Текст книги "Следствие в Заболочи (сборник)"

Самоволка

В Клубе ликёроводочного завода, что находился около института, показывали новый фильм «Никто не хотел умирать». Его очень хвалила пресса. Так хотелось посмотреть! Просить майора – бесполезно. Оставался один выход – самоволка. Собралось нас – трое: три товарища по счастью учиться в столь почитаемом нами самими вузе.

Несмотря на холод и высоченные сугробы, дружно двинулись к забору, что за никогда не работающим фонтаном, к Красноказарменной улице. Зима. Темно. Лишь свет фонарей освещает улицу. Я полез через забор первым и, когда уже, совсем было, перелез через его чугунные, двухметровые пики, зацепился ремнем за одну из них и повис спиной к забору. Попытался приподняться выше на руках – не получилось. Тогда я попросил ребят подтолкнуть меня снизу под сапоги, чтобы смог снять пояс с этого «крючка» – расстегнуть его тоже не удавалось, он натянулся под моим весом – и только они взялись толкать, как я с ужасом увидел приближающуюся машину начальника института.

«Дед едет! (мы звали его «дедом»)» – воскликнул я, и ребята тут же шмыгнули за каменный парапет ограды. Лишившись опоры, я повис как сарделька на ремне. Когда машина поравнялась со мной, счёл необходимым, как и положено по уставу, отдать генералу честь. То-то было бы его удивление, если бы он увидел, висящего на высоте двух метров, слушателя ВИИЯ, да ещё отдающего ему честь. Думаю, что моя уставная старательность, вряд ли спасла бы от наказания, посмотри он в мою сторону. Но он смотрел прямо перед собой.

Когда машина прошла, ребята, смеясь, вынырнули из-за укрытия и подтолкнули меня под пятки, я расстегнул ремень и спрыгнул вниз, на улицу. Они, учтя мои ошибки, миновали препятствие без проблем. Интересно, что этот сеанс в кинотеатре смотрело лишь четверо: мы, трое, да какая-то маленькая старушка.

Химичев

Сержант Вячеслав Химичев, поступил в ВИИЯ после трёх лет армейской службы с двумя «шарами», как выражались в то время, то есть двойками. Его приняли, видимо, посчитав, что этот бойкий сержант сможет успешно учиться. Из армии ребята могли поступить и с небольшими баллами, у них был свой небольшой конкурс, а с гражданки – свой, но громадный.

Химичев постоянно что-то выкидывал энтакое. Обладая красивой худой жилистой фигурой и диким, как у шолоховского Мелихова, лицом, с выдающимся орлиным носом, и простым незамысловатым, можно сказать даже, наглым поведением, он пользовался огромной популярностью у определенного сорта женщин.

Какой-то юморист-кадровик, призывая его в армию, направил служить в химические войска. Судьба распорядилась, так, что его воинская часть размещалась в Восточной Германии, где он и прослужил все три года, оставив глубокий генный след на узких просторах Западной Европы.

Как-то раз, Химичев пошёл в самоволку, а делал это он почти каждый день по вечерам, порой, не возвращаясь на ночь и появляясь лишь перед утренним разводом, как ни в чём не бывало. И в этот плохой для него вечер, наш майор, начальник курса, появился в казарме до вечерней поверки и потребовал к себе Химичева. Ему доложили, что никак не могут найти. Уже объявили вечернюю поверку – нет Химичева. Майор начал искать его повсюду, посылая гонцов во все концы института, даже на Западный факультет – мы учились на Восточном – который находился в другом здании. Результат был очевидным: Химичева на территории института нигде не было.

Вернулся он ночью, когда майор давно уже уехал домой, и мы с удовольствием ему сообщили о грозящей назавтра экзекуции. Он хищно улыбнулся и с этой обычной своей улыбкой спокойно уснул.

Завершая утренний развод на занятия, майор хрипло приказал: «Сержант Химичев, зайдите ко мне в канцелярию». Слава подтянул гимнастерку, убрав складки с тонюсенькой своей талии назад, и пошёл твёрдым шагом за майором. Разговор между ними проходил в присутствии нашего сокурсника, секретаря комсомольской организации курса, потому и стал известен во всех подробностях, превратившись в курсовую легенду.

Копытов, пройдя в кабинет, занял место за столом и долго кряхтел, уставившись немигающим взглядом своих серых глаз в стол. Потом поднял голову и, глядя прямо в карие, нет – просто чёрные, чуть раскосые глаза стоящего перед ним Химичева, спросил: – Где вы находились вчера во время вечерней поверки? – На Западном факультете. – Там проверяли. Вас там не было. – Я там был. – Я посылал туда людей. Вас там не было. – Химичев вынул из кармана партбилет и хлопнул им по столу. – Вы что, члену партии не верите? (он ещё в армии успел вступить в коммунистическую партию Советского союза). – Майор закряхтел, опустил голову, тупо глядя в стол, посидел минутку, подумал. – Идите, товарищ Химичев, – завершил разбирательство начальник курса. На этом инцидент был исчерпан.

Долбанул

Возвращался как-то сержант Химичев из очередной самоволки. После того случая, когда майор его чуть не поймал, он стал осторожнее и направлялся, как он выражался, «по бабам», только после вечерней поверки, когда уже гарантировано никто не будет проверять, а возвращался либо ночью, либо под утро до зарядки, на которой зачастую присутствовал начальник курса.

Этот случай произошёл весной. Один капитан, назначенный дежурным по институту, решил отличиться и в зарождающемся раннем утре устроил засаду на самовольщиков, спрятавшись в чаше неработающего фонтана.

Химичев уже влез с улицы на забор и успел перебросить ногу через двухметровые «пики», как выскочивший из фонтана капитан схватил его за сапог и истошно закричал: «Слезай немедленно!» Другой бы, выдернув ногу, спрыгнул назад, на улицу, и дал в испуге дёру, выжидая другой удобный момент для проникновения в институт. Но ведь это был Химичев! Он спокойно перенёс вторую ногу, изогнулся всем корпусом, и этой свободной ногой со всей силы ударил дежурного подошвой сапога по голове.

Капитан свалился в нокаут. Химичев же спрыгнул во двор института и побежал в казарму. Ворвавшись ураганом в нашу комнату – все ещё спали – он включил свет и скомандовал первому же проснувшемуся слушателю: – Быстро, бритву! Схватив протянутое лезвие, за три секунды сбрил свои усы, тоненькой струйкой украшавшие его лицо. Ещё одна секунда – и он, выключив свет, как был одетый, нырнул под одеяло, натянув его до самого подбородка.

Как раз вовремя. Дежурный офицер быстро очухался, увидел, куда побежал самовольщик, и ринулся за ним в погоню. Он поднялся в казарму и стал ходить подряд по всем комнатам стометрового коридора, заглядывая в лица спящих, освещая их фонариком, но запомнившегося ему усатого лица, так и не обнаружил.

Когда Химичева в конце третьего курса выгоняли из института за неуспеваемость, он не преминул подойти к несчастному капитану и спросил: «А знаешь, кто тебя долбанул по морде ночью сапогом два года назад, когда ты ловил самовольщиков?» «Кто?» – с надеждой на сладкую месть взвыл капитан. «Я», – хлопнул себя в грудь Слава и пошёл прочь навсегда, вычерчивая последние шаги по шершавому асфальту института.

Яйца

Тактику Советской Армии преподавал замечательный во всех отношениях полковник, Николай Васильевич Ионченко. Его неформатная биография возбуждала нашу юношескую фантазию. Шутка ли, всю войну до последнего её дня он провёл на передовой, но не потерял, ни врождённой интеллигентности, ни, такого же, чувства юмора. Всегда весёлый, с хитренькой искринкой в больших карих миндалевидных глазах, с ямочками на румяных щёчках-колобках, высокий и статный Николай Васильевич вплывал в класс, окидывал взглядом сверху вниз аудиторию, уже давно готовую ответить громким хохотом на его остроту, и говорил, говорил… И, что бы он ни произносил, было ёмко, метко, интересно и весело. Так, например, об уставах он громко, чуть нараспев, на первой же лекции продекламировал: «Устав – это песня, которая написана кровью». Сразу всё встало на свои места.

Мы, естественно, расспрашивали о его боевой жизни, как он вступил в войну? Ионченко охотно рассказывал, что перед войной учился в пулемётном училище, через несколько недель после её начала их вывезли на подступы к Ленинграду, построили, и начальник курса, подойдя к началу строя, указал на самого высокого курсанта, объявив: «Ты командир». «Этим верзилой оказался я», – улыбнулся Николай Васильевич.

Так сразу он стал командиром роты. И пошло-поехало.

– А вы убивали кого-нибудь? – естественный вопрос юности.

– Ну, когда появились фашисты, скомандовал ребятам: «Огонь!», – и сам лёг к одному из пулемётов. Стрелял. Кто-то падал. Может, от моих пуль. Но самый необычный эпизод случился со мной в Польше, когда меня назначили комендантом одного небольшого, только что освобождённого, городка. На кирхе засел немецкий пулемётчик, и наши никак не могли его сбить оттуда. Посылали парламентёра, сообщили ему, что город уже сдан, что сопротивление бесполезно, – открыл огонь по парламентёру.

Наконец, ребята сумели захватить его живым. Когда я, собрав командиров на площади, давал указания, его подвели ко мне. Это был здоровенный рыжий, пьяный вдрызг, детина, с закатанными рукавами гимнастёрки, красноватыми, как это бывает у рыжих, огромными руками со светлыми курчавившимися завитками волос.

Я по-немецки спросил его имя. Он не ответил, а зарычал, вытянул руки вперёд и двинулся на меня, желая схватить за горло. Пришлось мгновенно выхватить пистолет и выстрелить. Пуля прочертила кровавую полосу ото лба к виску, не причинив ему заметного вреда. Застыв на секунду, он бросился на меня. Трудно сказать, чем бы это закончилось, если бы не стоявшие рядом со мной автоматчики, внимательно следившие за происходящим. Они дали очередь, и труп эсесовца свалился к моим ногам.

– Расскажите, расскажите ещё что-нибудь интересное из военного времени, – загалдели слушатели, которым, естественно было интересней слушать боевые побасенки, чем запланированный книжный материал.

– Был ещё один забавный случай. В одном из польских городков мы выбили немцев из пивного завода, где посреди цеха обнаружили объёмный котёл с пивом. Солдаты сняли каски и, разгорячённые боем, с удовольствием стали пить из них этот редкий в то время напиток, черпая прямо из котла. Уровень жидкости всё сокращался и сокращался. Когда до дна осталось немного, из неё выглянул какой-то чёрный предмет. Потянули за него и… вытащили труп убитого немца, свалившегося прямо в котёл. Многих, особо впечатлительных, тут же начало выворачивать наизнанку.

Спросили мы как-то нашего любимого преподавателя и о том, как его арестовали в Турции – слух об его послевоенной разведывательной деятельности давно достиг наших внимательных ушей. Мы уже знали всех бывших разведчиков, преподававших в нашем ВУЗе и их провальные истории. Так, одного из преподавателей, полковника, задержали в США, когда он случайно на улице встретил знакомого, с которым учился в штатовском институте по обмену. В этот раз он работал под другой фамилией и не нашёл ничего лучшего, как сделать вид, что с ним не знаком. Тот сразу застучал его, как это у них принято и совершенно не считается зазорным.

Этого полковника перепутать с кем-то другим было просто невозможно: высок, красив, белокур – разве такого спутаешь? О другом разведчике, тоже полковнике, мы слышали, что выдал его в числе многих и многих мерзкий предатель, затесавшийся в высшие эшелоны нашей власти, некто Пеньковский. Однако, нашим удалось успешно вывезли его из Штатов на подводной лодке. Он тоже преподавал нам тактику СА, был остроумен, не лез за словом в карман. Это ему принадлежала оригинальная фраза, передаваемая потом из уст в уста. Объясняя, что такое время «Ч» в тактике, он неожиданно дал такое определение: «Время «Ч», когда яйца наступающих, повисают над головами обороняющихся». Аудитория застыла от изумления.

Ребята как-то летом подшутили над ним в туалете старых казарм, который, из-за своих огромных размеров, использовался нами и под курилку. Этот полковник прошествовал мимо курящих в кабинку. Один из слушателей, спустя время, подошёл к ней и громко прокричал по-английски: «Руки вверх! ФБР!» Дверь неожиданно мгновенно распахнулась, и полковник, поддерживая одной рукой спадающие штаны, устремился за «остряком». Тот помчался по стометровому коридору казармы, но преподаватель и со спущенными штанами долгое время не отставал, выкрикивая разные, порой неприличные, сильно напоминающие мат, ругательства. Остальные куряки, чтобы не прослыть соучастниками неудачной остроты, попрыгали в окна – благо невысоко, второй этаж.

Так вот, на вопрос об аресте, Ионченко спокойно рассказал, что его задержали в Турции во время вербовки агента. Он работал «под крышей», и ему померещилось, что один турок согласен сотрудничать, но это оказалась подстава. Ему подсунули работника турецких спецслужб. Николая Васильевича арестовали и посадили в тюрьму, и горе было бы ему, если бы он попал под турецкий суд. Но на помощь, тут же, пришёл первый секретарь нашего посольства, который вызволил его из тюрьмы. Им и оказался, тот самый, теперь небезызвестный, а тогда абсолютно никому неизвестный, агент американской и британской разведок Пеньковский, несколько позже, выдавший почти всю нашу резидентуру в Штатах и в странах Западной Европы.

Тень Пеньковского невольно пала и на Ионченко, и жизнь его потекла вдалеке от разведывательной деятельности. Его послали военным советником во Вьетнам, о котором он рассказывал нам со свойственным ему юмором и энергичностью. От него мы узнали, что вьетнамцы едят всё, что движется. Для них не существовало несъедобной пищи. Он нам радостно поведал, что в юности вьетнамские девушки очаровательны, но с возрастом, а особенно к старости, всё это куда-то утекало безвозвратно. Рассказывал и о необычной тактике ведения вьетнамцами партизанской войны.

– Тут мы научить их могли немногому, – начал он неожиданно для аудитории советской военной молодёжи, считавшей, что наши отцы, победившие в столь суровой и кровавой войне с таким сильным, вооружённым до зубов всей Европой, противником, знали, что-то такое, какое-то такое слово, такую тайну, что ничем, и никто нас удивить не мог. А вьетнамцы смогли.

– Нас подвели, – продолжил он мысль, – к сплошной стене зелени леса и спросили: – Где тут проход? – Мы, советские советники-офицеры, прошедшие войну, тыкались в «скалу» ветвей и листьев, но пройти через них никак не могли. Тогда вьетнамцы показали, как это делать. Они легли на землю и в двух десятках сантиметров от земли развели листву, за которой скрывался узкий ход, поддерживаемый каждодневно, иначе зарастёт. Растения в тёплом влажном климате Вьётнама растут с невероятной скоростью. Показав проход, вьетнамцы поползли по нему и через метров двадцать, выползли на небольшую поляну, на которой, в одном им известном месте, подняли за траву дёрн, и нам открылся подземный ход, в который редкий европеец мог бы пролезть. Если проползти по нему под землёй метров пятьдесят, то вылезешь на другой, более обширной поляне, где располагался склад боеприпасов, от которой, в свою очередь, в разные стороны расходились такие же «норы». Разве можно было победить этот находчивый, трудолюбивый, высоко ценящий свободу народ?

Николай Васильевич с удовольствием смотрел на наши восхищённые и удивлённые молодые мордочки и, наверное, думал: «Эх, ребята, ребята. Сколько вы ещё не знаете? А ещё, сколько чудес откроется вам, когда через пару лет поедете на Восток, и на ваши плечи ляжет огромная ноша представлять нашу страну в других странах?» Он делал всё, чтобы нам было потом легче, чтобы мы воспринимали жизнь с юмором, не делая трагедий из неудач.

Именно в таком настроении он и вызвал как-то к доске на Тактике СА нашего легендарного слушателя Химичева, чтобы он нарисовал батальон в обороне.

Тот в своей обычной манере, лёгкой походкой худой пантеры, с повисшим на бёдрах ремнём, неплотно поддерживающим гимнастёрку, из-за чего под ним в совершенно неожиданных местах образовывались складки, вышел к доске, и, отвечая на вопрос преподавателя, начал рисовать роты в обороне, изобразив их в виде овальных кругов, с чёрточками по периметру. Ионченко: – Товарищ Химичев, что это вы тут яйца нам рисуете? – Тот довольно издал что-то наподобие смешка. – Садитесь, товарищ Химичев. Да ещё она просьба, товарищ Химичев… Если у вас найдётся, хоть какое-то время, застегните, пожалуйста, ширинку.

4. Мемуарные очерки

Товарищ премьер-министр

Абдель Кадр Абдель Гани, переводчики и другие несущественные мелочи

Так уж получилось зимой 1981 года, что мне предложили поработать переводчиком от ЦК КПСС (Центрального комитета коммунистической партии Советского Союза) со вторым человеком Адена (в настоящее время Аден вошёл в состав Йеменской Арабской республики), премьер-министром, членом политбюро, секретарём Социалистической партии Адена, Абдель Кадром Абдель Гани. Он с женой возвращался с юга СССР, где проводил свой отпуск, как высокий гость нашей страны, в санатории ЦК на берегу Чёрного моря. В аэропорт Шереметьевой почему-то вместо положенной ему «по чину» «Чайки» подали обычную чёрную «Волгу». Меня это, как человека абсолютно не искушённого в делах Протокола, совсем не удивило. Машина как машина – едет. Поэтому довольно необычно для моего уха прозвучал вопрос Абдель Кадра, адресованный работнику ЦК, встречавшему министра: «Меня что, сняли?» Тот вспыхнул ярко-красным цветом и начал юлить, извиняться, ссылаться на ошибку. Приняв извинения, Абдель Кадр спокойно направился к «Волге».

Второй вопрос отразился в его взгляде, обращённом к цековскому работнику, когда машина подрулила к гостинице Московского городского комитета партии (МГК КПСС), которая считалась ниже по рангу, чем гостиница ЦК в Плотниковой переулке. Работник ЦК объяснил, что в связи с тем-то и тем-то, та гостиница перегружена. Гость лишь кивнул головой. Мне, до сих пор, не понятно являлось ли это цепью случайностей или запланированное действие цековского аппарата.

Абдель Кадр для своего положения был очень молод, не более тридцати шести лет, невысок, около метра шестидесяти сантиметров, худ, смугл, черноволос и… очень воспитан. Очки предавали его лицу профессорский вид. Его жена – невысокая, миловидная, светловолосая, склонная к полноте женщина вела себя необычайно скромно, незаметно, как и подобает вести себя благовоспитанной жене мусульманина.

После решения мелких бытовых проблем, которые естественно возникают после приезда, мои подопечные, дав мне на три часа свободу действий, пошли отдыхать, а я, потыркавшись по незнакомой гостинице, налетел на небольшой уютный кинозал, где начинался какой-то фильм, и решил убить время, поглазев на экран. С первых кадров я понял – мне несказанно повезло. Шёл новейший фильм «Агония», ещё не допущенный до других экранов страны. По правилам того времени, только что отснятый советский фильм сначала демонстрировался партийной верхушке, которая и должна была решить: стоит ли его вообще показывать рядовым гражданам или ограничиться узким кругом посвящённых. Как показало время, «Агония» долго не могла прорваться на большой экран даже в значительно порезанном виде.

Всё шло по их плану. В первый день, отдохнув, они опять отпустили меня до ужина, оставив в моём распоряжении «Чайку», на которую уже заменили злосчастную «Волгу», и уехали на посольской машине в посольство Адена, может быть, выяснять «не сняли ли меня?» Я же, не зная, что меня обязаны кормить за госсчёт и почувствовав сильный голод, решил съездить куда-нибудь перекусить. Для этого, нахально оседлал просторную правительственную машину и попросил услужливого шофёра подкинуть меня в единственную в этом районе знакомую шашлычную, которую, посещал, иногда, в молодые годы, расположенную рядом со зданием ТАССа у Никитских ворот, так как ресторан был для меня слишком дорог. Шофёр «Чайки» профессионально не отягощал себя выполнением каких-либо водительских правил, поворачивая через сплошные линии или проезжая на красный свет, под приветливые жесты регулировщиков, и в пару минут довёз меня до пищеточки. Попросив его подождать, я зашёл в шашлычную.

Время оказало на эту бывшую забегаловку своё положительное влияние. Плохо освещённой и насквозь прокуренной шашлычной уже не существовало и в помине, а на её месте, в том же, но хорошо отремонтированном помещении, располагалось что-то среднее между высококлассной столовой и рестораном, с небольшими столиками, снежными скатертями, подтянутыми официантами и… большой очередью. Я уже хотел развернуться и уйти, как из зала выскочил метрдотель и пригласил меня без очереди в зал, усадил за отдельный столик, быстро отсадив людей, кликнул официанта и пожелал приятного аппетита. Сервис поразил меня. Ничего подобного и никогда со мной за тридцатипятилетнюю советскую жизнь не происходило. Официант посоветовал взять мясо с клюквой и какой-то коктейль, на что я с удовольствием милостиво согласился. Ждать пришлось мгновение, я даже не успел толком сообразить, что это такое со мной, обычным военным переводчиком-арабистом, одномоментно произошло? Ходил себе человек по городу пешком, стоял в длиннющих очередях, терпеливо ждал проявление, хоть какого-нибудь, внимания от лиц сферы обслуживания, и вдруг такой почёт. Да! Подкатить на «Чайке», в эпоху развитого социализма, – великая вещь!

Со вкусом пообедав, вернулся в гостиницу и стал ждать аденцев, не забыв заглянуть во все уголки здания. «Изучай, свой край!» – советовал отец. И только тут я узнал, что в гостинице для питания обслуживающего персонала, а специальность переводчик сродни официанту – из сферы обслуживания – была предусмотрена небольшая бесплатная столовая, которой я в дальнейшем и пользовался, ожидая, когда гости Советского Союза поедят в своей, специально отведённой для проживающих в гостинице. В коридоре располагался небольшой магазинчик, в котором предлагалось купить дефицитную мелочёвку. Так как я очень сильно волновался в своём необычном положении цековского переводчика, то, вспомнив грешную молодость, купил себе пачку «Марльборо» и вновь, после многолетнего перерыва закурил, давясь ядовитым империалистическим дымом, затуманивая последние не затуманенные рабочие мозговые клеточки. В эти три дня я выкурил бешеное количество сигарет, так что сразу после отъезда аденцев с удовольствием прекратил курить окончательно и бесповоротно.

Когда вечером, часов в десять, меня отпустили домой, я дошёл до ближайшей станции метро, добрался до Ярославского вокзала и на электричке поехал в свой Лось. Приехав, позвонил другу, Володе Ионченко, который постоянно обслуживал гостей ЦК КПСС и рассказал ему о моих сегодняшних «боях». Володя спокойно всё выслушал и вдруг спросил: «А почему ты ехал домой своим ходом, а не на цековской машине?» «Какой машине?» – удивился я. «Так ведь тебе положена машина для подъезда на место работы и с работы, – пояснил он. – Завтра утром обязательно вызови машину». И он продиктовал телефон цековского гаража. Я тут же позвонил и заказал машину на шесть утра следующего дня. Утром под окном уже стояла чёрная «Волга».

Весь следующий день – беготня по магазинам. Видимо, в успешно продвигающимся по социалистическому пути Адене, как и у нас, существовал дефицит. Абдель Кадр очень хотел привезти в подарок друзьям и родственникам электрозажигалки для газовых плит. Мы объездили все наши торговые гранды: ГУМ, ЦУМ, какие-то электроники, но нигде зажигалок не нашли. Исколесив пол-Москвы, вернулись голодные и злые в гостиницу, и вдруг Абдель Кадр предложил мне пообедать вместе с ними в основной гостиничной столовой. Отказаться казалось неприлично, да и не хотелось. Любопытно. Спецстоловая (для «белых») оказалась не столь большой, как думалось «за кулисами» ранее. Очень небольшая комната на десяток столов.

Что ел, наверное, мне это было неизвестно даже в сам момент еды, так как я всем своим переводческим существом растворился в разговоре. Мы оживлённо беседовали на различные темы бытия. Иногда Абдель Кадр поворачивался к жене и обменивался с ней отдельными фразами. Я никак не мог засечь, о чём они говорят? «Ничего себе, диалектик! – подумал я об аденском диалекте арабского языка, – ничего не понятно». Дело в том, что в институте нас обучали, в основном, литературному арабскому языку и знакомили с диалектами основных арабских государств: Египта, Сирии и Ирака, на которых говорили народы этих стран, и которые разительно отличались от их старшего брата – литературного языка. В каждой арабской стране – свой диалект, то есть разговорный язык, который в свою очередь подразделялся ещё и на местные говоры. Сами диалекты настолько разнились, что не знающий литературного языка сириец не понимал своего «брата» египтянина, а алжирцы мне просто жаловались, что, когда они в нашем учебном центре столкнулись с «восточными» арабами, те с первых слов спросили: «На каком языке вы говорите?» И очень удивились, когда алжирцы сказали, что на арабском.

Абдель Кадр поймал мои мысли и улыбнулся. «Что, не понимаешь, о чём мы говорим?» – внезапно спросил он. Мне было очень неудобно признаться, что я, переводчик арабского языка с, почти, пятнадцатилетним стажем, ничего не понимаю, что они говорят между собой на аденском диалекте. Поэтому, густо покраснев, я пробубнил: «Да, трудно понять. Так, отдельные слова понимаю, но в целом – нет», – не смог признаться я. «Не удивительно, – усмехнулся товарищ премьер-министр, весело блеснув стёклами очков, – мы ведь говорим по-венгерски. Моя жена по национальности венгерка». Я был сражён наповал. Хотелось провалиться сквозь землю. Но переводчик должен уметь держать удар. Тут же переведя разговор на другую тему, начал расспрашивать о том, как они познакомились. Всё оказалось довольно просто: Абдель Кадр учился в институте в Венгрии много лет. Нам в то время крепко внушили, что все учатся у нас, а он учился у наших друзей по социалистическому лагерю. Поэтому практически не говорил по-русски, что меня с самого начала сильно удивило, так как арабы очень способны к языкам и при малейшем контакте, буквально с пол-оборота, начинают говорить.

Аден того времени представлял собой весьма странную страну, первую на Арабском Востоке, которая впустила к себе коммунистическую идеологию, где Союзу дали возможность открыть специальное учебное заведение для аденцев – Высшую партийную школу по нашему образцу и подобию. В ней преподавали научный коммунизм, марксистско-ленинскую философию, политэкономию. Там читали лекции наши преподаватели, переводили наши переводчики. Мой друг, Володя Ионченко, некоторое время возглавлял в этом элитном учебном заведении группу наших переводчиков и кое-что после возвращения рассказывал мне об Адене. С радостью сообщил, что ещё из работы в Адене англичане сделали для себя следующий вывод: человек, поработавший на этой земле несколько лет, должен на родине пройти полное психологическое обследование, так как человеческий организм, побывший в этих условиях необычайной жары и влажности, не может оставаться нормальным. «-Люди после Адена долго не живут», – говорил Володя, а я не придавал этим словам большого значения. Однако, к сожалению, слова Володи оказались пророческими. Он умер от сердечного приступа, прожив лишь пятьдесят лет. Умерли и ещё три моих, тоже побывавших в этой стране, товарища, не дожив до пятидесяти трёх.

Володя, прилетев в Аден, написал в первом же письме: «Я вышел из самолёта и попал… в парилку, как в русской бане, только выхода из этой парилки я не обнаружил, да ещё почему-то в ней надо было находиться постоянно в костюме и галстуке… Здесь сейчас пятьдесят градусов в тени, только её нигде нет». Как-то в Адене случилось похолодание, и температура воды Индийского океана у побережья упала до + 25 градусов. Наши специалисты продолжали ходить на пляж, как ни в чём ни бывало, а местные приходили лишь поглазеть, показывая друг другу на советских пальцами: «Смотри, моржи…»; жаловались нашим на погоду: «Наступили сибирские морозы». Яркое беспощадное аденское солнце и высокая влажность действовали на людей угнетающе. Рубашки весь день, даже на солнце, оставались мокрыми от пота. Так что я сочувствовал этому маленькому смуглому человеку, которому послезавтра предстояло возвращаться в это пекло, чтобы вести трудную каждодневную борьбу за счастье своего маленького, но очень дружелюбного народа.

Абель Кадр за обедом выразил желание посетить специальную секцию ГУМа. Видимо, там он надеялся купить-таки друзьям и родственникам желанные электрозажигалки. Я от друзей-переводчиков слышал о существовании такого магазина, но не очень был уверен, что это правда, что в ГУМе есть специальный отдел полностью закрытый для простых советских людей, и который можно было посещать лишь по специальному разрешению ЦК. Когда я передал его просьбу по телефону, курирующему нас работнику ЦК, тот заметно оживился и сказал, что туда он поведёт Абдель Кадра лично сам. Я расстроился, и не потому, что мне что-то было нужно, просто крайне любопытно взглянуть на этот советский Клондайк, но видимо не судьба. Однако на «КПП» магазина, до которого я довёл аденца, Абд Аль– Кадер неожиданно для меня сказал, что я сопровождаю его, и мне, таким необычным образом, без пропуска, удалось просочиться в святую святых правящей партии – секретную кормушку. Руководящий цековский товарищ, выписавший под товарища премьер-министра себе пропуск, показался мне очень недовольным от такой самодеятельности.

Секретная секция располагалась в центре здания ГУМа, с отдельным входом с Красной площади. Самоё интересное, что сам магазин на меня большого впечатления не произвёл. Я не очень понимал толк и в обычных магазинах, так как находился на армейском обеспечении, из-за практически постоянного нахождения на работе редко ходил в штатском и не имел каких-то особых желаний. Я знал, конечно, что в стране невозможно, скажем, купить свободно приличную меховую шапку. Поэтому на этот предмет обратил внимание. В небольшом помещении магазина шапки были, и цены мне показались очень низкими. Здесь можно было купить и некоторые дефицитные продукты питания. Но так, чтобы глаза разбегались, этого сказать не могу. Не то, что в современных вполне обычных магазинах. Так ничего и не купив, проследовал я за аденцем и цековским товарищем, увешенным многочисленными коробками на выход. Когда, расплачиваясь, цековец открыл кошелёк, и мне, против желания, довелось узнать, что в ЦК стоит работать. Так много денег сразу я никогда и ни у кого не видел.

Абдель Кадр смог удовлетворить, наконец, свою потребность в электрозажигалках. «Теперь, – размышлял я про себя, – много людей в Адене будут осчастливлены столь ценными подарками». Одна зажигалка стоила что-то около рубля двадцати копеек, что по российским меркам того времени, казалось очень недорого. «Наверное, в Адене совсем «труба» с товарами», – мелькнуло в голове.