Текст книги "Русская метафизика ХIХ–ХХ веков"

III. Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия[194]194
  В данном разделе в значительной мере представлено содержание книги В. Сербиненко «Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия» (Москва, «Наука», 1994). Книга писалась в конце 80-х гг. прошлого века, и реконструкция жизненного пути философа основывалась на известных биографических трудах Соловьева С.М., Мочульского К., Лукьянова С.М. и др. За последние годы проделана существенная работа по изучению биографии Вл. Соловьева, многое видится более отчетливо. Отметим прежде всего глубокое исследование А.П. Козырева «Соловьев и гностики» (М., 2007). В работах Б.В. Межуева исключительно интересно представлена политическая философия Соловьева и его общественная позиция. Нельзя не отметить значение в российском соловьевоведении научного издания «Соловьевские исследования» (руководитель М.В. Максимов). В книге «Владимир Соловьев: Запад, Восток и Россия» решалась, в частности, задача (для истории философии вполне привычная) понимания известных биографических фактов, важнейших событий жизни мыслителя. Это понимание автор и сегодня готов представить на суд читателя.


[Закрыть]

Весной 1888 года русский религиозный философ Владимир Сергеевич Соловьев, будучи в Париже, выступил с лекцией под названием «Русская идея». Речь в ней шла о смысле существования России в мировой истории, о ее прошлом, настоящем и будущем. Но прежде всего – о будущем отечества. Религиозный мыслитель был убежден в том, что Россия призвана в первую очередь к решению религиозно-духовных задач и что именно на этом пути русскому народу еще предстоит внести свой вклад в общечеловеческое дело. «Россия – душа человечества», – скажет он несколькими годами позже в статье о поэзии Ф.И. Тютчева.

Думая сегодня о будущем страны, о будущем отечественной культуры, мы, чтобы реально представить возможные перспективы развития, особенно нуждаемся в ясном понимании духовного прошлого России, того «слова», которое уже прозвучало в ее истории. Тысячелетний духовный опыт народа – и в этом смысле русская идея – нашел свое выражение и в классической русской культуре XIX века, художественные достижения и нравственный пафос которой были неразрывно связаны с глубочайшей интеллектуальностью, с безусловной преданностью истине ее творцов. Не могла быть иной и развивавшаяся в лоне этой культуры русская философия. Творчество крупнейших русских философов – это также судьбы русской идеи, судьбы неповторимые, ни в какую схему не укладывающиеся, но, несомненно, отразившие своеобразные черты национальной духовной традиции, ее внутреннее единство.

В истории русской мысли Вл. Соловьев – одна из самых значительных фигур. Роль философа в отечественной культуре была столь существенна, что, не имея достаточно полного представления о масштабах личности Вл. Соловьева и его творческом наследии, трудно рассчитывать на действительно реалистическое понимание очень и очень многого в нашем историческом прошлом. И как можно считать иначе, если вспомнить хотя бы о том, что Вл. Соловьев, вызвавший к жизни своим философским творчеством целый ряд интереснейших направлений в последующей русской философии и оказавший неоспоримое влияние на блестящую плеяду русских поэтов начала XX века, был близким другом Ф.М. Достоевского и, может быть, наиболее серьезным оппонентом Толстого-мыслителя, с которым также поддерживал весьма близкие отношения. Впрочем, не будет преувеличением сказать, что из крупнейших деятелей русской культуры последних десятилетий XIX и первых ХХ века едва ли не каждый испытывал в той или иной степени влияние личности философа и его идей.

Книга, которую вы держите в руках, не претендует на то, чтобы дать исчерпывающую характеристику духовной биографии и философского миропонимания мыслителя. В ней речь идет прежде всего о месте и значении идей Вл. Соловьева в общей традиции русской мысли. Но и эта тема поистине неисчерпаема. Если удалось не исказить духовный облик философа, определяя некоторые, на взгляд автора, существенные черты его личности и творчества, если книга сможет пробудить интерес к творческому наследию Вл. Соловьева и к тому направлению в русской философии, крупнейшим представителем которого он был, то главная цель работы будет достигнута.

3.1. Судьба и творчество

Недолгая жизнь Вл. Соловьева – это прежде всего путь непрерывных духовных исканий, очень рано осознанного и никогда не прекращавшегося духовного служения. На этом пути философа ожидало немало трагических разочарований. Далеко не все из того, что им намечалось, удалось осуществить, некоторые же надежды оказались миражами. И тем не менее, сделав удивительно много для русской мысли и русской культуры, он в полной мере реализовал свой исключительный творческий дар: как философ, ученый и поэт. Рассматривать его жизнь независимо от наполнявшего ее творческого процесса, сводя жизненный путь к событийно-биографической канве, невозможно. Все в биографии Вл. Соловьева имеет свой смысл и свое значение, образует то высшее единство пройденного пути, которое сам философ называл судьбой.

16 января 1853 года в Москве в семье 32-летнего профессора-историка Сергея Михайловича Соловьева родился второй сын, Владимир. В семье к тому времени было уже трое детей: старший брат Владимира – Всеволод и сестры – Вера и Надежда. Всего же супруга С.М. Соловьева Поликсена Владимировна родила двенадцать детей, из которых четверо умерли в раннем детстве. Это была большая русская семья, прочностью своего уклада и связей, несомненно, похожая на многие другие тогдашние российские семьи. Сергей Михайлович всеми успехами на общественном поприще обязан был только самому себе, тяжелому и практически непрерывному научному труду. Начиная с 1851 года, ежегодно, на протяжении 27 лет в свет выходил очередной том его «Истории России с древнейших времен». Авторитет отца в семье был исключительно высок, но при этом он никогда не проявлял мелочного деспотизма, с редкой терпимостью относясь даже к тем увлечениям своих детей, которые сам одобрить никак не мог. И в такой свободной духовной атмосфере семейной жизни почва для подлинно глубокого влияния оказалась особенно благодатной. Воздействие отца как человека и мыслителя на жизнь и творчество Вл. Соловьева трудно переоценить. Философ впоследствии писал: «Отец наш, хотя не занимался прямо нашим воспитанием, оказывал на нас самое благотворное влияние. Помимо того значения, которое имел в семье человек нравственного авторитета и всецело преданный умственному труду и идейным интересам, кроме этого, отец, не вмешиваясь в нашу тогдашнюю детскую жизнь, умел в самые важные моменты, по крайней мере, моего духовного развития оказывать на него наилучшее действие».

Впрочем, как отмечал Э.Л. Радлов, друг и биограф Вл. Соловьева: «Богатые духовные дары наш философ мог получить не только от отца, но и от матери, которая происходила из старинной и даровитой малорусской семьи, имевшей в числе своих членов украинского философа Григория Саввича Сковороду». Надо сказать, что, несмотря на, казалось бы, полную погруженность в каждодневные заботы своей большой семьи, Поликсена Владимировна играла немаловажную роль и в духовном воспитании детей. Вл. Соловьев впоследствии вспоминал: «Мать научила меня грамоте, священной истории, читала мне стихи Жуковского, Пушкина, Лермонтова и сборник назидательных рассказов под названием “Училище благочестия”. “Историю России” своего мужа Поликсена Владимировна читала и перечитывала всю свою жизнь, факты и лица русской истории были ей чем-то родным и близким».

Если со стороны матери в жилах Вл. Соловьева текла украинская и польская кровь (бабушка по материнской линии Екатерина Федоровна – урожденная Бржеская, дед Владимир Павлович Романов – морской офицер), то предки отца вышли из среды великорусского крестьянства. Отцом же Сергея Михайловича был протоиерей Михаил Васильевич Соловьев. Горячо верующий образованный православный священник обладал очень добрым и отзывчивым характером и был горячо любим своими внуками. Он умер, когда Владимир Соловьев достиг восьмилетнего возраста. О многом говорит тот факт, что один из своих главных трудов «Оправдание добра» философ посвятил отцу и «деду – священнику Михаилу Васильевичу Соловьеву с чувством живой признательности и вечной связи».

Уже сама принадлежность к духовному сословию (чем, кстати, Вл. Соловьев всегда гордился) предопределила то, что в семье Соловьевых, как писал биограф философа С.М. Лукьянов, «жил хороший старомосковский православный дух, чуждый ханжества и лицемерной напряженности, но столь же чуждый и поверхностного религиозного вольнодумства. С.М. Соловьев, высоко ценивший православие… был блюстителем этого духа. Он показывал пример уважительного отношения к церковному богослужению и хаживал в церковь вместе с детьми… Обрядовая сторона в домашнем обиходе точно так же не была в пренебрежении. Иконами были украшены все комнаты, а у матери, по старому обычаю, была целая киота с образами; по праздникам приходили священники “с крестом”; посты соблюдались, правда, не слишком строго, чтобы не повредить здоровью детей…». Семилетний Владимир читал жития святых и по-своему пытался подражать любимым героям: «зимой нарочно снимал с себя одеяло и мерз, а когда мать приходила накрывать его… просил не мешать ему поступать так, как он считал нужным». Излишне серьезно относиться к этим трогательным попыткам «подвижничества», конечно, вряд ли стоит, но очевидно, что религиозные чувства близких и общая духовная атмосфера в семье уже очень рано нашли в душе ребенка самый живой отклик.

Идиллия в жизни – вещь редкая, да и век ее скоротечен. Жизнь семьи Соловьевых имела с идиллией не много общего. Здесь так же, как и в любом семействе, складывались свои особые, часто непростые отношения. Возникали конфликты, иногда весьма серьезные. Очень рано возникло отчуждение, с годами только усилившееся, между старшим братом Всеволодом (впоследствии весьма популярным писателем) и младшими Владимиром и Михаилом. Но подобные житейские коллизии и даже драмы, едва ли не неизбежно сопутствующие семейной жизни, ни в коей мере не умаляют значения того бесспорного факта, что подлинно светлое начало семьи, скрепляющее ее членов узами любви, понимания и уважения, в семействе Соловьевых всегда преобладало. В «Оправдании добра» философ писал: «Естественная связь с прошлыми поколениями, или семейная религия прошедшего, получает безусловное значение, становится выражением совершенного добра». Надо думать, что для него это была не только истина, открывшаяся в умозрении, но и правда, пережитая в глубоко личном, интимном опыте, опыте жизни под родительским кровом.

Владимир Соловьев родился раньше положенного природой срока, семимесячным. Биографы отмечают, что в этом отношении он повторил судьбу отца, также рожденного преждевременно. Любопытно, что и отец, и сын, в равной мере наделенные не столь уж часто встречающейся способностью иронически относиться к собственной персоне, высказались по этому поводу с предельной откровенностью и в очень схожей манере. С.М. Соловьев в «Записках» сообщал: «5-го мая 1820 г., в одиннадцать часов пополудни, накануне Вознесения, у священника Московского коммерческого училища родился сын Сергей – слабый, хворый недоносок, который целую неделю не открывал глаз и не кричал». Владимир же Соловьев в одном из писем замечает: «Я семимесячный недоносок и при рождении не был в силах кричать, а только беззвучно разевал рот, подобно новорожденным воробьям». Однако, если отец в дальнейшем отличался поистине богатырским здоровьем, то о сыне этого сказать никак нельзя. В молодости и в особенности в зрелые годы болезни часто служили серьезной помехой в его труде, но, вопреки известной присказке, и в далеко не всегда здоровом теле крепость духа оказывалась несокрушимой.

Впрочем, уже в довольно раннем детстве душевные силы, свойственные Вл. Соловьеву, обнаруживают себя достаточно явно. И дело не только в быстро раскрывавшихся незаурядных способностях мальчика и его глубокой тяге к знаниям. Был период, когда, по словам самого Вл. Соловьева, «крайнее религиозное возбуждение» переживалось им настолько страстно, что родителям, в первую очередь отцу, потребовались немалый такт и понимание, чтобы перевести религиозные чувства ребенка, всерьез собравшегося «идти в монахи» и взволнованно ожидавшего скорого «пришествия антихриста», в более спокойное русло. Уже вскоре им овладевают иные настроения, которые будут сопровождаться переживаниями не менее интенсивными. Трезвость и высокая дисциплина духа, в конце концов, возобладают с наступлением зрелости. Именно эти качества станут отличительными чертами Вл. Соловьева и как человека, и как мыслителя, но страстность и бескомпромиссность характера не исчезнут и свою роль в его судьбе сыграют еще не раз.

Бурно пережил девятилетний Владимир и свой первый «несчастный роман». Увлечение сверстницей во время совместных игр на Тверском бульваре было столь кратким и естественным, что вполне могло бы стать лишь незначительным биографическим эпизодом, лишний раз подчеркивающим особую чувствительность мальчика. Но во всех биографиях Соловьева это событие занимает место весьма существенное. На то была воля самого философа. В автобиографической поэме «Три свидания», написанной в последние годы жизни, он запечатлел свое первое увлечение. Собственно, самому любовному эпизоду в поэме уделено лишь несколько строк, написанных с мягкой иронией:

 
Мне девять лет, она… ей – девять тоже.
«Был майский день в Москве», как молвил Фет.
Признался я. Молчание. О, Боже!
Соперник есть. А! Он мне даст ответ.
Дуэль, дуэль! Обедня в Вознесенье.
Душа кипит в потоке страстных мук…
 

И это все. Остальное к увлечению «маленькой барышней» уже никакого отношения не имеет. Совершенно иной становится и интонация стихотворения:

 
Алтарь открыт… Но где священник, дьякон?
И где толпа молящихся людей?
Страстей поток – бесследно вдруг иссяк он.
Лазурь кругом, лазурь в душе моей.
Пронизана лазурью золотистой,
В руке держа цветок нездешних стран,
Стояла ты с улыбкою лучистой,
Кивнула мне и скрылася в туман.
И детская любовь чужой мне стала,
Душа моя – к житейскому слепа…
 

С.М. Лукьянов в своем повествовании о детских и юношеских годах Соловьева счел возможным допустить, что описанное в поэме событие «есть случай галлюцинации». При этом, правда, биограф категорически отрицал наличие каких бы то ни было психопатических наклонностей у мальчика, за которым никаких болезненных фантазий или видений не замечалось. Младшая сестра философа Поликсена Сергеевна, ставшая своеобразным и талантливым поэтом, настаивала, «что ни о каких “видениях” ее брата Владимира, относящихся к его детству и отрочеству, в семье не было и речи».

Кажется, что и в этом единственном детском «видении», память о котором Вл. Соловьев пронес через всю жизнь, можно усмотреть явление совсем иного порядка, чем галлюцинация. Грезы ребенка, взволнованного первым чувством, могли быть очень яркими, чему, несомненно, способствовала и атмосфера происходящей в храме литургии. Характерно то светлое состояние покоя, которое сменяет «кипение страстей» в душе юного героя поэмы. Это становится следствием внезапно пришедшего понимания того высшего «смысла любви», которому позднее Вл. Соловьев посвятит немало проникновенных поэтических строк и философских рассуждений. Во вступлении к поэме есть знаменитые строки:

 
Не веруя обманчивому миру,
Под грубою корою вещества
Я осязал нетленную порфиру
И узнавал сиянье божества…
 

Этот впервые обретенный в детстве во время «первого свидания» дар не станет гарантией ни от ошибок, ни от разочарований. Не избежит Вл. Соловьев и видений совсем иного рода. Но способность чувствовать и видеть воочию небесную лазурь – и «кругом», и в своей душе – он сохранит навсегда.

В 1864 году одиннадцатилетний Вл. Соловьев начинает учебу в третьем классе Первой московской гимназии (вскоре на основе части классов Первой гимназии была образована Пятая гимназия, которую он и окончил). Учился будущий философ в целом весьма успешно и в итоге был награжден золотой медалью. Хотя в процессе обучения случались и сбои. В частности, Владимиру, так же как и в свое время его отцу-историку, нелегко давались физико-математические науки. В те годы немаловажную роль в общественной жизни России играл спор между противниками и сторонниками укрепления позиций классического образования, существенно ослабленных реформой образования 1849 года (прежде всего резко сократился объем часов, отводившихся на изучение древних языков, – латыни и греческого, и в целом требования стали более гибкими).

Позже Вл. Соловьев определенно выскажется как сторонник классического образования: «В 1849 году, как известно, древние языки были изгнаны из наших гимназий и философия из наших университетов. Результаты этого двойного изгнания не замедлили обнаружиться и в жизни, и в науке. Трудно отвергать, что понижение образовательного уровня гимназий и университетов послужило весьма благоприятствующим условием для развития того поверхностного радикализма, который овладел значительной частью нашего общества с начала 60-х годов… С изгнанием классицизма и философии из нашей общеобразовательной школы русская наука стала обогащаться массою случайных произведений без цели и плана в общем, без логической связи в частностях; и это качественное понижение научной производительности было бы, разумеется, еще значительнее, если бы ряды русских ученых не пополнялись питомцами духовных семинарий и академий, продолжавших сохранять в себе классический и в особенности философский элемент».

Конечно, оценка реформы Вл. Соловьевым может показаться слишком уж категоричной, особенно если учесть наш новейший опыт в такого рода преобразованиях. Об «изгнании» древних языков из общеобразовательной школы тогда и речи быть не могло. И сам Вл. Соловьев, учившийся в русской гимназии в 60-е годы, смог приобрести основательные познания в древних языках, а также в немецком и французском. Позже он прибавит к этому знание английского, итальянского, польского и древнееврейского языков. Но надо заметить, что уже в гимназические годы Владимир Соловьев становится на тот путь расширения знаний, который в дальнейшем всегда будет для него основным – путь самообразования. Поначалу, как обычно и случается, это выражалось в чтении, довольно беспорядочном, самой разнообразной литературы, благо под рукой была прекрасная библиотека отца. В последнем классе гимназии он познакомился с сочинениями Спинозы, которого впоследствии назовет своей «первой любовью» в философии. И интеллектуальное развитие мальчика, безусловно, шло стремительно, что помимо всего прочего способствовало и его авторитету у сверстников.

Однако отнюдь не только умственные способности и кругозор были причиной такого авторитета. С.М. Лукьянов замечает, что «не следует думать, чтобы Соловьев чуть не с пеленок проявлял все свойства любомудра, преданного с неизменной серьезностью высшим философским и религиозным интересам». Многие сверстники Соловьева вспоминали о его веселом нраве и неистощимой способности к выдумкам и озорству. И сам философ, демонстрируя свойственное ему прекрасное чувство юмора, поведал в одном из поздних писем о том, сколь лихи иногда были эти детские забавы, в которых он и его друг детства Л.М. Лопатин, впоследствии также известнейший философ, принимали самое непосредственное участие: «Учились мы розно (с Л.М. Лопатиным – В.С.), но летнее время проводили вместе в подмосковном селе Покровском-Глебове-Стрешневе, где наши родители в продолжение многих лет жили на даче. Цель нашей деятельности в это время состояла в том, чтобы наводить ужас на покровских обывателей, в особенности женского пола. Так, напр., когда дачницы купались в протекающей за версту от села речке Химке, мы подбегали к купальням и не своим голосом кричали: “Пожар! Пожар! Покровское горит!” Те выскакивали в чем попало, а мы, спрятавшись в кустах, наслаждались своим торжеством. А то мы изобретали и искусно распространяли слухи о привидениях и затем принимали на себя их роль. Старший Лопатин (не философ), отличавшийся между нами физической силой и ловкостью, а также большой мастер в произведении диких и потрясающих звуков, сажал меня к себе на плечи верхом, другой брат надевал на нас обоих белую простыню, и затем эта необычайного вида и роста фигура в лунную ночь, когда публика, особенно дамская, гуляла в парке, вдруг появлялась из смежного с парком кладбища и то медленно проходила в отдалении, то устремлялась галопом в самую середину гуляющих, испуская нечеловеческие крики. Для других классов населения было устроено нами пришествие антихриста. В результате мужики не раз таскали нас за шиворот к родителям, покровский священник, не чуждый литературе, дал нам прозванье “братьев-разбойников”, которое за нами и осталось…»

Как мы видим, «антихрист», вероятность прихода которого так волновала маленького Соловьева, становится предметом отроческих забав. И это не случайный эпизод. Начиная с 12 лет Вл. Соловьев переживает самый настоящий мировоззренческий кризис. Детская глубокая религиозность сменяется скептицизмом, а затем и новой «верой». Как сообщает Вл. Соловьев в автобиографии, он теперь становится «атеистом и материалистом», переживая свои новые убеждения «с увлечением и фанатизмом». Атеистическо-материалистический период продолжался с 12 до 16 лет, а возможно, и несколько дольше. Во всяком случае, Соловьев писал, что в университет он поступил «с вполне определившимся отрицательным отношением к религии».

Трудно сказать определенно, что сыграло во всем этом бóльшую роль: естественное и ускоренное умственное развитие мальчика, переросшего свою детскую веру и самостоятельно искавшего ориентиры в новом для себя интеллектуальном мире, или общий дух 60-х годов, дух эпохи, которую позднее сам Соловьев метко окрестит «эпохою смены двух катехизисов», когда «обязательный авторитет митрополита Филарета был внезапно заменен столь же обязательным авторитетом Людвига Бюхнера». Видимо, и то и другое. Но несомненно, что юный Соловьев, если и стал страстным адептом новых идеологических поветрий, то пережил эти идеи глубоко индивидуально и самостоятельности мысли отнюдь не утратил. Мода на нигилизм в России затянулась на несколько десятилетий. Вл. Соловьеву же очень скоро придется идти «против течения» тем трудным, «узким путем», которым он будет следовать до конца жизни. Но, что также характерно для философа, к кумирам своей юности он никогда не будет испытывать пренебрежение или ненависть. Так, незадолго до смерти Вл. Соловьев с глубоким уважением и тактом напишет о Н.Г. Чернышевском (хотя и не столько как о мыслителе, сколько как о человеке и гражданине). За год до своей смерти он писал, что в идейных увлечениях 60-х годов, несомненно, был и свой исторический смысл: «Пройти через культ естествознания после гегельянских отвлеченностей было необходимо и полезно для всего русского общества в его молодых поколениях».

Культ естествознания, судя по всему, и предопределил то, что четыре года учебы в Московском университете (куда он поступил в 1869 году в шестнадцатилетнем возрасте) Вл. Соловьев посвятил занятиям на физико-математическом факультете. Надо сказать, что и в данном случае налицо та верность собственным принципам, которая вообще была свойственна Соловьеву в высшей степени (первоначально, по настоянию отца, он поступает на историко-филологический факультет). Самостоятельный выбор естественного факультета требовал, конечно, определенного мужества, ведь еще в гимназии овладение физико-математическими науками давалось ему нелегко. В автобиографии он так характеризует смысл своего решения: «В естественных науках, которым я думал себя посвятить, меня интересовали не специальные подробности, а общие результаты, философская сторона естествознания. Поэтому я серьезно занялся только двумя естественными науками: морфологией растений и сравнительной анатомией». В конце жизни в статье «Идея сверхчеловека» он заметит с иронией: «Я нисколько не жалею, что одно время величайшим предметом моей любви были палеозавры и мастодонты. Хотя “человеколюбие к мелким скотам”, по выражению одного героя Достоевского, заставляет меня доселе испытывать некоторые угрызения совести за тех пиявок, которых я искрошил бритвою… тем более, что это было злодейством бесполезным, так как мои гистологические старания оказались более пагубными для казенного микроскопа, нежели назидательными для меня, но, раскаиваясь в напрасном умерщвлении этих младших родичей, я только с благодарностью вспоминаю пережитое увлечение».

Определенные успехи в естественнонаучных начинаниях Вл. Соловьева, по-видимому, все же имели место. Так, один из университетских преподавателей весьма восторженно отзывался об ответах Соловьева на экзамене по ботанике: «Это был для меня настоящий пир души… Я наслаждался его ответами, его блестящими, неожиданными обобщениями. Для меня тогда же была несомненна его признанная впоследствии гениальность». Однако нередко склонность Соловьева-студента пренебрегать «специальными подробностями» ради выяснения «общих результатов, философской стороны естествознания» отнюдь не встречала подобного понимания и энтузиазма. Племянник философа С.М. Соловьев приводит в своей книге «Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева» факты, о которых, судя по всему, и прежде всего по характерной юмористической их окраске, его отцу, Михаилу Сергеевичу, поведал сам же Вл. Соловьев: «Один раз Соловьев топтался на месте и только повторял: “Возьмем пластинку” (очевидно физика). Другой раз Соловьев пробовал развивать экзаменатору мысль, что различие в устройстве половых органов у мужчин и женщин соответствует их духовному развитию. Экзаменатор мрачно его оборвал: “Вы мне эту философию оставьте, начертите-ка фаллопиевы трубы”. Соловьев не мог начертить…»

Неудачи на экзаменах стали, конечно, не причиной, а следствием довольно скорого охлаждения Вл. Соловьева к естественным наукам, обучение которым в Московском университете, как оказалось, весьма мало было рассчитано на осмысление философских проблем естествознания. Но дело не только в его разочаровании в системе и характере университетского образования. Уже на третьем году обучения Вл. Соловьев решительно ставит под сомнение то направление мысли, которое, собственно, и привело его на естественный факультет, направление, утверждавшее приоритет «положительного» естественнонаучного знания при решении жизненных и мировоззренческих вопросов. В письмах к своей двоюродной сестре по матери Кате Романовой 19-летний Вл. Соловьев выразит свои убеждения на этот счет вполне определенно: «Ты пишешь, мой друг, что хочешь побольше заниматься эту зиму. Пожалуйста, только… ради Бога, не естественными науками: это знание само по себе совершенно пустое и призрачное. Достойны изучения сами по себе только человеческая природа и жизнь, а их всего лучше можно узнать в истинных поэтических произведениях; поэтому – советую тебе – читай по возможности великих поэтов». В одном из последующих писем, явно учитывая настроение юной адресатки (Кате было тогда всего 15 лет), он несколько смягчает свою позицию: «Я не удивляюсь, что тебя теперь всего более привлекают реальные науки: с этого и нужно начинать. Потом ты перейдешь к другому, потому что наука не может быть последнею целью жизни. Высшая, истинная цель жизни другая – нравственная (или религиозная), для которой и наука служит одним из средств». Но Соловьев не был бы самим собой, если бы уже очень скоро не подвел окончательную черту: «Мне сдается (к большому моему удовольствию), что твое стремление к “науке” значительно охладело… Я того мнения, что изучать пустые призраки внешних явлений еще скучнее, чем жить пустыми призраками. Но главное дело в том, что эта “наука” не может достигнуть своей цели. Люди смотрят в микроскоп, режут несчастных животных, кипятят какую-нибудь дрянь в химических ретортах и воображают, что они изучают природу. Этим ослам нужно бы на лбу написать:

 
Природа с красоты своей
Покрова снять не позволяет.
И ты машинами не вынудишь у ней,
Чего твой дух не угадает.
 

Вместо живой природы они целуются с ее мертвыми скелетами».

Несомненно, во всех этих рассуждениях очень много юношеского максимализма. Как уже говорилось, Вл. Соловьев в зрелые годы не только высоко оценивал значение естественных наук, но и к своим опытам молодых лет в данной области относился вполне положительно. Тем не менее новый поворот в мировоззрении в данном случае налицо, и совершенно очевидно, что критические пассажи Соловьева-студента имели адресом не столько само естествознание, сколько связанное с ним философское умонастроение. И Соловьев очень скоро перейдет, что называется, от слов к делу. Уже через два года (!) популярнейшая и пользовавшаяся огромным влиянием в России философия позитивизма будет подвергнута им решительной и систематической критике.

Письма Вл. Соловьева кузине, к которой он впервые испытал настоящее глубокое чувство, представляют интерес во многих отношениях. Несомненно их биографическое значение, поскольку они отразили решительный момент в становлении личности мыслителя и многое способны сказать читателю о его характере, чувствах и убеждениях в те годы. Кроме того, эти письма вполне достойны быть отнесенными к шедеврам любовной переписки, занимающим свое прочное место в истории литературы. Сила первого чувства выражена здесь с удивительной тонкостью и благородством. В них есть все: ревность, юношеская гордость, готовность к самопожертвованию и даже, несмотря на очень высокое самообладание и сдержанность, отчаяние. Но в этих письмах мы находим идеи и убеждения уже не просто этапные, а во многом оставшиеся ориентирами на всем протяжении последующего духовного пути.

Особое значение имеют в этом отношении два письма. Первое было отправлено 31 декабря 1872 года, второе в следующем году, 2 августа. «Дорогая моя Катя, – пишет Вл. Соловьев в более раннем письме, – собираюсь сегодня много говорить с тобою и сначала о самом важном. Меня очень радует твое серьезное отношение к величайшему (по-моему, единственному) вопросу жизни и знания – вопросу о религии. Относительно этого твое теперешнее заблуждение (как и почти всех, заблуждение, неизбежное сначала) состоит в том, что ты смешиваешь веру вообще с одним из ее видов – с верой детской, слепой, бессознательной, и думаешь, что другой веры нет. Конечно, не много нужно ума, чтобы отвергнуть эту веру – я ее отрицал в 13 лет, – конечно, человек сколько-нибудь рассуждающий уже не может верить так, как он верил, будучи ребенком; и если это человек с умом поверхностным и ограниченным, то он так и останавливается на этом легком отрицании своей детской веры… С другой стороны, мы знаем, что все великие мыслители – слава человечества – были истинно и глубоко верующими (атеистами же были только пустые болтуны вроде французских энциклопедистов или современных Бюхнеров и Фохтов, которые не произвели ни одной самобытной мысли). Известны слова Бэкона, основателя положительной науки: немножко ума, немножко философии удаляют от Бога, побольше ума, побольше философии опять приводят к нему. И хотя Бог один и тот же, но, без сомнения, та вера, к которой приводит много философии, есть уже не та, от которой удаляет немножко ума… В детстве всякий принимает уже готовые верования… Многие… с этими представлениями остаются навсегда и живут хорошими людьми. У других ум с годами… перерастает их детские верования… Что касается до меня лично, то я… не только сомневался и отрицал свои прежние верования, но и ненавидел их от всего сердца, – совестно вспоминать, какие глупейшие кощунства я тогда говорил и делал… Многие останавливаются на такой свободе от всякого убеждения и даже очень ею гордятся; впоследствии они обоснованно становятся практическими людьми или мошенниками. Те же, кто не способен к такой участи, стараются создать новую систему убеждений на место разрушенной, заменить верования разумным знанием… И вот они обращаются к положительной науке, но эта наука не может основать разумных убеждений, потому что она знает только внешнюю действительность, одни факты и больше ничего… Некоторые обращаются к отвлеченной философии, но философия остается в области логической мысли, действительность, жизнь для нее не существует; а настоящее убеждение человека должно ведь быть не отвлеченным, а живым, не в одном рассудке, но во всем его духовном существе… Где же искать его? И вот приходит страшное, отчаянное состояние – мне и теперь вспоминать тяжело, – совершенная пустота внутри, тьма, смерть при жизни… Но этот мрак есть начало света, потому что, когда человек принужден сказать «я ничто», он этим самым говорит: «Бог есть все». И тут он познает Бога – не детское представление прежнего времени и не отвлеченное понятие рассудка, – а Бога действительного и живого… И человек верует в Христа уже не потому только, что в нем получают свое удовлетворение все потребности сердца, но и потому, что им разрешаются все задачи ума… Вера слуха заменяется верой разума…»