Текст книги "Русская метафизика ХIХ–ХХ веков"

В конце весны 1878 года большое несчастье постигло семью Достоевских: умер младший сын Алеша. Писатель переживал утрату очень тяжело. По просьбе А.Г. Достоевской Вл. Соловьев летом сопровождал Достоевского в поездке в Оптину пустынь. Анна Григорьевна так рассказывает об этом: «Чтобы хоть несколько успокоить Федора Михайловича и отвлечь его от грустных дум, я упросила Вл. Соловьева, посещавшего нас в эти дни нашей скорби, уговорить Федора Михайловича поехать с ним в Оптину пустынь… Посещение Оптиной пустыни было давнишнею мечтою Федора Михайловича… Владимир Сергеевич согласился мне помочь и стал уговаривать Федора Михайловича отправиться в Пустынь вместе… Одного Федора Михайловича я не решилась бы отпустить в такой отдаленный, а главное, в те времена столь утомительный путь. Соловьев, хоть и был, по моему мнению, “не от мира сего”, но сумел бы уберечь Федора Михайловича, если б с ним случился приступ эпилепсии». Поездка сыграла именно ту благотворную роль, на которую и рассчитывала жена писателя. Он вернулся, по ее словам, «умиротворенный и значительно успокоившийся», храня глубокие впечатления от бесед со знаменитым оптинским старцем о. Амвросием. Свою роль в этом умиротворении, несомненно, сыграл и спутник писателя, успешно справившийся с ролью ангела-хранителя. Во время совместной поездки Достоевский делится с Вл. Соловьевым своими творческими замыслами, гениальным, хотя и неполным воплощением которых стал его последний роман «Братья Карамазовы».

Осенью следующего года горе пришло и в семью Соловьевых: умер Сергей Михайлович. Смерть отца потрясла Вл. Соловьева. Его сестра Мария Сергеевна вспоминала: «После всенощной была у нас панихида; позже, когда уже все разошлись и наступила ночь, брат (Вл. Соловьев. – B.C.) сказал, что до утра не надо чтеца – он сам будет читать над отцом. Младший брат и я вызвались чередоваться с ним и не пошли к себе… Когда он начал читать, только на первых словах голос чуть срывался, потом совершенно окреп, и читал он так проникновенно и хорошо, что становилось светлей и легче… Срок нашего чтения брат все сокращал, а под утро положил мне руку на плечо и очень грустно, но в то же время очень решительно сказал: “Поди ляг”… Прошло много дней после смерти отца, прежде чем я увидела на лице брата улыбку…» Смерть Сергея Михайловича не смогла прервать духовных связей, соединивших отца и сына. Храня верность памяти отца-историка, Вл. Соловьев до конца жизни будет разделять и многие его убеждения.

В апреле 1880 года философ защищает докторскую диссертацию. Защита состоялась там же, где и предыдущая, – в Петербургском университете, но на сей раз все прошло гораздо спокойнее. В том, что никаких сколько-нибудь существенных идеологических бурь не последовало, в немалой мере «виновата» и сама диссертация. В «Критике отвлеченных начал» философом решались фундаментальные гносеологические и этические проблемы, и для идеологических спекуляций она подходила еще в меньшей степени, чем диссертация магистерская. В письме А.А. Кирееву Вл. Соловьев подробно рассказал о том, как протекала защита. Вот выдержки из этого большого письма, которые к содержанию диссертации прямого отношения не имеют, но зато характеризуют личность самого философа, его поведение и позицию на диспуте:

«Первый официальный оппонент, указывая на то, что в диссертации основанием идеального общества признается начало любви, находил, что это не соответствует действительному состоянию человечества, что начало любви в действительности слишком слабо для такой роли, куда же мы тогда денем, прибавил он, противные любви чувства: ненависть, вражду и т. д. Ответ. Общественный идеал потому и есть идеал, что данное состояние общества ему не соответствует. Что же касается до ненависти и вражды, то совершенно несомненно, что они существуют и столь же несомненно с нравственной точки зрения, что они не должны существовать… Четвертый оппонент… утверждал, что в диссертации неверно характеризован социализм как принцип материально-экономический… Докторант отвечал, что присутствие нравственных и религиозных элементов в различных социалистических учениях прямо указано в самой диссертации, но что это нисколько не относится к основному определению социализма как принципа… Общее всем социалистическим построениям начало, несомненно, имеет характер материально-экономический, другие же религиозные и нравственные элементы являются посторонней примесью, не имеющей внутренней связи с социализмом… Седьмой оппонент… упрекнул докторанта в том, что, признавая начало любви основанием нормального общества, он не упомянул, что это основание было прежде него указано Огюстом Контом. Докторант заметил, что значительно раньше Ог. Конта начало любви было провозглашено Иисусом Христом».

После защиты докторской диссертации Вл. Соловьев возобновляет преподавательскую деятельность теперь уже в качестве приват-доцента Петербургского университета. Осенью 1880 года он начинает читать лекции в университете и на Высших женских курсах. Вновь, как и прежде в Московском университете, философ начинает свой лекционный курс с обоснования неразрывной и органической связи философии и свободы. Во вступительной лекции «Исторические дела философии» он говорил о том, что философия всегда «освобождала человеческую личность от внешнего насилия и давала ей внутреннее содержание… Она делает человека вполне человеком». «…Если кто из вас захочет посвятить себя философии, – обращался Соловьев к студентам, – пусть он служит ей смело и с достоинством, не пугаясь ни туманов метафизики, ни даже бездны мистицизма; пусть он не стыдится своего свободного служения и не умаляет его, пусть он знает, что, занимаясь философией, он занимается делом хорошим, делом великим и для всего мира полезным…»

И это возвращение на кафедру оказалось, однако, непродолжительным. Очень скоро Вл. Соловьеву пришлось отказаться от преподавания, и теперь уже навсегда. Год 1881-й – один из многих трагических в русской истории. Уже начало его ознаменовалось утратой, для русской культуры невосполнимой: умер Достоевский. В прощальной речи над могилой своего друга и учителя в Александро-Невской лавре Вл. Соловьев произнес слова, прозвучавшие как клятва: «И мы, собравшиеся на могиле, чем лучшим можем выразить свою любовь к нему, чем лучшим помянуть его, как если согласимся и провозгласим, что любовь Достоевского есть наша любовь и вера Достоевского – наша вера. Соединенные любовью к нему, постараемся, чтобы такая любовь соединила нас и друг с другом. Тогда только воздадим мы достойное духовному вождю русского народа за его великие труды и великие страдания».

Остался ли Вл. Соловьев верен заветам Достоевского? Упреков на этот счет в его адрес было сделано немало. И они, безусловно, не лишены оснований. Вл. Соловьеву роль последователя и продолжателя вообще мало подходила. Трудно даже представить, что он мог бы идти каким-либо иным путем, кроме как своим собственным. И вполне вероятно, что полного единства взглядов между ним и Достоевским практически никогда и не было. Но как бы далеко ни уходил впоследствии Вл. Соловьев от многих существенных воззрений писателя, связь никогда не прерывалась. И глубоко символично, что в своих вершинных творческих прозрениях эти два гениальных русских мыслителя оказались, как никогда, близки. Я имею в виду «Поэму о Великом инквизиторе» в последнем романе Достоевского и «Краткую повесть об антихристе» в «Трех разговорах» – духовном завещании Вл. Соловьева.

Впрочем, уже очень скоро после смерти писателя Вл. Соловьев решается на поступок, который, несомненно, был продиктован и стремлением быть верным заветам Достоевского, его «вере и любви». 1 марта Россию потрясает весть об убийстве монарха. 13 марта Вл. Соловьев в лекции на Высших женских курсах безоговорочно осуждает террор и ставшее на путь террора русское революционное движение. «Если человеку, – говорил он, – не суждено возвратиться в зверское состояние, то революция, основанная на насилии, лишена будущности». 28 марта философ прочел публичную лекцию, которая круто изменила его судьбу. Об этом выступлении Соловьева существует немало легенд. Присутствовавший на лекции Н. Никифоров, бывший в то время студентом, так передает смысл сказанного философом: «Совершилось злое, бессмысленное, ужасное дело, – говорил Соловьев, – убит царь. Преступники схвачены, их имена известны, и по существующему закону их ожидает смерть как возмездие, как исполнение языческого веления: око за око, смерть за смерть. Но как должен бы поступить истинный “помазанник Божий”, высший между нами носитель обязанностей христианского общества по отношению к впавшим в тяжкий грех? Он должен всенародно дать пример. Он должен отречься от языческого начала возмездия и устрашения смертью и проникнуться христианским началом жалости к безумному злодею… Помазанник Божий, не оправдывая преступление, должен удалить цареубийц из общества как жестоких и вредных его членов, но удалить, не уничтожив их, а вспомнив о душе преступников и передав их в ведение Церкви, единственно способной нравственно исцелить их…» Этот же автор рассказал и о своем посещении Вл. Соловьева на следующий день после лекции: «При взгляде на него я невольно отшатнулся, – до такой степени было страдальческим выражение его лица. Особенно поразила меня небольшая прядка седых волос спереди. Она появилась в эту ночь. Стол был завален цветами, и Соловьев писал письмо царю». Письмо Вл. Соловьева Александру III подтверждает, что общий смысл его выступлений был передан очевидцем верно. Обращаясь к императору, философ, в частности, писал: «Веруя, что только духовная сила Христовой истины может победить силу зла и разрушения, проявляемую ныне в таких небывалых размерах, веруя также, что русский народ в целости своей живет и движется духом Христовым, веруя, наконец, что царь России есть представитель и выразитель народного духа, носитель всех лучших сил народа, я решился с публичной кафедры исповедовать эту свою веру. Я сказал в конце своей речи, что настоящее тягостное время дает русскому царю небывалую прежде возможность заявить силу христианского начала всепрощения и тем совершить величайший нравственный подвиг…»

Реакция в официальных сферах на призыв Вл. Соловьева помиловать народовольцев была однозначно отрицательной, одним из последствий чего стало временное запрещение философу чтения публичных лекций. К.П. Победоносцев назвал выступление 28 марта «безумным». Владимир Соловьев еще в течение нескольких месяцев преподает в университете. Однако осенью, сочтя невозможным более работать в условиях очевидного и усиливающегося давления, подает в отставку. Э. Радлов пишет об этом так: «Соловьев лично передал министру прошение об отставке, причем министр, барон Николаи, сказал ему: “Я этого не требовал”; прошение, однако, 11 ноября 1881 года было принято. В текущем же году Соловьев прочел еще несколько лекций в университете, и этим закончилась его преподавательская деятельность». Больше на кафедру Вл. Соловьев уже не вернется. Последующие после отставки девятнадцать лет недолгой жизни философа – это прежде всего годы напряженного, вдохновенного, но в то же время тяжелого и изнурительного литературного труда. Труд этот будет практически единственным средством к существованию и при общем, крайне неустроенном образе жизни очень рано подорвет физические силы никогда не отличавшегося особым здоровьем философа.

Но отказавшись от научной карьеры и государственной службы, он обретет то, что для него всегда было самым главным: ничем не стесненную духовную свободу, возможность следовать и в творчестве, и в поступках исключительно собственным убеждениям. Публичные выступления Вл. Соловьева за весь этот период будут крайне редкими. Но уже в 1882-м и 1883 годах он, по просьбе А.Г. Достоевской и несмотря на явное и скрытое противодействие официальных кругов, примет участие в литературных вечерах памяти писателя. В этих выступлениях философ сформулирует идеи, ставшие в значительной степени определяющими для его жизни и творчества на целое десятилетие.

В автобиографии Вл. Соловьев писал: «В марте 1881 года произнес перед многочисленной публикой речь против смертной казни. Вскоре после этого оставил службу в министерстве, а затем и профессорскую деятельность и сосредоточил свои занятия на религиозных вопросах, преимущественно на вопросе о соединении Церквей…» Задача соединения Церквей составит весь смысл деятельности философа в 80-е годы. И важным рубежом здесь стали именно «Три речи» о Достоевском. В последней из них Вл. Соловьев утверждал в качестве «высшей задачи и обязанности России» «упразднение… многовекового исторического раздора между Востоком и Западом», что означало не что иное, как примирение с католическим Римом, остающимся, по словам философа, «непоколебимым среди потока антихристианской цивилизации».

Мысль эта возникла у него не вдруг. К мечте о воссоединении Церквей Соловьева закономерно вели две его заветные идеи, с самого начала неразрывно между собою связанные. Это, во-первых, идея всеединства как подлинной вселенской гармонии, которой нет в действительной истории, но которая должна стать в результате богочеловеческого процесса совершенной и полной реальностью. И, во-вторых, неотделимый от этой веры в возможность преображения в истории не только человека и человечества, но и самого бытия идеал общества, воплотившего в жизнь христианские ценности, «общества, ставшего христианским». Было бы поистине странно, если бы Вл. Соловьев при его удивительной последовательности не пришел в конце концов к убеждению о необходимости, как первоочередной задачи, восстановления единства христианского мира. Очевидная же сложность или даже недостижимость подобной цели могла остановить кого угодно, но не его. И надо признать, что, вступив на этот тернистый путь, философ сделал все, что мог, и прошел им до конца.

Но уже очень скоро ему пришлось убедиться, сколь тяжелое бремя он на себя принял. Решение добиваться примирения с католицизмом неизбежно должно было привести к разрыву со славянофилами, с которыми Соловьева связывало очень многое. И это были не только идейные, но и личные, дружеские связи. Разрыв оказался на редкость мучительным и произошел не сразу. Потребовались годы, чтобы нараставшие с обеих сторон непонимание и отчуждение завершились в конечном итоге прямой враждебностью. И знаменательно, что свою церковно-общественную деятельность Вл. Соловьев начинает публикацией ряда статей именно в славянофильской «Руси» И.С. Аксакова.

Впрочем, в первых двух работах этого цикла – «О духовной власти в России» (1881) и «О расколе в русском народе и обществе» (1882) – никаких прокатолических настроений еще нет. Более того, в первой из них критика общественного положения Православной Церкви, не имеющей в русском обществе, по убеждению Соловьева, «общепризнанного нравственного авторитета» и «духовной власти», сочеталась с резкими выпадами против «папизма», который обвинялся ни много ни мало как во вступлении на ложный «антихристианский путь». Даже само неблагополучие в Православной Церкви, приведшее к расколу, объявлялось философом следствием влияния духа латинства: «Великие святители Православной Церкви вообще не славились гонениями на еретиков. Такими гонениями издавна славилось папство, и тут опять несомненно, чьи предания были усвоены русской иерархией со времен Никона». Соответственно, и движение староверов-раскольников рассматривалось в статье как протест против впавшей в заблуждение «латинства» церковной власти. Однако сам по себе раскол – «тяжкая и сложная болезнь народного духа», – утверждал Вл. Соловьев уже в работе «О расколе в русском народе и обществе». И ставил здесь же диагноз не только русскому расколу, но и вообще любым формам сектантства: «Самый глубокий корень этой великой нравственной болезни заключается в самоутверждении человеческого начала в христианской Церкви». Определяя же формы «образованного сектантства», философ вспоминает и о спиритизме. «Обман спиритизма, – писал Соловьев, – не в том, что он утверждает реальное общение двух миров, а в том, что он упускает из виду идеальные и нравственные условия для такого общения, основывая его не на вере и нравственном подвиге, а на внешнем и случайном факте».

Все то, что Вл. Соловьев в своих статьях говорил о духовном нездоровье русского общества, о неспособности церковной организации, пребывающей в «безмолвном подчинении светским властям», стать подлинным духовным центром России, каких-либо серьезных сомнений в славянофильской среде вызвать не могло. И. Аксаков писал практически о том же самом постоянно, на протяжении многих лет. И высказывания патриарха славянофильства отличались ничуть не меньшей резкостью и определенностью. «Церковь со стороны своего управления, – утверждал И. Аксаков в одной из своих многочисленных статей, – представляется теперь у нас какою-то колоссальною канцелярией, прилагающей с неизбежною, увы, канцелярскою официальною ложью порядки немецкого канцеляризма к пасению стада Христова… Дух истины, дух любви, дух жизни, дух свободы – в его спасительном веянии нуждается русская Церковь!»

В аксаковской «Руси» Вл. Соловьев печатает свою «третью речь» о Достоевском, где впервые провозглашает идею соединения Церквей. В феврале 1883 года он пишет И. Аксакову: «Мою речь в память Достоевского постигли некоторые превратности, вследствие которых я могу Вам ее доставить только к 6 № Руси. Дело в том, что во время моего чтения пришло запрещение мне читать, так что это чтение принимается якобы не бывшее, а петербургские газеты должны умалчивать о вечере 19 февраля, хотя на нем было более шестисот человек… Вам я сам привезу ее в Москву. Напечатать же ее нужно не как речь, а как статью и под другим заглавием. И все это наш друг К.П.П!..»[195]195
  К.П. Победоносцев


[Закрыть] И. Аксаков просьбу Соловьева выполнил и речь, в которой прозвучало требование не осуждать католический Рим, опубликовал под заглавием «Об истинном деле (в память Достоевского)», снабдив, однако, публикацию редакционным комментарием: «Западного собрата – Рим, пожалуй, не нам судить, но из этого не следует, что не нам осуждать индульгенции, инквизиции, папское властолюбие и иезуитизм. Напротив, мы должны осуждать их».

Вл. Соловьев, охваченный мечтой о воссоединении Церквей, на полпути останавливаться не собирался. От призывов к примирению он переходит непосредственно к «делу»: в сочинении «Великий спор и христианская политика» философ, апеллируя к фактам религиозной и церковной истории, стремится доказать, что ответственность за «антихристианское разделение Востока и Запада» несет не только Католическая, но и Православная Церковь. И эту свою работу он также печатает в славянофильской «Руси», что, несомненно, имело для него принципиальное значение.

Серьезные возражения И. Аксакова и других членов редакции вызвала глава «Разделение Церквей» из «Великого спора», но в конце концов и она была напечатана, хотя и в сокращенном виде. Разногласия, однако, усиливаются. Отвечая на упреки Аксакова в апологии католицизма, Вл. Соловьев писал: «Я искренне вам признателен за дружественное расположение Ваше ко мне, в которое совершенно верю и которое надеюсь всегда сохранить. Также очень благодарен и Вам за откровенность, с которой Вы ко мне обращаетесь в этом письме… Содержание статьи о… разделении Церквей я обдумывал… почти целый год… Говоря о примирении с католичеством, я тем самым уже предполагаю, что католичество в принципе не ложно потому, что с ложью мириться нельзя. Я в католичестве вижу ложное применение, а применение может и перемениться. При таком взгляде мне действительно приходится по совести защищать католичество от несправедливых, по-моему, обвинений, а потому слух о моей апологии католичества не может меня пугать и удерживать от чтения статьи моим друзьям как в Москве, так и в Петербурге». Несомненно, что у И. Аксакова были основания для упреков: потратив год на переосмысление собственной позиции, Вл. Соловьев менял ее буквально на 180 градусов, перейдя от обличения «духа латинства» к «защите католичества». Но несомненно и то, что он был совершенно искренен, новых своих убеждений не только не скрывал, но собирался их отстаивать, «не пугаясь» последствий.

Читая следующее письмо Вл. Соловьева И. Аксакову (март 1883 года) чувствуешь, что он словно бы торопится перейти свой очередной Рубикон, спешит произнести слова, после которых путь назад станет уже невозможен. «Не в моей власти исцелить разделенные Церкви, – пишет 30-летний философ, – но в моей власти и обязанности не растравлять их ран полемикой, а смягчать их словом справедливости и примирения. Если я не умею сказать этого слова, пусть скажет его кто-нибудь другой, лучший, но никто ничего не указывает. Только и есть что обличение католических грехов, да вражда против папизма. Но обличение не облегчает, а вражда не врачует. По плодам их узнаете их. Какие плоды нашей тысячелетней полемики против католичества? Западу не помогли, Восток не оживили, а сами чужим недугом заразились… Мне кажется, Вы смотрите только на папизм, а я смотрю прежде всего на великий, святой и вечный Рим, основную и неотъемлемую часть Вселенской Церкви. В этот Рим я верю, перед ним преклоняюсь, его люблю всем сердцем и всеми силами своей души желаю его восстановления для единства и целости всемирной Церкви, и будь я проклят, как отцеубийца, если когда-нибудь произнесу слово осуждения на святыню Рима».

И все же, несмотря на столь явные и глубокие идейные расхождения, все главы «Великого спора» были опубликованы в аксаковской «Руси». Факт, которым русская журналистика может гордиться по праву. Даже выражая недовольство редакционными сокращениями и критическими комментариями к своему сочинению, Вл. Соловьев счел необходимым заметить, обращаясь к И. Аксакову в письме: «Я считаю Вас и Ал. Мих. за людей без страха и упрека, считаю Ваш журнал за самый чистый в России». Не терял он надежды и на то, что в конечном счете взаимопонимание будет восстановлено. Весной 1883 года Вл. Соловьев тяжело заболел тифом и был близок к смерти. Выздоровление было воспринято им и как знак того, что избранный путь должен быть пройден. Он завершает «Великий спор» и осенью 1883 года пишет И. Аксакову: «По долгом размышлении я пришел к тому заключению, что мне необходимо все-таки окончить “Великий спор” в “Руси”, необходимо и для себя, и для Вас, и для самого дела. Обо мне распространился решительный слух, что я перешел в латинство. Я бы не считал постыдным сделать это по убеждению, но именно мои убеждения не допускают ничего подобного… Братское отношение к Западной Церкви противно нашим естественным интересам и нашему самомнению, но именно поэтому оно для нас нравственно обязательно. Ни о какой внешней унии, вытекающей из компромисса интересов, здесь нет и речи, и в… заключительной статье… будет выражено решительное осуждение всем бывшим униям, и общим (Лионская, Флорентийская), и еще более частным (Брестская, доселе, к несчастью, существующая в Галиции)… Желая этой статьей, между прочим, освободить себя от обвинения в одностороннем латинстве, я тем самым желаю снять и с Вас обвинение в напечатании моих статей. При указанном заключении в них не будет ничего… противоположного славянофильским принципам».

Обвинения Соловьева в «латинстве» не прекратились и после публикации заключительной части «Великого спора». Что же касается «славянофильских принципов», то ему самому с каждым годом все менее существенным начинает казаться их отличие от обычного национализма. Для славянофилов же его проповедь «всечеловеческого братства» оказывается еще одним вариантом западничества. За словами о необходимости религиозного примирения с Западом они видят лишь ненавистную им идею национального самоотречения. В 1884 году Ив. Аксаков откликается на статью Соловьева «О народности и народных делах России» резко критической заметкой «Против национального самоотречения и пантеистических тенденций, высказавшихся в статьях B.C. Соловьева». Вл. Соловьев, безусловно, не хотел разрыва. В апреле он пишет Ивану Сергеевичу: «Как в прошлом году я не желал, чтобы “Великий спор” породил маленькую ссору между нами, так и теперь не желаю, чтобы народные дела России дурно повлияли на наши личные отношения. Я сердился на Вас несколько времени за чересчур сердитый тон Вашей первой статьи и за некоторые совершенно несправедливые замечания Ваши. Но, кажется, ни Вы, ни я вечно сердиться не можем». Душевный порыв философа оказался не напрасным. «То, что Вы не сердитесь, – отвечал Аксаков, – облегчает мою душу. Я не без душевной боли и нападал на Вас. Напасть же, и напасть резко, я почитал своим долгом… До свиданья, надеюсь…» Оба письма, оказавшиеся последними в их переписке, несомненно, были продиктованы самыми благородными чувствами. Но преодолеть возникшее отчуждение уже вряд ли было возможно. Впрочем, и времени для этого оставалось немного: через полтора года И. Аксакова не стало. Соловьев же на протяжении почти десяти лет будет вести напряженную, изнурительную полемику со славянофилами: еще при жизни Аксакова – с Н.Я. Данилевским, позднее – с Н. Страховым и др. И спор этот будет становиться с годами все более ожесточенным с обеих сторон.

Не только славянофилы критически восприняли идею Соловьева о примирении с католическим Западом. В целом в русском обществе проповедь соединения Церквей никакой поддержки не получила. Энтузиазм испытала разве что небольшая «партия» русских католиков. Но в этих кругах в философе жаждали видеть прежде всего именно провозвестника торжества католической идеи, роль, которая его самого никоим образом не устраивала. Утопична или нет была мечта Соловьева, но мечтал он о «свободном соединении» христиан Востока и Запада, а не об установлении чьей-либо духовной гегемонии. В «Великом споре» Вл. Соловьев писал о «фанатах латинства», стремящихся «разобрать христианский Восток по частям» и не желающих видеть того, что «у этого Востока есть внутренняя духовная сила, есть своя церковная идея, свой общий принцип». И философ был вполне последователен, неоднократно заявляя, что переход в латинство и разрыв с православием противоречит его убеждениям. В тот же период, в 1882–1884 годах, он пишет работу «Духовные основы жизни», оценивая которую уже спустя много лет с гордостью говорил: «Эта книга, как чисто православная, считается многими лицами Восточной Церкви пропедевтической, руководством к святоотеческому богословию. Я знаю одного священника, который принял духовный сан под влиянием “Религиозных основ жизни” и “Оправдания Добра”». Вл. Соловьев никогда не был склонен к завышенным оценкам собственного творчества, и если в данном случае он отступает от своих правил, то это говорит о многом.

О свободной теократии – обществе, воплощающем в жизнь идеалы христианства, Вл. Соловьев начинает говорить и писать уже в самом начале своей творческой деятельности. В 1884–1886 годах он работает над фундаментальным трудом, который по его замыслу должен был стать историческим, богословским и философским обоснованием возможности и необходимости подобного общества.

Философ надеялся издать это свое сочинение – «Историю и будущность теократии» – на родине. Обращаясь в письме к А.А. Кирееву с просьбой содействовать публикации «моего теократического Левиафана», он подчеркивал, что издавать книгу за границей ему «очень не хотелось бы». В конечном счете, однако, ему все же пришлось на это пойти, и книга была напечатана в Загребе в 1887 году. За Соловьевым к тому времени уже прочно закрепилась репутация автора неблагонадежного, а обвинения в «латинстве» для официальных кругов обрели силу окончательного приговора. Постоянные препоны цензуры, явно неравная борьба с такими влиятельными фигурами, как К.П. Победоносцев и М. Катков, усиливавшаяся с каждым годом духовная изоляция, все это, вместе взятое, уменьшало надежды философа на успех своей деятельности в России. В то же время у него появились основания считать, что призыв к примирению оказался услышанным на Западе.

В декабре 1885 года Вл. Соловьев получил письмо от боснийского католического епископа Штроссмайера, в котором тот выражал ему свою поддержку. Й.Ю. Штроссмайер был не только влиятельным иерархом Римско-Католической Церкви, но и крупным ученым и культурным деятелем. В 1874 году он был избран почетным членом Московского университета. Известны были его симпатии к России и славянам. Последовательный сторонник экуменизма, Штроссмайер верил и в будущее соединение Церквей. Вл. Соловьев с огромным воодушевлением откликнулся на письмо епископа и на приглашение посетить того в его резиденции в Дьякове (под Загребом).

Собираясь в эту свою вторую поездку за границу для прямого контакта с католическим миром, философ ни о каком переходе в католичество не помышлял. Скорее, напротив, он вполне мог ощущать себя в определенной мере духовным посланником православного отечества. Во всяком случае, посетив в Петербурге непосредственно перед отъездом за рубеж Духовную академию для беседы с ее преподавателями о соединении Церквей, он затем писал присутствовавшему на встрече архимандриту Антонию Вадковскому: «Вчера я чувствовал себя среди общества действительно христианского, преданного делу Божию прежде всего. Это ободряет и обнадеживает меня, и я со своей стороны могу Вас обнадежить, что в латинство никогда не перейду. Если и будут какие-нибудь искушения и соблазны, то уверен с Божьей помощью и Вашими молитвами их преодолеть».

Поездка в Загреб не разочаровала философа. Со Штроссмайером у него практически сразу же устанавливаются теплые и доверительные отношения. По просьбе епископа он составляет краткий проект возможного соединения Церквей. В этой своей «прамемории», так же как и в «Истории и будущности теократии», Соловьев настаивал на том, что догматические различия Западной и Восточной Церкви не могут служить достаточным основанием для раскола и что оба вероучения: и православное, и католическое – являются подлинно христианскими. Один из вариантов проекта был доставлен в Рим папе Льву XIII. Последний отозвался об инициативе русского философа не без одобрения, но при этом заметил, что его план «невозможен» и может быть осуществлен только «чудом». Однако самому Вл. Соловьеву проект отнюдь не казался таким уж фантастическим. Он возвращается на родину убежденный, что его «посредническая» миссия не была бесполезной. В то же время он, безусловно, начинает гораздо глубже осознавать всю сложность задачи и чувствует, что, остро переживая духовное неблагополучие в собственном отечестве, уже невольно идеализировал ситуацию в католическом мире Запада. В письме А.Н. Аксакову Вл. Соловьев сообщает, что удовлетворен поездкой и «в смысле опытного ознакомления с темными сторонами Западной Церкви, которые были мне менее известны, чем таковые же в нашей». Более детально об этих своих впечатлениях он пишет архимандриту Антонию Вадковскому: «Я вернулся из-за границы, познакомившись ближе и нагляднее как с хорошими, так и с дурными сторонами Западной Церкви и еще более утвердившись на той своей точке зрения, что для соединения Церквей не только не требуется, но даже была бы зловредной всякая внешняя уния и всякое частное обращение. На попытки обращения, направленные против меня лично, я отвечал прежде всего тем, что… исповедовался и причастился в Православной Церкви в Загребе, у настоятеля ее о. иеромонаха Амвросия. Вообще я вернулся в Россию, если так можно сказать, более православным, нежели как из нее уехал». Очевидно, что и из второй своей поездки за границу Вл. Соловьев возвращается на родину отнюдь не «западником».