

Когда почувствовал твёрдую руку сержанта на своём плече и услышал громкий голос над ухом: подъём! – сразу понял: всё, отдежурил! И радостная волна прокатилась сверху вниз по всему телу. Вскочив, увидел за столом, с разбросанными у доски шахматами, низко опущенную на руки, до боли знакомую буйную белобрысо-курчавую шевелюру Макаренко. Мой товарищ не спал. Я спросил: «Что грустишь?» Он поднял голову, с болезненной тоской взглянул на меня и обречённо махнул рукой: «Опять влип». – «Как это ты ухитрился?» – «Да вот, поменялся с тобой на свою беду…» – «Заснул, что ли?»

Макаренко печально, очень медленно покачал головой и рассказал, тихо бросая слова через длительные промежутки времени как человек, который бежал, бежал и добежал, и теперь ему совершенно некуда торопиться.

Оказалось, что он поменялся лишь для того, чтобы в гараже поупражняться в вождении машины, которому нас, как будущих офицеров, обучали уже полгода. Он залез в грузовичок, от которого умыкнул ключи, висевшие на специальной доске за стеклом в комнате дежурного по гаражу – гражданского человека.

Дальше всё пошло, как в сказке: запустил двигатель, отжал потихоньку сцепление – получилось. Машина тронулась, и всё быстрее и быстрее покатилась по направлению к запертым на замок воротам гаража, где он намеривался притормозить и повернуть направо, по кругу вдоль боксов с машинами. Он уже нащупал педаль тормоза и в рассчитанную для торможения секунду нажал на него изо всех сил, но тут машина, взревев, рванула вперёд, как застоявшийся мустанг, и, врезавшись в металлические ворота, остановилась – двигатель заглох. Макаренко глянул на свои ноги, застывшие на педалях: одна из них нажимала на сцепление, другая на «газ». «Перепутал», – в сердцах завершил он свой рассказ, и резко бросил голову на свои, безвольно лежащие на столе руки, но снова промахнулся и со всей силы врезался лбом в стол.

Запамятовал

Вышел как-то, Серёжа Медведев, товарищ по языковой группе, на лестницу покурить перед занятием и, вдруг видит поднимается по лестнице САМ начальник курса. Сергей сразу юркнул в класс. На лестнице курить запрещали. Майор выслушал внимательно рапорт дежурного, усадил группу и вдруг спросил: – Слушатель Медведев, – Сергей, как положено, встал – А почему вы курили на лестнице, а не в курилке?

– Я не курил, – громко и чётко ответил Сергей.

– Нет, вы курили, – подчёркнуто официально, но с нажимом, сказал майор.

– Клянусь! Я не курил.

– Курили.

– Вот, – нашёлся Сергей, – я, только что, открыл пачку. В ней двадцать сигарет, считайте! – и он прошёл к преподавательскому столу и с громким прищёлком положил её на него.

Майор не стал препираться, высыпал сигареты на стол и посчитал – девятнадцать!

– Ну, что вы на это скажете, товарищ Медведев!?

В воздухе повисла тишина.

Когда майор, раздав всех «слонов», ушёл, Сергей, глядя в наши вопросительные глаза, скороговоркой пояснил: – Вспомнил, как было: я хотел закурить, вынул сигарету, но не успел поджечь, как появился майор, а я со страху, вместо того, чтобы сунуть её обратно в пачку, выбросил в урну, – и развёл в бессилии руки.