Текст книги "Следствие в Заболочи (сборник)"

В завершение своего трёхдневного пребывания в Союзе, Абдель Кадр устроил банкет в гостинице, но уже в большом зале, на котором присутствовали посол Адена в СССР, другие посольские работники, двое наших из ЦК, курировавших этот сектор. Цековцы прилично говорили по-арабски и после перевода мной первых официальных тостов перешли на арабский язык, оставив переводчика безработным до конца вечера. За те деньги, что платили мне за день работы в ЦК, а оценивали переводческий труд здесь в три рубля в сутки, что, если немного добавить, хватило бы пол литра водки, можно было и посидеть, поесть вкусно и абсолютно бесплатно с приятными людьми. Обслуживали длинный, метров в десять, стол прекрасно вышколенные официанты, находящиеся где-то за спиной, меняющие периодически тарелки с едой, подливающие в бокалы алкогольные напитки, и лишь в том случае, если рюмка выпита до дна.

За столом сначала вели себя чинно, разговаривали на политические и экономические темы, обсуждали возможность добычи в Адене нефти из нефтяного моря, распластавшегося где-то под Аравийским полуостровом, но для этого пришлось бы аденцам делать наклонные скважины, так как это море располагалось, всё же, под Саудовской Аравией. Когда малость закосели, разговор потерял стройный характер, начались воспоминания, шутки, взаимные тосты. Из всех рассказов мне больше всего понравилась история про «чёрного посла», нашего советского дипломатического работника, которого стоило лишь послать в какую-то страну, там сразу происходила смена правительства посредством переворота. Его только что назначили послом в Аден. Все весело смеялись. Я тоже.

По окончании вечера аденцы дружески прощались, обнимаясь, даже не подозревая, что через пару лет они будут стрелять друг в друга, что президент Адена, Али Насер Мухаммед будет, как и многие сидевшие за этим столом, убит, а мой любимый Абдель Кадр сумеет в мясорубке переворота убежать в Венгрию. Пройдет ещё несколько лет и такая страна, как Аден или иначе Южный Йемен, исчезнет с географической карты мира. Она сольётся с Северным Йеменом, который при этом перестанет называться Северный Йемен, а будет переименовал в Йеменскую Арабскую Республику со столицей в городе Сане, бывшей столицей Северного Йемена.

По дороге в аэропорт один из вчерашних работников ЦК, сев в «Чайке» сзади, рядом с товарищем премьер-министром, тихим настойчивым голосом перечислил первоочередные задачи, которые следовало, по его мнению, решить сразу по приезду в страну. Абдель Кадр, молча, внимательно слушал, лишь изредка кивая головой. Тёплая беседа продолжилась и в удобных мягких креслах небольшого уютного депутатского зала аэропорта «Шереметьево-2», откуда мы все вместе вышли, минуя пограничников, прямо на лётное поле аэродрома, где в последний раз попрощались.

На следующий день после их отъезда был выходной, и я решил отметить завершение трудовой трёхдневки, отнявшей у меня кучу нервных клеток, сил и здоровья, – вставать приходилось в пять, а ложиться после полуночи, – небольшим застольем. Поскольку мне очень понравилось в «шашлычной» у Никитских ворот, решил пригласить жену и своих друзей, Ионченко, в этот социалистический храм чистоты и чревоуго-дья. Войдя в холл, обнаружили небольшую очередь, разделись и стали, как и все, ждать. За очередным гостем вышел официант, обслуживавший в прошлый раз. Увидев меня, он оторопел, быстро подошёл и сказал скороговоркой, обращаясь ко мне: «Сколько вас?» – «Четверо». – «Подождите минуточку». Скрылся за дверями зала. Через мгновение выскочил снова. «Проходите». Партийная «Чайка» продолжала свою сказочную миссию.

Маэстро

Я часто видел этого человека в детстве, когда он с женой приезжал к нам в пятидесятых в маленький подмосковный городок Люблино, канувший, теперь уже навсегда, в Лету. Мы ходили на пруды в Кузьминки. Старшие расстилали одеяло, ставили нехитрую закуску, и под пение птиц, жужжание шмелей и стрекоз пили, ели, вспоминая столь недавнюю тогда войну, их товарищей, павших и живых. Встречались и в шестидесятых, но всё реже и реже – жизнь шла вперёд, они шагали по служебной лестнице. Папа, Николай Григорьевич Головко, стал начальником Центрального клинического санатория Архангельское, а его боевой друг, Виталий Иванович Попков, генерал-лейтенантом, ответственным работником штаба ВВС, но они никогда не забывали друг о друге, готовые протянуть в любой момент руку помощи.

И вот за окнами жаркое лето 2005-го года, и я, уже немолодой человек, в небольшой квартире легендарного Попкова, генерал-полковника, по сбитым самолётам четвёртого человека в табели о рангах боевых лётчиков после Покрышкина, Кожедуба и Ворожейкина, единственного москвича дважды героя СССР, прижизненный бюст которого, установленный в 1953 году навечно возведён в маленьком парке на Самотёчном бульваре. «Какую бы книгу о боевых лётчиках Второй Мировой я не открыл, – говорит мне доверительно Виталий Иванович, совершенно не изменившийся за свою долгую жизнь, не считая естественной седины и случайно, в результате несчастного случая, приобретённой хромоты, всё же восемьдесят три года – везде мне ошибочно приписывается то меньше воздушных побед, то больше. Иногда цифры доходят до невероятных величин. Американцы, например, выпустили книгу «Ассы Второй Мировой войны», в которой написали, что у меня 168 сбитых самолётов, англичане в своей книге «Ассы Сталина» дали мне 58 личных побед и 18 в группе, а по нашей энциклопедии я сбил 41 самолёт и 13 в группе – тоже неверно. На самом деле мной уничтожено 47 фашистских самолётов лично и 9 в группе, да плюс 4 штатовских самолёта я завалил во время конфликта в Корее. Итого, ровно шестьдесят».

Как, кто считал, – не понятно. Штатовцы, говорят, считали по моторам. На бомбардировщике, скажем, шесть двигателей, значит, сбито шесть самолётов. Над таким счётом Виталий Иванович смеялся: «Да мне легче было свалить тихоходный, плохо защищённый большой самолёт, чем маленький, юркий, маневренный истребитель, да ещё прикрытый с хвоста другим, таким же самолётом, ведомым». В начале войны наши самолёты не были оснащены, как сейчас выражаются, видеорегистраторами. Когда же их поставили, тоже ясность была не полная. У некоторых видов фашистских мессершмиттов при включении форсажа из моторов начинал валить густой чёрный дым, который и наш лётчик и фиксирующее фотоустройство принимали за знак «подбит». И он рассказал, как, порой, решался этот вопрос лётчиками после боя в группе. Они собирались и, чаще всего, бросали монету: орёл-решка – кому приписать сбитые самолёты, так как в бешеном калейдоскопе боя, когда все стреляют, совершенно невозможно разобрать, от выпущенного кем из участников снаряда задымил фашист. А за сбитый самолёт не только медали давали, но и выплачивали солидные деньги. Так что…. Многое решал Его Величество Случай. Но это, ни в малой мере, не умаляет массового героизма наших лётчиков во время войны.

Мне было очень стыдно: как же я раньше не написал об этом великом воине Второй Мировой войны, и, навёрстывая упущенное, расспрашиваю, расспрашиваю, расспрашиваю… Он, повторюсь, москвич. Родился и жил в Нижнекисловском переулке на Арбате, как многие, в коммуналке. Здесь у биографов гения воздушного боя, разноголосица. Почему-то, может, исходя из политической ситуации в стране, Виталий Иванович не хотел обнародования некоторых фактов биографии. И это нормально. Разные были времена. Сначала, ещё во время войны, близость к некоторым историческим фигурам являлась спасительным амулетом, позже – чёрной меткой. А затем, вновь, при Брежневе, рассказать о них, вроде как, можно. Дело в том, что маленький Виталик с 1934 по 1939 годы провёл в Абхазии, где работали его родители. Папа – водителем правительственных машин, а затем завхозом правительственной дачи, как говорили в народе: «сталинской». Мама – сестрой хозяйкой и, по совместительству, его, Сталина, вождя нации, личным библиотекарем. Там Виталий «грыз гранит науки» в железнодорожной школе № 9 города Сочи.

И на фронте он всегда с собой носил старую фотокарточку – свою «охранную грамоту». На ней Виталий изображён на руках Самого? – самого главного человека страны – Иосифа Виссарионовича Сталина. Конечно же, он по-мальчишечьи познакомился очень близко и с его сыном Василием, бывшим старше него на год, и, по праву старшего и не только, являлся «вождём местных краснокожих». Они с Виталием, как-то, опустошили кусты малины, которую так любил вождь. За что и получили персональный нагоняй, завершившийся ссылкой в правительственный пионерский лагерь, расположенный на Холодной речке в двенадцати километрах от города Гагры, в сосновом лесу, под крыло Нестера Аргуния, директора правительственной дачи. Именно там, ребята впервые познакомились с основами воздухоплаванья, и в их юношеских душах возникла любовь к небу, к полёту. Там же дядя Нестер, как тепло называли его мальчишки, организовал им и первый полёт на настоящем планере. Говорят, что летающую машину помог достать Серго Орджоникидзе, в то время, нарком тяжёлой промышленности СССР. Впервые Попков оторвался от земли в тринадцать лет, а Василий Сталин в четырнадцать.

Но… отца вновь перевели в Москву, и Виталий продолжил учёбу в пятом классе московской школы. О своём полёте он, конечно же, не забыл, и подговорил школьных друзей записаться в Центральный клуб авиамоделистов, расположенный в то время на Песчаной улице. В Клубе их обучили науке проектирования, аэродинамике. Он самостоятельно сделал модель самолёта ТБ-3, того самого, на котором Водопьянов сел на Северном полюсе, и получил, как победитель конкурса, в подарок велосипед, который настолько был востребован ребятнёй переулка, что ему с братом удавалось пользоваться им лишь вечером, после того, как были выправлены дневные «ссадины», нанесённые «новому другу» бедовым окружением.

Прошёл год, и он запустил модель планера, которая залетела за Подольск. Это был рекорд для таких моделей. Принял второй подарок-премию – патефон. В их коммуналке ни у одной семьи не было патефона, а тут вдруг двенадцатилетний пацан приносит в дом патефон. Восторг! Праздник квартиры, танцующей впредь под музыку, разносящуюся из его патефона. После десятого класса, окончив школу с отличием, Виталий поехал учиться в Чугуевское лётное военное училище. Без неба он себя уже не мыслил. В этом училище обучали истребителей. И он стал истребителем, хотя многие его друзья поехали в другие училища, желая стать бомбардировщиками.

После завершения курса обучения начались неприятности. Только они, молодые лётчики, послали своим близким фотографии в новенькой офицерской форме с двумя кубарями, то есть, лейтенантов, как маршал Тимошенко, в то время нарком обороны, издал указ: выпускать лётчиков из училищ в звании сержантов, и пришлось менять знаки отличия: кубики на два треугольника. Из-за этого нелепого, в сущности, приказа получилось, что лётчик, старший экипажа, командир, – сержант, а его подчинённые – офицеры, и лейтенанты, и капитаны, и даже майоры. Когда приходил на танцы, конечно, вся братия вскакивала: «Товарищ командир, пожалуйста, садитесь. Предлагают место, уступают своих девиц для танца, а в одиннадцать часов приходит дежурный и объявляет: «Сержанты! Спать в казарму». Подчинённые оставались на танцах, а командир, опустив нос и теряя с каждым шагом свой авторитет, плелся на койку. Но маразм пошёл ещё дальше: на одном из построений заставили их принести и открыть чемоданы и отобрали, купленные на собственные деньги хромовые офицерские сапоги, вынуждая носить сержантские, кирзовые. Выдали и обмотки, как пехотинцу. «Дурь! – воскликнул, вспоминая, Виталий Иванович, – ведь обмотка, если размотается в полёте, можно и погибнуть!»

Много позже, вдруг, произошло чудо: он со старшего сержанта сразу стал капитаном, но это случилось уже после Сталинграда, где Виталий и познакомился с моими родителями, которые воевали в Батальоне авиационного обслуживания 17-ой авиационной армии Красовского, так называемом БАО. Папа – начальником медслужбы БАО, а мама – медсестрой. У моего отца в подчинении служила и будущая первая жена Виталия Ивановича, Рая, с которой он, впоследствии, прожил долгие годы, до самой её смерти. Она родила и они вместе воспитали двух прекрасных дочерей.

Но это потом. А сначала, после окончания училища в мае 1941 года он, неожиданно для себя, оставлен, как один из самых способных учащихся, инструктором в том же училище. Его учебную эскадрилью перебросили сначала в Батайск, прикомандировав к Батайской авиашколе, затем они перелетели в Азербайджан, в город Евлах. Виталий Иванович написал пять рапортов с просьбами отправить его на фронт, и наконец, свершилось! 24 октября 1941 года, после шестого рапорта, он попал в 128-ой, Ближнеразведовательный полк под Москву, и лишь затем, после многочисленный просьб, переведён в 5-ый Гвардейский истребительный авиационный полк, с которым он прошёл дорогами войны, уничтожая вражеские самолёты под Москвой, под Сталинградом, на Дону, под Воронежем, на Орловско– Курской дуге, на Калининском фронте, на Днепре, освобождая Украину, затем Польшу, Венгрию, Румынию, Югославию, Австрию. Он участвовал в Берлинской операции, закончив войну в небе Праги 12 мая 1945 года.

В начале войны Виталий Иванович, как и другие «желторотые», как их тогда называли, вынужден был ходить пешком от аэродрома к аэродрому, чтобы лететь на боевое задание на освободившемся самолёте, на котором летали более опытные лётчики. Уже после войны Леонид Быков выпустил очень хороший фильм «В бой идут одни старики», в котором образ «кузнечика» и «маэстро» были списаны с судьбы Виталия Ивановича Попкова. Как говорится, один в двух лицах: молодой, неопытный, и он же, тоже не очень-то старый, но уже прошедший суровую школу войны. Ас.

Итак, на фронт он прибыл 24 декабря 1941 года. Каждому новичку, прибывшему в боевую часть, устраивали проверку: а может он ни на что не годится. Командир эскадрильи сразу, просмотрев документы, приказал: «Иди, садись в самолёт, поупражняйся. После обеда будем летать». Только он забрался в указанный самолёт и начал рассматривать приборы, как к нему подошёл старшина-техник, прототип Макарыча в фильме, и строго спросил, что он здесь делает? И этот вопрос был ему совершенно понятен, ведь он одет в странную форму: шинель на нём выглядела, ну как на Дзержинском, на памятнике, что стоял на Лубянке. Это, пока ехал к месту службы, в поезде, как усмехнулся воздушный ас, «спёрли шинель», и комендант станции, где кормили новобранцев, подарил ему из своего запаса очень старую, которая была, наверное, года на два старше него.

Тогда, на вопрос старшины он задорно ответил, что лётчик и готовлюсь к полёту. «Какой ты лётчик, – презрительно зашумел сержант, думая, что это какой-то шутник из технического обслуживания аэродрома, ну как мой папа, – а ну-ка вали отсюда». Пришлось покинуть машину. А что делать? Старший по званию приказывает. Говорить с ним было бесполезно, и он пошёл искать начальство. Нашёл командира полка вместе с комиссаром, идущими ему навстречу, чтобы проверить, как новое пополнение тренируется. Увидели его не тренирующимся в самолёте, а «гуляющим», рассвирепели: почему не выполняет задание?! Он рассказал. Вызвали старшину, выяснили ситуацию, пожурили: «Ты не думай, что, если этот парень плохо одет, то и плохо летает. Может, ты сейчас из самолёта прогнал будущего своего командира. Он ещё, чем чёрт не шутит, Героем Союза станет». «Тоже мне, нашли командира», – заворчал недовольно старшина.

Но на этом его приключения в этот день не закончились. Дали приказ взлететь. Хотели посмотреть его в деле, что он может? Тут уж он решил показать им высший пилотаж прямо над аэродромом, хотя для этого по правилам надо было лететь в специально отведённую зону. Со злости от всего происшедшего он выводил машину из пикирования так, что даже трава шелестела – смотрите, лётчик он или не лётчик? Когда сел, мотор не выключил, – в то время их так учили – и они менялись местами на работающем двигателе, потому что на том типе самолётов, которые тогда находились на вооружении, если выключишь, то трудно было его обратно раскочегарить – и, вылезая из кабины, зацепился за что-то парашютом. Тот распустился, и его воздушной волной от двигателей затащило аж под хвост. Пришлось ползти по траве, чтобы сбросить парашют. Беда! Командир из-за его нерадивости вынужден был идти в гарнизон, брать новый парашют, самолёт выключать, заново запускать – лишние хлопоты. Вместо славы аса стыд и позор.

Как и ожидал, досталось ему по полной программе: «Почему, – говорит командир, – вы выполняли задание не там, где положено?» Он решил отшутиться: «Я артист, и мне нужен чуткий зритель. А где зрителя в зоне найдёшь?» – «Ах, так ты артист! Ну, и будешь ходить дежурным по аэродрому до тех пор, пока не посинеешь». В фильме эти слова несколько смягчили. Так он и ходил дежурным по аэродрому до конца февраля, когда волею случая сбил немецкий самолёт, «Дарнье-217», который с разведкой попытался пройти над нашим аэродромом. Увидел, что летит разведчик, и сел в первый попавшийся самолёт. Он оказался командирским. Сам командир в это время решил побриться в землянке. А полк находился на задании.

Виталий Иванович с детства любил животных. И, естественно, к нему прибилась небольшая собачка и ходила за ним, как хвостик. Она, увидев, что её «хозяин» заскочил в самолёт, бросилась за ним. Пришлось её затолкать в кабину, чтобы не повредить при взлёте, и устремиться в небо. «Так что эту первую победу, сбитый фашистский самолёт, мы с псом должны были по справедливости разделить пополам. Но жизнь несправедлива», – вздохнул Виталий Иванович, и бесчисленные ордена и медали зазвенели при этом, как игрушки на рождественской ёлке.

Он посадил самолёт, собака, ошарашенная нештатной жизненной ситуацией, выпрыгнула и дала стрекоча, а лётчики, которые уже вернулись и наблюдали за боем, отлично видели, как он гонялся за вражеским самолётам, и решили устроить импровизированную торжественную встречу, как обычно встречают лишь командира. Они выстроились: «Смирно! Равнение налево!» Виталий смекнул – подначивают, давайте, давайте! – прошёл вдоль строя, поправил пуговичку одному из «старичков», другому, – а они стоят по стойке смирно, бровью не поведут. Молодцы! Вот они – артисты. Сдержались. Во время ужина он потребовал свои законные «сто грамм», хотя тогда ещё не пил водки, но не дали – не входил в боевой состав. «Так что видишь, Игорь, в фильме всё отображено довольно близко к жизни», – ещё раз вздохнул он.

Естественно, я поинтересовался, правда ли, что во время этой страшной войны оставалось время для песен? Он усмехнулся: «Война есть война. С чем её можно сравнить? Коллективное безумие. На войне убивают. Ты встречаешься с противником и надо его чем-то превосходить, либо мастерством, либо храбростью. А для подпитки храбрости нужен соответствующий внутренний настрой, чувство локтя, которое в его эскадрильи вырабатывалось во время отдыха, большую часть которого они отдавали хоровому коллективному пению». В этом была его, командирская, заслуга. Приглашает, бывало, лётчика на репетицию, а тот жалится: «Я шесть вылетов уже сделал, дай отдохнуть». А он ему: «Ты бы посмотрел, как дети в тылу у нас работают, делают нам самолёты».

Об этом он знал не понаслышке. Сам, когда стал Героем Советского Союза, часто летал в тыл, на заводы, вручать знамёна, и видел, что вместо них, фронтовиков, у станков стояли тринадцатилетние дети, которым ящики подкладывали под ноги, чтобы они доставали до суппорта. По этому поводу, много позже выше рассказанного, случился в его жизни и такой случай. Через несколько лет, когда они освободили Австрию, командующий Первым Украинским фронтом, в то время генерал Конев, подарил австрийцам мост через Дунай. По этому поводу собрали митинг, на котором сначала сказал речь командующий, подчеркнув, что мы сделали вам этот подарок, так как вы, австрийцы, поддерживали Красную Армию, против нас не воевали, мы не видели вас на нашей земле, а потом попросили выступить и Попкова.

Когда он заговорил, кто-то из толпы на русском языке вдруг выкрикнул: «Мистер, вы хоть помните, что у вас девушки и женщины кроме кирзовых сапог и стёганок ничего до войны не носили, а мужики о шляпах и не знали?» Виталий Иванович – человек темпераментный, и сначала у него появилось желание сказать этому гаду крепкое русское словцо, но он преодолел себя – рядом стоял командующий – и сказал, что уже четыре года дома не был и забыл, в чём ходили до войны мать и сестра, но он прилетел сюда, в Австрию, на самолёте, сделанном на наших заводах детьми и стариками – остальные сражались на фронте за вашу свободу – чтобы ты тут перед русским солдатом снял шляпу. Площадь в восторге завизжала.

Так что во время войны лётчики его эскадрильи не только пели и плясали, но и играли на музыкальных инструментах. Один из них, тоже Герой Советского Союза, Барабанов пел так, что даже на конкурсе в Большом театре занял одно из первых мест, и его уговаривали бросить авиацию и перейти в труппу Большого. «Нет, – отказался он, – не могу бросить друзей. Вот кончится война…» В джазе эскадрильи он был запевалой. К концу войны в ней воевало 11 Героев Советского Союза, а Виталий Иванович получил вторую звезду Героя, став дважды Героем. Её, как и первую, ему вручил в Кремле Михаил Иванович Калинин. Когда он вернулся в полк, построил своих ребят и сказал: «Спасибо братцы, вы здорово дрались с врагом и, благодаря вашим усилиям, мне дали вторую звезду», хотя его представляли к этой награде ещё в 1943 г.

Да, война…. Иногда теряли людей по-глупому. Так погиб Саша Мастерков. Сейчас в Москве одна из улиц названа его именем. А случилось это так. Только они прилетели с очередного задания, как получили новый приказ: немедленно вылететь на штурмовку немецких составов под Вунславой. Где эта Вун-слава, никто не знает, и на карте они её найти не смогли. Может, в приказе название перепутали. А где наши войска и где немцы, знал только он, да и то приблизительно. Но приказ есть приказ. Собрал он своих, и говорит: «Считайте, что немцы западнее шоссе Дрезден– Берлин, а наши восточнее, так что, если подобьют, то старайтесь тянуть на восток».

Отработали удачно, летят обратно – нет двоих: Мастеркова и ведомого Попкова, Пчёлкина. Прилетел Виталий Иванович злой как чёрт, и, хоть не положено командиру эскадрильи орать на командира дивизии, не сдержался: «Вы что, не могли нам дать тридцать минут на подготовку! Никуда бы эти составы за это время не делись. Если бы ушли со станции, то на перегоне их ещё выгоднее штурмовать, а так двоих потеряли». И в этот момент видит: заходит на посадку его ведомый. Когда сел, подошёл к Попкову и говорит: «Сашку убили», и протягивает партбилет. Открыл – Мастеркова. Не мог же он передать свой партбилет из самолёта в самолёт. Оказалось, Пчёлкин увидел, как подбили товарища, сумевшего последним усилием воли посадить самолёт в поле, и решил тоже сесть, думая, что Саша ранен, хотел спасти. Не спас, но тело привёз на своём самолёте.

Вечером об этом случае сообщили командующему фронтом, и уже утром он лично прибыл на аэродром. Их построили, командир полка Зайцев доложил. Конев спрашивает: «А где этот лётчик, который привёз товарища?» Пчёлкин стоял в строю: пояс на боку, пистолет болтается – ну, только что от шока отошёл парень. Конев подошёл к нему, внимательно долго изучал, взглядом, а у Пчёлкина лишь орден Отечественной войны второй степени. «Вы когда на фронт попали?» – спрашивает. «В июне сорок первого». – «А почему у Вас один орден?» – «И у командира дивизии тоже орден Отечественной войны второй степени. А он в Испании ещё воевал, дивизией Гвардейской командует». – «Сколько у Вас сбито немецких самолётов?» – «Шестнадцать». Конев обернулся к командиру дивизии: «Почему нет материалов на Пчёлкина о присвоении ему Героя Советского Союза?» – «Товарищ командующий, материал уже в Москве, подписан». «Вы ещё и врёте, – повысил голос Конев. – Без моей подписи на Героя материалы в Москву не уходят, а я на Пчёлкина ничего не подписывал. Ты чем можешь сейчас его наградить?» – перешёл он на «ты». «Орденом Красной Звезды». «Считаем, что наградил. Ясно? А Вы?» – обратился он к командиру корпуса. «Орденом Отечественной войны первой степени». «Хорошо. А ты, Степан Акимович», – обратился Конев к командарму Красовскому (они были друзьями). «Орденом Боевого Красного Знамени». – «А я, командующий фронтом, могу Вас наградить орденом Ленина. Я Вас награждаю орденом Ленина».

Адъютант по его команде принёс ящик с орденами, и Пчёлкин сразу получил четыре ордена из рук самого командующего. После этого Конев пошёл вдоль строя, спрашивая каждого, сколько тот сбил за войну самолётов, и сразу награждая их орденами. Таким образом, в эскадрильи Попкова он в этот день наградил орденами Героя Советского Союза сразу восемь человек. «Сейчас, – добавил Конев, – одиннадцать часов, чтобы к часу дня на них, включая и Попкова, были готовы документы. Командир дивизии схватился за голову: «У меня же фотографа нет!» Конев на него как зыкнул: «Вы что?! Я Вам буду, что ли фотографа искать?!!! Чтобы в 13.00 материалы были у меня!» И дал команду: тело Мастеркова отвезти в Москву и там похоронить как москвича. Перед уходом в армию Мастерков работал рабочим на заводе «Динамо».

Двумя четвёрками лётчики эскадрильи во главе с Попковым, сопровождали «Дуглас» с телом погибшего товарища, пока приборы ни показали, что бензина осталось лишь на то, чтобы вернуться на свой аэродром, выстрелили в воздух и покачали крыльями на прощанье.

Как поётся в гимне полка, «с нами вместе трудились «технари», как они их называли. Среди них по-своему воевали и медики. Когда его сбили под Москвой, и он здорово обгорел, они сделали ему шесть пластических операций. Брали кожу с других мест. Так что лицо у Виталия Ивановича составлено из лоскутков, что впоследствии всегда вызывало определённые трудности при бритье. Идёт, идёт бритва против волоса, а вдруг попадает по волосу. Но к этому неудобству можно привыкнуть. Важно, что он остался живой. К ним, ещё до Сталинграда, присоединился 823 батальон авиационного обслуживания (БАО), которым командовал подполковник Тютюнник, а помощником его по медицинской части оказался Николай Григорьевич Головко, мой папа. Медсестрой служила Люба, моя мама, старшим фельдшером, Раиса Васильевна, его будущая жена. Потом эскадрилью Попкова перебросили в другое место, и они временно расстались.

Однажды на аэродром, на котором служил папа, приземлился незнакомый полковник-лётчик. Вёл он себя, как большой начальник. Руководство БАО кружилось вокруг него, как мухи. И Рая, волнуясь о Виталии, спросила его, улучив возможность: «Вы там, на фронте, не встречали Виталия Попкова?» Тот: «Как?! Витася? А как же! А ты, кто такая?» Она объяснила.

«Собирайся, летим!» – «Как летим? Я же дежурная. А сумка с медикаментами, а машина санитарная дежурная?» – «Бросай, у меня нет времени. Потом разберутся!» Подошёл папа, и дал команду отпустить Раю. Она тихо спросила отца: «Коля, кто это такой?» – «Василий Сталин, сын Сталина». «Как!!!» Ей чуть плохо не сделалось. Лететь в одном самолёте с сыном Верховного Главнокомандующего!

Василий Иосифович доставил её на аэродром, где базировалась эскадрилья Попкова. Раису Васильевну тут же определили в 356 БАО, где ей, так как привёз её сам Сталин, быстренько определили место, потом, не без его помощи, перевели на должность старшего врача полка, потом на должность начальника профилактория лётного состава, который располагался во дворце королевы Австрии. Королева подарила СССР свой дворец со всем имуществом и даже посудой. Там отдыхали наши лётчики между боевыми вылетами.

Ещё один забавный, если можно так сказать, случай с участием нашего героя и его друга детства Василия Сталина произошёл под Осташковым в 43-ем году. Василий Иосифович в то время возглавлял авиационный полк и на земле не отсиживался – сам летал на боевые задание и сбил несколько самолётов (два лично, и три в группе). В перерыве между боями он позвал к себе Попкова и предложил: «Витась, организуй-ка рыбалку. Разнообразим немного друзьям питание». Собралось девять человек заядлых «любителей рыбалки», включая командира авиаполка и полкового инженера. Василий предложил «с удочками не заморачиваться», а «глушануть чем-нибудь покрепче». Виталий ещё переспросил: «Гранатой?» «Какой гранатой?! Эре-сом (PC – реактивный снаряд. – Примеч. авт.)» Ну, и рванули.

Девять человек пострадали. Инженера разнесло вдребезги. Сам Сталин ранен, о чём Попков сразу доложил командующему авиационной армией Громову. Когда он узнал о ранении сына Верховного, то чуть чувств не лишился. И Виталий Иванович, по собственному признанию, считал, что на этот раз ему здорово достанется. Но для него обошлось. А вот Василия Иосиф Виссарионович немедленно снял с руководства полка, собственноручно карандашом написав на рапорте: «Отстранить!..» Но уже в 1945 г. Василий Иосифович участвовал во взятии Берлина в должности командира авиационной дивизии.

День Победы в полку Попкова решили отметить всем коллективом. В обед приступили, а часа в четыре появился Вася, как его называл Виталий, которому к тому времени только-только исполнилось двадцать три, другому – двадцать четыре, выпил с ними за победу, за Сталина, и вдруг говорит: «Давайте ребята, женим Попкова!» Виталий Иванович, полагая, что полковник шутит, тут же его поддержал: «Женюсь, если дадите свадебный подарок». Посыпались другие шутки, и они так плав-ненько перешли со Дня Победы на их с Раей свадьбу, без каких-либо подарков. На следующий день без медиков обойтись не смогли – потребовалось освобождать желудки. «Нельзя столько есть после большого перерыва», – улыбнулся Виталий Иванович.

А 9-го мая у ребят был печальный день: погиб их друг, бесстрашный лётчик Коля Дмитриев. Пять раз его сбивали за войну, пять раз приходила похоронка отцу, и все пять раз он появлялся живой, а на шестой раз отец уже в похоронку не поверил. Лежит Коля на пражском кладбище – после Берлина их часть бросили на освобождение столицы Чехословакии. Самого Виталия Ивановича за войну один раз фашистский ас поджёг, но он смог посадить самолёт, а два раза сбивали, падал даже в тыл врага, но выбирался. И, наконец, один раз, уже над Берлином, он таранил немецкий самолёт.

Это случилось 14-го апреля 1945 года. Ещё до этого, на земле, Попков поспорил с начальником особого отдела, с мальчишеской категоричностью заявив, что таран – это ерунда. Обычно, почему идёт человек на таран. У него кончились патроны в пушках. В наших самолётах снарядов по расчёту конструктора хватало на десять сбитых самолётов противника, и, израсходовав их, лётчик имеет право пойти на таран. Как Талалихин, как Лёша Катридж, который на десяти тысячах догнал самолёт противника и сбил его тараном. Когда Алексей Толстой в статье в газету написал, что таран – это русская форма боя, лётчики эскадрильи возмутились. Какая это форма русского боя, когда в редком случае лётчик остаётся жив, а чаще всего оба гибнут? Ну, это всё же понятно. А если гибнет наш лётчик, а немец взял, да выпрыгнул и остался жив, в чём тогда смысл?