Текст книги "Русская метафизика ХIХ–ХХ веков"

В этом письме особенно впечатляет ясность и последовательность самооценки. 19-летний Соловьев подвел итоги собственных идейных исканий, и надо сказать, что итоги эти станут окончательными: в дальнейшем никаких радикальных переоценок уже не последует. Окончательным окажется и выбор: навсегда сохранится убеждение, что «больше философии» необходимо для подлинной веры, что недостаточность отвлеченного знания требует убеждений «живых», охватывающих все духовное существо человека. Формула же «Бог есть все», открывшаяся в результате трагического осознания «совершенной пустоты» существования без веры, уже сама по себе не только начальный импульс, но и существенный элемент будущей «философии всеединства» Вл. Соловьева. В одной из своих последних работ «Понятие о Боге» философ будет последовательно отстаивать именно эту идею.

О многом в жизненной позиции Вл. Соловьева говорит и второе письмо. Он пишет: «С тех пор как я стал что-нибудь смыслить, я сознавал, что существующий порядок вещей (преимущественно их порядок общественный и гражданский, отношения людей между собой, определяющие всю человеческую жизнь), что этот существующий порядок далеко не таков, каким должен быть, что он основан не на разуме и праве, а, напротив, по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении. Люди практические, хотя и видят неудовлетворительность этого порядка… но находят возможным и удобным применяться к нему, найти в нем свое теплое местечко и жить как живется. Другие люди, не будучи в состоянии примириться с мировым злом, но считая его, однако, необходимым и вечным, должны удовольствоваться бессильным презрением к существующей действительности или же проклинать ее – а la лорд Байрон. Это очень благородные люди, но от их благородства никому ни тепло, ни холодно. Я не принадлежу ни к тому, ни к другому разряду. Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано… Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства? Есть, правда, люди, которым вопрос этот кажется очень простым и задача легкою. Видя (впрочем, весьма поверхностно и узко) неудовлетворительность существующего, они думают сделать все дело, выбивая клин клином, т. е. уничтожая насилие насилием же, неправду неправдою, кровь смывая кровью; они хотят возродить человечество убийствами и поджогами… я понимаю дело иначе. Я знаю, что всякое преобразование должно делаться изнутри – из ума и сердца человеческого. Люди управляются своими убеждениями, следовательно, нужно действовать на убеждения, убедить людей в истине. Сама истина, то есть христианство… ясна в моем сознании, но вопрос в том, как ввести ее во Всеобщее сознание… Теперь мне ясно, как дважды два четыре, что все великое развитие западной философии и науки, по-видимому равнодушное и часто враждебное христианству, в действительности только вырабатывало для христианства новую, достойную его форму. И когда христианство действительно будет выражено в этой новой форме… явится как свет и разум… станет действительным убеждением, т. е. таким, по которому люди будут жить… тогда очевидно все изменится».

Эти совершенно ясные мысли Вл. Соловьева ни в каких особых комментариях не нуждаются. Замечу пока только, что обет «посвятить всю свою жизнь и все свои силы» достижению намеченной им здесь цели он сдержал. Выбранный путь не оказался ни прямым, ни легким (впрочем, как мы видим, уже в юности никаких иллюзий по поводу легкости задачи он не питал). Немало серьезных изменений произойдет еще во взглядах Вл. Соловьева, но несомненно, что пафос, пронизывающий это юношеское письмо, будет воодушевлять мыслителя на протяжении долгих лет.

Непосредственным итогом предпринятого Вл. Соловьевым опыта изучения естественных наук стало то, что, так и не завершив свою учебу на физико-математическом факультете, он фактически экстерном сдает весной 1873 года итоговые кандидатские экзамены на историко-филологическом факультете университета, и сдает их блестяще. Происшедший перелом в мировоззрении привел к тому, что вскоре он принимает еще одно важное самостоятельное решение. Осенью 1873 года Вл. Соловьев становится вольнослушателем Московской духовной академии. Очевидно, многие увидели в этом поступке первый шаг юноши к тому, чтобы окончательно посвятить себя пастырскому служению. Но настроения его были совсем иными. В том же августовском письме кузине он сообщал: «Ты, вероятно, знаешь, что я почти год буду жить при Духовной академии для занятий богословием. Вообразили, что я могу сделаться монахом и даже думаю об архиерействе… Но ты можешь видеть, что это вовсе не подходит к моим целям, монашество некогда имело свое высокое назначение, но теперь пришло время не бегать от мира, а идти в мир, чтобы преобразовать его».

Хотя пребывание Вл. Соловьева в академии и было сравнительно недолгим (всего несколько месяцев), в его духовном развитии это этап немаловажный. Он посещал лекции крупнейших представителей русской духовной науки тех лет: ректора академии А.В. Горского, В.Д. Кудрявцева-Платонова и др. Университетская жизнь принесла Соловьеву-студенту немало разочарований, и в письмах, отправленных во время пребывания в академии, он, хотя и далек от каких бы то ни было восторгов по поводу своего здешнего существования, но тем не менее замечает, что «академия… не представляет такой абсолютной пустоты, как университет».

И в университете, и в Сергиевом Посаде Вл. Соловьев вел достаточно замкнутый образ жизни. Практически все, кто мог наблюдать его тогда, отмечали впоследствии сдержанность молодого человека, не слишком склонного к общению со сверстниками. Подчас делался и вывод о высокомерии Соловьева. И его нельзя считать совершенно безосновательным. Духовные запросы юноши в этот период были высоки, и ко многому он относился весьма критически. Но надо сразу сказать, что высокомерие любого вида, в том числе и интеллектуальное, никогда не смогло пустить сколько-нибудь глубокие корни в его душе. Напротив, на протяжении всей жизни Вл. Соловьев будет демонстрировать качества характера совершенно противоположные. И его отчужденность во время учебы в академии имела основной причиной не юношескую гордость. Не без сожаления сообщая в письме, что ему «не придется сойтись» со сверстниками ближе, он сам и называет причину: «времени не будет». Сделан фактически решающий выбор, едва ли не цель жизни определена, и молодой человек прекрасно осознает, какой титанический труд ему предстоит. И «естественным» радостям молодого бытия Вл. Соловьев предпочитает «разговор» с «немецкими философами и греческими богословами», которые, по его словам, «в трогательном союзе наполняют мое жилище».

Но не только дальнейшее и еще более интенсивное, чем прежде, самообразование составляет главный смысл пребывания Соловьева в академии. Осенью 1873 года он сообщает Кате из Сергиева Посада, что пишет «Историю религиозного сознания в древнем мире» (начало уже печатается в журнале). Цель этого труда – объяснение древних религий, необходимое потому, что без него невозможно полное понимание всемирной истории вообще и христианства в особенности. «Во-вторых, продолжаю заниматься немцами и пишу статью… о современном кризисе западной философии, которая потом войдет в мою магистерскую диссертацию, конспект этой последней уже мною написан». Первая из названных в письме работ приняла в конечном итоге форму большой статьи и была напечатана в ноябре 1873 года в «Православном обозрении» под заглавием «Мифологический процесс в древнем язычестве». Вторая же действительно составила основу для диссертации. Таким образом, период пребывания в академии, по сути, стал и началом творческого пути философа.

Известный философ, профессор П.Д. Юркевич, чьи лекции Вл. Соловьев посещал, будучи студентом, весной 1874 года предложил оставить его при историко-филологическом факультете Московского университета. В своем ходатайстве он характеризует первую опубликованную работу Вл. Соловьева «Мифологический процесс в древнем язычестве» как «очень зрелую в философском отношении попытку определить и изъяснить общие начала и общие задачи развития мифологического процесса» (Юркевич ссылался также на сделанный Соловьевым «мастерский» перевод «Пролегоменов» Канта, который будет опубликован впервые лишь в 1889 году). И действительно, хотя 20-летний автор и демонстрирует в своем первом печатном труде поразительную эрудицию и блестящие знания самых разнообразных исследований и теорий мифологии, но очевидно, что это не столько научное исследование, сколько первый и уже достаточно зрелый опыт именно в области религиозной философии.

24 ноября 1874 года в Санкт-Петербургском университете Вл. Соловьев защищает свою магистерскую диссертацию «Кризис западной философии (против позитивистов)». Защита диссертации (по нашим нынешним меркам – кандидатской) очень молодым человеком (Соловьеву шел еще только 22-й год) – явление как будто бы во всех отношениях ординарное. Тем не менее защита эта стала подлинным общественным событием. Безусловно, уже само название диссертации не могло не привлечь внимания. Многие, и не без основания, чувствовали, что значение защиты чисто академическими рамками не ограничится. Так и случилось. И, в общем, совершенно объяснимой была болезненная реакция тех либерально-радикальных кругов российского образованного общества, для которых позитивизм служил тогда своеобразной философской цитаделью, пусть и не слишком обжитой интеллектуально, но зато весьма удобной в качестве «научного» оправдания собственных идеологических увлечений. Удивляться приходится, пожалуй, лишь тому, насколько все же она оказалась бурной. В то же время на столь решительно выступившего на общественную сцену молодого человека не могли не смотреть с надеждой и из противоположного лагеря. Но надо сказать, что «вины» самого Вл. Соловьева во всех этих идеологических ожиданиях не было. «Кризис западной философии» в первую очередь серьезный философский труд, и многие содержащиеся в нем идеи лягут в основу последующих философских построений мыслителя. Решая собственно критическую задачу, Вл. Соловьев следующим образом определял сущность позитивистского мировоззрения: «Основной принцип, сущность позитивизма состоит в том, что, кроме наблюдаемых явлений как внешних фактов, для нас ничего не существует, так что относительное познание этих явлений составляет единственное действительное содержание человеческого сознания, все же остальное для позитивизма чуждо и недоступно… Поэтому он в религии должен видеть только мифологическое объяснение внешних явлений, а в метафизике – их абстрактные объяснения». Против этого «самодовольного» отрицания значения философского и религиозного опыта молодой философ и выступал в диссертации.

Но эта философская критика в идеологизированной атмосфере 70-х годов имела отнюдь не только философский резонанс. Спустя много лет Вл. Соловьев в своих воспоминаниях о семействе Аксаковых рассказывал: «Моя юношеская диссертация, а также вступительная речь на диспуте резко шли против господствовавшего у нас в то время позитивистического течения и, доставивши мне succes de scandale в большой публике и у молодежи, вместе с тем обратили на себя внимание “старших”: Каткова, Кавелина и особенно последних представителей коренного славянофильства, к которому в некоторых пунктах примыкали мои воззрения, хотя и незрелые, но достаточно определенные в главном».

Об отношении Вл. Соловьева к славянофильской традиции речь еще будет идти. Что же касается диспута, то надо признать, что, несмотря на явные попытки придать защите скандальный характер, ее успех был несомненным и полным. Известный русский историк академик К.Н. Бестужев-Рюмин писал в частном письме: «Был вчера диспут… Соловьева… Такого диспута я не помню, и никогда мне не случалось встречать такую умственную силу лицом к лицу. Необыкновенная вера в то, что он говорит, необыкновенная находчивость, какое-то уверенное спокойствие – все это признаки высокого ума. Внешней манерой он много напоминает отца, даже в складе ума есть сходство; но мне кажется, что этот пойдет дальше… Если будущая деятельность оправдает надежды, возбужденные этим днем, Россию можно поздравить с гениальным человеком…»

А вот как вспоминал о диспуте человек из публики, тогдашний студент: «Перед нами появился высокий, стройный юноша с лицом “иконописного” типа в рамке длинных черных волос… и с каким-то особенным, как нам показалось… странным взглядом глубоких глаз, устремленных куда-то поверх публики… Из этой речи мне смутно помнится только одно основное положение… что в настоящее время повсюду на Западе философское миросозерцание переживает “кризис” в виде поворота от недавнего материализма к новым идеалистическим течениям и что диссертация представляет… “попытку” разобраться в этом движении философской мысли… Диспут кончился обычным провозглашением диспутанта достойным степени магистра. Соловьев сошел с кафедры, и студенты, вначале несколько настроенные против него – за дерзкое отношение к позитивизму, проводили его теперь дружными рукоплесканиями».

Диссертация получила высокую оценку оппонентов, возражения же сторонников позитивизма (наиболее видным из них был В.В. Лесевич) на самом диспуте оказались в целом маловыразительными. Но основные баталии развернулись позднее уже на страницах периодической печати. В ряде публикаций (среди авторов которых были такие известные фигуры, как Н.Н. Страхов, А.С. Суворин, М.И. Владиславлев) и диссертация, и диссертант получили полную поддержку. Но на примере достаточно многочисленных откликов иного рода можно реально представить уровень агрессии либерально-радикальной критики того времени.

Даже сама молодость философа стала своеобразным и многократно повторявшимся «аргументом» его критиков: «Не успели в первый раз применить новый устав, как у нас появились уже философы призывного возраста. По крайней мере, на днях один из молодых людей призывного возраста торжественно водворен в звание философа…» («Голос»). Вполне лицемерно призывая к снисходительности к «юному философу», этот же автор завершает статью следующим, замечательным в своем роде пассажем: «Иные, быть может, перенесутся даже при помощи г. Соловьева в свой детский мир; в уме их воскреснут страшные рассказы старушек о кончине света, о геенне огненной… Найдется у нас достаточно места и для его учений, хотя бы они не превышали своей силой и значением даже воззрений старой его нянюшки». Заодно делалась и попытка реванша за явно бледную роль адептов позитивизма на самом диспуте: «Г. Соловьеву не до ухмылений уже было, когда г. Лесевич ясно, как дважды два четыре, стал доказывать несостоятельность основных положений магистранта» (там же). «Речь г. Лесевича вызвала оглушительные рукоплескания, которые тщетно пытались заглушить шиканьем и свистками поклонники г. Соловьева» – это уже «С.-Петербургские Ведомости». Мало чем выделялся на общем фоне и отклик одного из тогдашних «властителей дум» Н.К. Михайловского в «Биржевых ведомостях». Признав, что получил диссертацию «только накануне диспута», он, по сути, ограничился столь же беспардонными личными выпадами против диссертанта, передергиванием фактов и закончил свой напористый «анализ» причин успеха защиты (отрицать коего, надо думать, просто не мог) выводом, что «овациями вознаграждались грубость магистранта и его хвастливое сознание в собственном невежестве». Вся же статья завершалась многозначительно-риторическим вопросом: «“Русь, Русь! Куда ты мчишься?” – спрашивал Гоголь много лет тому назад. “Как вы думаете, милостивые государи, куда она в самом деле мчится?”»

Идеологическая брань, с которой Вл. Соловьеву придется столкнуться еще не раз, не могла не задевать философа, однако никогда не была в состоянии помешать ему отстаивать собственные убеждения. Но не может не поражать, с каким достоинством и спокойствием молодой Соловьев принял вызов времени и вступил на суровое поприще идейной борьбы. Эти черты в его поведении уже на магистерском диспуте отмечали все сколько-нибудь объективные наблюдатели, но косвенно то же самое подтверждают и критики, у которых именно данное обстоятельство и вызвало особое раздражение. Под «грубостью» же подразумевалось не что иное, как желание и умение молодого человека дать отпор далеким от философской критики идеологическим выпадам. Так, на довольно-таки истерическую реплику одного из сторонников позитивизма: «Такую философию я не только отрицаю, я от нее убегаю» диссертант немедленно ответствовал, что для интересов общего умственного развития тот ничего лучшего придумать и не может. Вскоре после защиты философ продолжит теперь уже на страницах печати публичную полемику со сторонниками позитивизма и, в частности, с тем же В.В. Лесевичем (надо сказать, что резкость полемических выпадов с обеих сторон не помешает позже Вл. Соловьеву отзываться о последнем с искренним уважением).

Решившись принять участие в идейной борьбе, Вл. Соловьев имел к тому времени уже совершено определенную общественную позицию. 19 июня 1873 года он писал Кате: «Не буду касаться различных практических условий для осуществления… намерения… “вывести народ из ужасной темноты”. В чем ты полагаешь темноту и где ты видишь свет? Ты, конечно, понимаешь, что умение читать, писать и считать не есть еще просвещение, важно, что читать. А что можно предложить теперь? Современную литературу? Если ты не знаешь, то я тебе скажу, что нельзя найти лучшего средства для умственного опошления и нравственного развращения, как современная литература. Народ имеет здравый смысл и сразу поймет, в чем сущность современного просвещения; а сущность эта, как бы она ни прикрывалась, состоит в отрицании всякого духовного, нравственного начала и в утверждении одной животной природы. Вся мудрость века сего сводится к очень простому положению: человек есть скот! Вот тот свет, которым мы можем просветить наш темный народ! Правда, нравственное состояние этого народа очень низко… но пока он сохраняет великое понятие о “грехе”, пока он знает, что человек не должен быть скотом, до тех пор остается возможность подняться; но, когда его убедят, что он по природе своей есть скот, и, следовательно, живя скотски, поступает лишь соответственно своей природе, тогда исчезнет всякая возможность возрождения. Слава Богу, что этого никогда не случится и что проповедники скотства не имеют никакого влияния на народ».

Мысль Вл. Соловьева о том, что далеко не всякое просвещение – благо, очень близка к тому, о чем в свое время писал еще Гоголь в «Переписке» и за что писатель был подвергнут «прогрессивно» настроенными современниками особо суровому остракизму. Перспективы же новых идеологических форм влияния на народ молодой Соловьев, конечно, предвидеть не мог. Далее в письме он говорит: «Не знаю, почему тебя возмутило “Преступление и наказание”. Дочти его до конца, да и всего Достоевского полезно было бы прочитать: это один из немногих писателей, сохранивших еще в наше время образ и подобие Божие».

Молодой Соловьев, несомненно, видел в Достоевском союзника в предстоящей идейной борьбе. Уже в конце января 1873 года (то есть за несколько месяцев до письма кузине) Вл. Соловьев, находясь под сильным впечатлением первых выпусков «Дневника писателя» Достоевского, пишет автору: «Вследствие суеверного поклонения антихристианским началам цивилизации, господствующего в нашей бессмысленной литературе, в ней не может быть места для свободного суждения об этих началах… Из программы “Гражданина” (журнал, в котором Достоевский начал печатать свой “Дневник”. – B.C.), а также из… ваших слов в № 1 и 4 я заключаю, что направление этого журнала должно быть совершенно другим, чем в остальной журналистике… Поэтому я… считаю возможным доставить вам мой краткий анализ отрицательных начал западного развития…» Вместе с письмом был отправлен реферат диссертации. Вскоре состоялось и личное знакомство.

А.Г. Достоевская пишет в своих «Воспоминаниях»: «Сначала он написал письмо Федору Михайловичу, а затем по приглашению его пришел к нам… Впечатление он производил тогда очаровывающее, и чем чаще виделся и беседовал с ним Федор Михайлович, тем более любил и ценил его ум и солидную образованность… Про лицо Вл. Соловьева Федор Михайлович говорил, что оно ему напоминает одну из любимых им картин Аннибала Карраччи “Голова молодого Христа”». Эти долгие беседы стали началом глубокого взаимного влияния, оставившего свой след в творчестве обоих выдающихся деятелей отечественной культуры. Следующий этап их взаимоотношений, приведший к еще большей личной близости, приходится уже на конец 70-х годов.

Преждевременная смерть П.Д. Юркевича, последовавшая в октябре 1874 года, не позволила ему стать свидетелем первого крупного успеха Вл. Соловьева, на которого он возлагал столь большие надежды. Судьбе было угодно сделать так, что в декабре 1874 года Соловьеву пришлось занять место своего учителя на кафедре философии историко-филологического факультета Московского университета. И он начинает преподавательскую деятельность, собираясь продолжить дело философа, к которому всегда испытывал глубокое уважение, вести занятия «в его духе и направлении». 27 января Вл. Соловьев прочел свою вступительную лекцию. Неоднократно ссылаясь в ней на П. Юркевича и цитируя почившего мыслителя, 22-летний лектор так же, как и в диссертации, защищал права философского познания от нападок позитивизма и неразрывно с ним связанного механистического материализма, «суживающих и сковывающих познание и жизнь человека». Нападая на философию, говорилось в лекции, эти идейные течения, в сущности, посягают на свободу, являющуюся «прирожденной метафизической потребностью человечества», и уже поэтому ложны и совершенно бесперспективны: «Во всех кругах своей деятельности человек прежде всего стремится к свободе… в особенности же это стремление свойственно ему в идеальной сфере познания. Все практические и теоретические попытки так или иначе стеснить деятельность человеческой мысли… оказывались безуспешными и имели только минутное значение». Обращаясь к истории философии, Соловьев утверждал, что здесь можно наблюдать, как «ум человеческий постоянно вырабатывал и развивал одно и то же истинное воззрение, и что это истинное воззрение есть не то, которое суживает и сковывает познание и жизнь человека, а то, которое их бесконечно расширяет и освобождает».

В январе 1875 года Вл. Соловьев начинает читать и курс лекций по древнегреческой философии на только два года как созданных в Москве Высших женских курсах. Руководитель курсов В.И. Герье вспоминал: «Соловьев объяснял диалоги Платона, причем читал и отрывки из диалогов. Не могу сказать, что более очаровывало слушательниц: древнегреческий мудрец или юный истолкователь его, думаю, что скорее последний… Я хорошо помню чарующее впечатление, которое он производил своей элегантной фигурой, красивым лицом, устремленными вдаль, несколько прищуренными темными глазами, бледностью лица и немного дрожащим голосом. Он был настоящий провозвестник Платона». Наблюдательный Герье был, конечно, точен: не только знания и интеллект, но и внешний облик молодого философа производили на слушательниц «чарующее» впечатление. Об этом в своих воспоминаниях рассказала одна из них – Е.М. Поливанова. Именно к ней Вл. Соловьеву весной 1875 года пришлось испытать хотя и кратковременную, но глубоко романтическую и, увы, безответную страсть. Он сделал предложение и получил отказ. Все эти переживания практически совпали с подготовкой философа к его первой поездке за границу. Период преподавательской деятельности оказался недолгим. Уже 21 июля Вл. Соловьев покидает Москву, отправляясь в научную командировку в Лондон, с целью, как он сам писал, изучения в библиотеке Британского музея «индийской, гностической и средневековой философии».

Командировка обернулась на деле настоящим путешествием: она продолжалась год, в течение которого Вл. Соловьев побывал не только в Англии, но и в Египте, Франции и Италии. Первоначально же никаких особых странствий не предполагалось. Вскоре по прибытии в английскую столицу он с воодушевлением сообщал матери, что «Лондон отличается чистым воздухом и есть самый здоровый город в мире». И далее: «Библиотека Британского музея есть нечто идеальное во всех отношениях, и мне там очень много дела… Поэтому я думаю все время пробыть в Лондоне и только на обратном пути заехать в Париж и Швейцарию». Правда, уже в конце лета он сообщает в письме, что «начинает скучать по Москве». Но это, конечно, было совершенно естественно для молодого человека, впервые оказавшегося вдали от родины и от семьи. Изменения в дальнейших планах, и прежде всего гораздо более короткое, чем намечалось, пребывание в Лондоне, имели причиной отнюдь не ностальгию. Полгода же лондонской жизни сопровождались научными занятиями, исключительно интенсивными и плодотворными. О главном Вл. Соловьев рассказал сам в «Трех свиданиях»:

 
Забуду ль вас, блаженные полгода?
Не призраки минутной красоты,
Не быт людей, не страсти, не природа —
Всей, всей душой одна владела ты.
Пусть там снуют людские мириады
Под грохот огнедышащих машин,
Пусть зиждутся бездушные громады, —
Святая тишина, я здесь один.
Ну, разумеется, cum grano sails
Я одинок был, но не мизантроп,
В уединении и люди попадались,
Из коих мне теперь назвать кого б?
Жаль, в свой размер вложить я не сумею
Их имена, не чуждые молвы…
Скажу: два-три британских чародея
Да два иль три доцента из Москвы.
Все ж больше я один в читальном зале…
 

В поэме Вл. Соловьев рассказал и о том, что именно происшедшее во время научных бдений в библиотеке Британского музея «второе свидание» с той, чей «пронизанный лазурью» образ навсегда запечатлелся в его душе, стало причиной неожиданного для многих решения: оставить Лондон и отправиться в Египет с надеждой на еще одно «заветное свидание». Все это составляет основную тему поэмы, и одновременно мы здесь имеем дело с совершенно недвусмысленным свидетельством философа-поэта о важнейшем мистическом переживании молодости, а возможно, и всей жизни. Но, кроме этого, в только что процитированном фрагменте есть детали, мимо которых пройти никак нельзя, желая понять душевное состояние Вл. Соловьева в те «блаженные полгода».

Вот, например, «британские чародеи». Глубоко мистическое настроение молодого Соловьева, решительно избравшего путь религиозной философии, несомненно. Ведь и вполне официальной целью командировки в Англию стало не что иное, как изучение разнообразной мистической литературы древности и нового времени. И вряд ли может вызвать удивление тот факт, что еще до заграничной поездки, весной 1875 года, он всерьез увлекается спиритизмом и входит в контакт с некоторыми известными московскими спиритами (С.Д. Лапшиной, А.Г. Орфано и др.). Тем более что последние проявили в данном случае немалую инициативу. И в Лондоне Соловьева не оставляло желание непосредственно познакомиться с современным оккультизмом и его адептами. Теперь уже, можно сказать, не в провинциальном российском, а в самом что ни на есть «передовом» варианте. Но как раз здесь молодого философа вскоре и ожидало разочарование. Духовная трезвость, никогда, несмотря на всю страстность характера, его не покидавшая, не позволила Вл. Соловьеву всерьез воспринять «дар» знаменитых «британских чародеев». 22 августа он пишет своему другу кн. Д.Н. Цертелеву: «На меня английский спиритизм произвел точно такое же впечатление, как на тебя французский: шарлатаны с одной стороны, слепые верующие – с другой, и маленькое зерно действительной магии, распознать которое в такой среде нет почти никакой возможности. Был я на сеансе у знаменитого Вильямса и нашел, что это фокусник более наглый, нежели искусный. Тьму египетскую он произвел, но других чудес не показал. Когда летавший во мраке колокольчик сел на мою голову, я схватил с ним вместе мускулистую руку, владелец которой духом себя не объявил. После этого остальные подробности малоинтересны». Позже в другом письме тому же адресату он высказывается еще категоричней: «Спиритизм тамошний (а следовательно, и спиритизм вообще, так как в Лондоне есть его центр) есть нечто весьма жалкое. Видел я знаменитых медиумов, видел знаменитых спиритов, и не знаю, кто из них хуже».

Желание попытаться все же найти «зерно действительной магии» в современном спиритизме не оставило полностью философа и в зрелые годы. Но в целом его отрицательное отношение к магическим экспериментам такого рода с годами становится еще тверже и определенней. И не только «практиков», но и «теоретиков» спиритизма он смог без особого труда оценить по достоинству. В 1892 году в заметке о Е.П. Блаватской, возможно и не самом ярком и одаренном, но зато вполне типичном лидере тогда еще лишь нарождавшегося «нового» наукообразного мистицизма, философ писал: «На чем же, однако, основана эта антирелигиозная, антифилософская и антинаучная доктрина? Единственно на предположении о существовании какой-то тайной мудрости, крупицы которой находятся у мистиков всех времен и народов, но которая в целости хранится каким-то за-гималайским братством, члены которого живут по тысяче лет и более, могут, не выходя из своей кельи, действовать в любой точке земного шара и т. п… Учение… которое основывается на каком-то предполагаемом, голословно утверждаемом секрете… никак не может быть признано искренним и серьезным учением. В «теософии» г-жи Блаватской и К° мы видим шарлатанскую попытку приспособить настоящий азиатский буддизм к мистическим и метафизическим потребностям полуобразованного европейского общества, не удовлетворенного по тем или другим причинам своими собственными религиозными учреждениями и учениями». В своем же замечательном последнем произведении, в «Трех разговорах», Вл. Соловьев выносит подобной идеологии, можно сказать, окончательный приговор. Среди тех, кто в «последние времена» осуществляет «действительный обман» и всеми силами соблазняет человечество изменить Истине и Добру, немалую роль отводит Соловьев некоему магу Аполлонию, во вполне карикатурном образе которого сочетаются черты языческого жреца, восточного мага и шарлатана-спирита. Кудесник этот, чтобы завладеть сердцами и умами публики, не только прибегает к традиционным магическим заклинаниям, но и активно использует новейшие технические достижения.