Текст книги "Русская метафизика ХIХ–ХХ веков"

Но если для Вл. Соловьева разобраться в сущности спиритизма уже и в молодые годы не составило особого труда, то эволюция его взглядов на мистицизм была гораздо более сложной и противоречивой. И очевидно, что именно «крупицы мудрости» «мистиков всех времен и народов» он прежде всего искал, склонившись над древними фолиантами в библиотеке Британского музея. Искал, безусловно, не для последующих магических экспериментов. Под той мистикой, которая его всегда интересовала, он понимал «особый род религиозно-философской познавательной деятельности». Данное определение содержится в энциклопедическом словаре, в статье «Мистика», которая была написана Вл. Соловьевым гораздо позже. Там говорится: «Сверх обычных способов познавания истины – опыта, чистого мышления, предания и авторитета – всегда допускалась большинством религиозных и метафизических умов возможность непосредственного общения между познающим субъектом и абсолютным предметом познания – сущностью всего, или божеством». Сам Вл. Соловьев, как мыслитель религиозный, подобную мистическую «возможность» допускал всегда, и в этом смысле его позиция оставалась, конечно, неизменной.

Проводил он и различия между мистицизмом истинным («правоверным») и ложным. В первом случае, утверждается в той же статье, предполагается, что внутреннее (мистическое) общение с Богом неразрывно связано с нравственным совершенствованием, и мистическо-духовные прозрения никоим образом не отменяют высшего значения нравственных заповедей. «В противоположность этому, – писал далее Соловьев, – еретическая теософия средних веков унаследовала от древних гностиков тот принцип, что для чистого все чисто, духовному все позволено и для совершенного ведения необходимо все испытать».

Это традиционное христианское различение подлинных и ложных форм мистицизма, несомненно, не только очень рано стало известно Соловьеву, но и всецело им разделялось. Элитарный же мотив надморальной вседозволенности для избранных, мотив древний, но увлекающий многих и поныне, всегда был ему глубоко чужд. Чего, однако, нельзя сказать с такой же определенностью о мечте «все испытать», если понимать под этим стремление к безграничному и полному познанию.

Без веры в могущество свободной мысли стать настоящим философом крайне сложно. Но эта же вера может оказаться и источником «отвлеченного рационализма», не столько уже познающего, сколько навязывающего реальности умозрительно-спекулятивные схемы. Молодой Соловьев, как и целый ряд русских мыслителей до него, начинает с критики именно этой традиции. И во время пребывания в Лондоне обратившись к европейской и восточной мистике, он последовательно ищет путь духовного познания, противоположный рационализму, путь, позволяющий избежать того тупика, в котором, по его мнению, оказалась европейская философская мысль Нового времени. Но совпадение противоположностей не парадокс, а реальность. И в данном случае философу пришлось столкнуться с соблазном все того же рационализма, только теперь уже претендующего на разгадку всех тайн, обещающего доступ к «последнему», «сокровенному» знанию. В конце концов, как свидетельствуют многочисленные труды Вл. Соловьева по истории философии, он, что называется, отделил зерна от плевел, определив как подлинно философское и религиозное значение идей выдающихся мистиков прошлого, так и сущность не только новейших, но и древних форм ложного мистицизма.

Однако в юности искушение оказалось слишком сильным. Во время заграничной командировки Вл. Соловьев пишет на французском языке сочинение, которому дает символическое название «София» и которое в письме матери определяет как работу «мистико-теософо-философо-теурго-политического содержания». Этот труд так никогда и не был им завершен и опубликован. Вряд ли можно сомневаться, что данный «мистико-философский» опыт сколько-нибудь полного удовлетворения ему не принес. Это не был его путь. Однако и в «Софии» молодой философ формулирует ряд идей, которые в дальнейшем будут иметь для него немалое значение. Первая глава трактата имеет заглавие «О метафизических потребностях человека». В этой главе философствование рассматривается как неотъемлемая потребность человека, который именно в таком смысле и является существом метафизическим. Молодой Соловьев был радикален в своих выводах: в определенном отношении всякий человек является метафизиком, испытывает «потребность метафизического познания», те же, по его словам, «у которых эта потребность отсутствует абсолютно, могут быть рассматриваемы как существа ненормальные, монстры». Метафизика – условие и одновременно способ бытия личности. Признание столь фундаментальной и универсальной роли философско-метафизического опыта означало, что философия буквально есть «дело человечества». Как бы ни менялись в дальнейшем взгляды Соловьева, понимание им задач и роли метафизики, в сущности, не изменилось. Уже в 1880 году в лекции «Исторические дела философии», которую А.Ф. Лосев назвал «настоящим гимном философии», Вл. Соловьев вновь говорит о лежащем в основе философского познания «коренном свойстве человеческой души, в силу которого она не останавливается ни в каких границах, не мирится ни с какими извне данными определениями».

Обращения к мистической традиции и личные мистические переживания стали решающей причиной преждевременного отъезда Вл. Соловьева из Англии и путешествия в Египет. Но если взглянуть на этот поступок как на факт духовной биографии философа, то он не может показаться слишком уж странным и необычным. Собственно, Вл. Соловьев всегда при принятии решений был исключительно независим и следовал в первую очередь внутренней душевной потребности. Поэтому так часто тот или иной его выбор оказывался неожиданным и не всегда понятным даже для близких ему людей. В этом смысле отказ молодого человека от дальнейших научных изысканий в Лондоне никак нельзя счесть каким-то исключением из общего правила. Тем более что и за менее чем полгода занятий ему, безусловно, удалось проделать работу, на которую у других могли бы уйти годы. Кстати сказать, в одном из писем он упоминал и о своем намерении посетить Индию. И вполне вероятно, что это совсем уж экзотическое путешествие не состоялось, главным образом, из-за затруднений финансового порядка. Крайне непрактичному в житейском отношении философу денег будет не хватать постоянно.

Вл. Соловьев прибыл в Египет поздней осенью 1875 года. Пробыл же он в Каире четыре месяца, срок достаточно продолжительный, особенно если учесть, что его материальные трудности в этот период порой принимали прямо-таки катастрофический характер. «Отвечаю на клочках, потому что бумаги купить не на что», – признается философ в одном из писем. Все это, однако, не помешало Вл. Соловьеву сохранить о своем пребывании в Египте самые светлые воспоминания. Много лет спустя, отвечая на вопрос популярных тогда игр-анкет: «Где желали бы жить?», он написал: «В России и в Египте».

Французский писатель Э.-М. де Вогюэ, большой поклонник России и русской литературы, много сделавший для популяризации последней на Западе, рассказывал о своем знакомстве с Вл. Соловьевым в Каире: «В первый раз я встретился с ним в Каире в 1876 году… Достаточно было раз взглянуть на это лицо, чтобы оно навсегда запечатлелось в вашей памяти: бледное, худощавое, полузакрытое массой длинных вьющихся волос, с прекрасными правильными очертаниями, все оно уходило в большие… проницательные, мистические глаза, как бы олицетворяя собой мысль, едва прикрытую земною оболочкой. Такими лицами вдохновлялись древние монахи-иконописцы, когда пытались изобразить на иконах Христа славянского народа – любящего, вдумывающегося, скорбящего Христа. Несмотря на зной египетского лета, на Владимире Сергеевиче был длинный черный плащ и высокая шапка. Он чистосердечно рассказал нам, что в этом самом одеянии ходил один в Суэцкую пустыню к бедуинам, он хотел разыскать там какое-то племя, в котором, как он слышал, хранились кое-какие тайны религиозно-мистического учения… Само собой разумеется, что ничего этого он не нашел, и в конце концов бедуины украли у него часы и испортили ему шляпу».

Круг знакомств у Соловьева в Каире вообще был довольно широк. И здесь, как и в Лондоне, он отнюдь не был «мизантропом». Так, именно в Египте философ познакомился, по его собственным словам, со «знаменитым генералом Фадеевым». Р.А. Фадеев – боевой генерал и талантливый политический публицист, сторонник конституционализма, был в то время действительно знаменит. Он только что (в 1874 году) опубликовал свою книгу «Русское общество в настоящем и будущем», которая послужила началом очень интересной и немаловажной для истории русской общественной мысли полемики между ним и одним из вождей славянофильства – Ю.Ф. Самариным. Отношения Вл. Соловьева с генералом, судя по всему, носили вполне дружеский, хотя и не слишком близкий характер. Спустя некоторое время к Соловьеву в Каире присоединился и его друг князь Д.Н. Цертелев.

Но не светское и дружеское общение, не знакомство с жизнью и достопримечательностями Востока и даже не творчество определили то значение, которое сам философ придавал этому отрезку своей жизни.

В автобиографической поэме он описал «третье свидание», ради которого и была предпринята поездка в Египет. О том, что случилось в пустыне под Каиром, известно только со слов самого Вл. Соловьева. Все это имеет самое непосредственное отношение к тому трагикомическому происшествию с бедуинами, о котором молодой философ «чистосердечно рассказал» Вогюэ. И не только ему. И практически всегда поход в пустыню за «мистическими тайнами» в изображении его единственного участника приобретал откровенно комические черты. Очевидно, что Вл. Соловьева подобное обстоятельство нисколько не смущало. Хотя дружески настроенные к нему люди определенное беспокойство на этот счет проявляли. Так, генерал Фадеев, руководствуясь, несомненно, самыми лучшими побуждениями, по-видимому, сделал молодому философу замечание, которое в поэтической версии «Трех свиданий» выглядит так:

 
Конечно, ум дает права на глупость,
Но лучше сим не злоупотреблять:
Не мастерица ведь людская тупость
Виды безумья точно различать.
А потому, коль вам прослыть обидно
Помешанным иль просто дураком, —
Об этом происшествии постыдном
Не говорите больше ни при ком…
 

Трезвый совет генерала оказался в определенном смысле и провидческим: «людская тупость» не раз и в течение жизни, и уже после смерти философа будет с энтузиазмом искать черты «безумия» в его духовном облике. Но этот трезвый совет, естественно, пропал втуне. Если кто и был всегда верен пушкинскому призыву оставаться равнодушным к «детской резвости толпы, колеблющей треножник», так это Вл. Соловьев.

В конце ноября Вл. Соловьев писал матери из Каира: «Я в пустыню удалился от прекрасных здешних мест. Когда вы получите оное, я буду в Фиваиде, верстах в 200 отсюда, в месте диком и необразованном, куда и откуда почта не ходит и ни до какого государства иначе, как пешком, достигнуть нельзя. Пробуду я там с месяц». Но уже через пару дней молодой человек спешит «успокоить» родителей: «Путешествие мое в Фиваиду, о котором писал в прошлом письме, оказалось невозможным. Отойдя верст двадцать от Каира, я чуть не был убит бедуинами, которые ночью приняли меня за черта, должен был ночевать на голой земле и вследствие чего вернулся назад». И, наконец, спустя месяц: «Происшествие с арабами более меня позабавило, чем испугало. Расскажу при свидании». В поэме о приключении с бедуинами также рассказывается в шутливо-ироническом тоне:

 
Смеялась, верно, ты, как средь пустыни
В цилиндре высочайшем и в пальто,
За черта принятый, в здоровом бедуине
Я дрожь испуга вызвал, и за то
Чуть не убит…
 

Отпущенный в конце концов с миром, герой поэмы пытается заснуть, дрожа от холода на голой земле под «гнусное» завывание шакала. И ему это как будто удается:

 
И я уснул, когда ж проснулся чутко, —
Дышали розами земля и неба круг…
И в пурпуре небесного блистанья
Очами, полными лазурного огня,
Глядела ты, как первое сиянье
Всемирного и творческого дня.
Что есть, что было, что грядет во веки –
Все обнял тут один недвижный взор…
Синеют подо мной моря и реки,
И дальний лес, и выси снежных гор.
 
 
Все видел я, и все одно лишь было —
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, —
Передо мной, во мне – одна лишь ты.
Один лишь миг! Видение сокрылось —
И солнца шар всходил на небосклон.
В пустыне тишина. Душа молилась,
И не смолкал в ней благовестный звон.
 

«Реалистическое» объяснение свиданию в пустыне предложить несложно. Поэтический текст как будто бы даже провоцирует это сделать: так подчеркнуто тонка здесь грань между сном и явью, так хорошо известна дурная репутация пустыни с ее бесконечными миражами и галлюцинациями. Но в данном случае все это не имеет ровно никакого значения. Совершенно не важно, во сне или наяву вновь увидел молодой философ «пронизанный лазурью» образ. В конце концов, известно, что и к сновидениям он всегда относился весьма серьезно. Главное же это то, что «душа молилась», и то, что «благовестный звон» «не смолкал» для Вл. Соловьева не только в краткий миг свиданья с «подругой вечной».

Пережитая в молодости в глубоко личном духовном опыте идея «вечной женственности» будет играть важную роль в философском миросозерцании Соловьева и многое определит в его жизни. Предвидя же возможные искажения этой своей интуиции, он писал в предисловии к сборнику собственных стихотворений: «1) Перенесение плотских, животно-человеческих отношений в область сверхчеловеческую есть величайшая мерзость. 2) Поклонение женской природе самой по себе, т. е. началу двусмыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и злу не менее, чем к истине и добру, – есть величайшее безумие… 3) Ничего общего с этой глупостью и тою мерзостью не имеет почитание вечной женственности как действительно от века воспринявшей силу Божества, действительно вместившей полноту добра и истины, а через них и нетленное сияние красоты». Это объяснение собственной позиции вполне можно рассматривать и как своего рода комментарий к знаменитой формуле Достоевского «красота спасет мир» (слова эти Вл. Соловьев поставит эпиграфом к своей работе «Красота в природе»). И философу, и писателю была дана способность не только видеть мрачные бездны бытия, но и «прозревать» божественную космическую гармонию тварного мира.

Покинув Египет в марте 1876 года, Вл. Соловьев отправился в Италию, где пробыл (в Сорренто) почти два месяца. Срок этот, несомненно, мог бы быть гораздо короче, поскольку живописная природа страны и ее прославленные памятники культуры в тот момент не слишком интересовали молодого человека. Непосредственной причиной задержки стал несчастный случай: при падении с лошади он повредил ногу. Однако преимущественно минорный тон его писем с Апеннин, а затем из Парижа, где Вл. Соловьев в течение месяца занимался в Национальной библиотеке, объясняется не столько неважным физическим состоянием, сколько общей душевной усталостью от долгого пребывания за границей. Духовный смысл поездки был уже исчерпан. В письме из Сорренто Соловьев жалуется, что Италия ему «надоела», а в послании Цертелеву сообщает: «Вообще же на меня в Париже напала такая тоска, что я при первой возможности, бросив все дела и занятия, устремился без оглядки в Москву». Стоит, конечно, принять во внимание душевное состояние молодого человека, когда читаешь его весьма суровый отзыв о зарубежье в письме отцу из Парижа: «Больше уже путешествовать не буду, ни на восточные кладбища, ни в западный нужник не поеду, а так как мне сведущие люди предсказали много странствий, то я и буду странствовать по окрестностям города Москвы». Впрочем, Вл. Соловьев слов на ветер никогда не бросал, и, хотя ему еще не раз придется отправиться за границу, ближайшие десять лет он родину не покинет.

Вернувшись в Москву, Вл. Соловьев осенью 1876 года возобновил чтение лекций по истории философии в университете. Перед ним открывались перспективы блестящей научной карьеры и связанного с ней благополучно-размеренного «профессорского» существования. Но для крупнейших деятелей русской культуры подобный образ жизни, по-видимому, противопоказан, и Вл. Соловьев не стал исключением. Уже в феврале 1877 года он вышел в отставку. Поводом к ней послужил конфликт в преподавательской среде, конфликт, к которому Вл. Соловьев не имел непосредственно отношения. Но когда либерально настроенные профессора Московского университета (а таковых в нем было большинство) единым фронтом выступили против профессора Любимова, известного своими консервативными убеждениями, то Соловьев, никак прямо с последним не связанный, счел нравственно невозможным оставаться в стороне. И, протестуя против, как пишет Э. Радлов, «остракизма, которому подвергся Н. А. Любимов со стороны большинства», подал в отставку.

Уход из университета привел вскоре к переезду в Петербург, где Вл. Соловьев становится членом Ученого комитета при Министерстве народного просвещения. Должность эта принесла философу мало радости. «Я уже начал свою службу в Ученом комитете, – пишет он Д.Н. Цертелеву, – заседания – скука смертная и глупость неисчерпаемая; хорошо еще, что не часто». Северная столица станет со временем для Вл. Соловьева родным городом. В конце жизни он напишет стихотворение «У себя», начинающееся словами:

 
Дождались меня белые ночи
Над простором густых островов…
 

Но особенно на первых порах молодой москвич оценивает Северную Пальмиру достаточно критически: «Большими делами Петербург не очень интересуется, можно подумать, что история происходит где-нибудь в Атлантиде. Я совершенно убедился, что Петербург есть только далекая колония, на время ставшая государственным центром, – пишет он отцу 4 мая 1877 года. – Очень жалею, что пришлось переселиться сюда в это время». И несколько дней спустя в письме С.А. Толстой сообщает с горечью: «Прозябаю в Петербурге, прозябаю в буквальном смысле, ибо у нас снег и на точке замерзания, и вместо соловьев поют пьяные мещане, возвращающиеся из Демидова сада. Господи, какая мерзость и тоска!» Но ни нападавшая временами тоска, ни нудная служба, на которой, впрочем, Вл. Соловьев оказался исключительно по своей воле, не могли стать серьезным препятствием к творчеству. Продолжая начатое еще во время зарубежных странствий, он приступает к созданию собственной философской системы.

Уже в Москве, а затем и в Петербурге философ пишет работу «Философские начала цельного знания». Первоначально Вл. Соловьев планировал сделать ее своей докторской диссертацией, но в конце концов от этого намерения отказался. Диссертацией же в итоге стала «Критика отвлеченных начал», над которой он работал практически в то же время. «Философские начала цельного знания» остались незавершенными. В обширном «общеисторическом введении» к сочинению Вл. Соловьев формулирует ряд идей, которые и впоследствии будет отстаивать постоянно. Пожалуй, в первую очередь это касается принципа единства человечества «как настоящего органического субъекта» истории. Признав человечество реальным «субъектом» исторического развития и определив, что всякое развитие «идет от известного начала и направляется к… определенной цели», Вл. Соловьев и стремился раскрыть эту историческую цель, обращаясь в своей работе к фактам древней и новейшей истории. При этом он не скрывал, что следует «великому логическому закону развития», сформулированному Гегелем, хотя и считал гегелевский метод слишком «отвлеченным». В «Философских началах цельного знания» «общей целью человечества» признается задача «образования всецелой жизненной организации, долженствующей дать объективное удовлетворение всем коренным потребностям и стремлениям человеческой природы». В современном ему мире философ видел две противостоящие друг другу духовно и материально силы: Восток (здесь он имел в виду прежде всего мусульманский восток) и Запад. «И если восточный мир… уничтожает самостоятельность человека и утверждает только бесчеловечного бога, то западная цивилизация, – писал Соловьев, – стремится… к исключительному утверждению безбожного человека… человека… признаваемого вместе и как единственное божество… для себя – субъективно и как ничтожный атом – объективно по отношению к внешнему миру». Ни одна из этих сил, олицетворяющих собой две совершенно необходимые фазы исторического развития, не способна добиться, по мнению философа, осуществления главной исторической цели – подлинного всеединства в истории. Вл. Соловьев утверждал, что будущее принадлежит «третьей силе», а именно России и славянскому миру. «Великое историческое и религиозное призвание России», по его убеждению, заключается в духовном преображении истории, в устранении начал «противоречия и вражды», на смену которым должно прийти триединство цельного творчества, цельного знания и цельного общества.

Мысли Вл. Соловьева об историческом призвании России и славянства стали, помимо всего прочего, и его непосредственным откликом на балканские события. Молодой философ был охвачен общим нравственным воодушевлением, с которым Россия вступала в освободительную войну с Турцией. «Встрепенулись… все слои русского общества и пришли в живое общение», – вспоминал он впоследствии об этом периоде. В апреле 1877 года в Обществе любителей российской словесности Вл. Соловьев прочел доклад «Три силы», где развивал во многом те же мысли, что и в «исторической» части «Философских начал цельного знания». В финале речи он прямо говорит о предстоящей войне и ее значении: «Должно надеяться, что готовящаяся великая борьба послужит могущественным толчком для пробуждения положительного сознания русского народа».

В тот год отношения между Вл. Соловьевым и Ф. Достоевским становятся особенно близкими. «Три силы» завершаются обращением к русской интеллигенции, под которым вполне мог бы поставить свою подпись и Достоевский: «Мы, имеющие несчастье принадлежать к русской интеллигенции, которая вместо образа и подобия Божия все еще продолжает носить образ и подобие обезьяны, – мы должны же, наконец, увидеть свое жалкое положение, должны постараться восстановить в себе русский народный характер, перестать творить себе кумира изо всякой узкой ничтожной идейки… спокойно и разумно уверовать в другую, высшую действительность… Эта вера есть необходимый результат внутреннего душевного процесса – процесса освобождения от той житейской дряни, которая наполняет наше сердце, и от той мнимо научной дряни, которая наполняет нашу голову. Ибо отрицание низшего содержания есть тем самым утверждение высшего, и, изгоняя из своей души ложных божков и кумиров, мы тем самым вводим в нее истинное Божество».

Патриотический порыв привел к тому, что в начале лета Вл. Соловьев отправляется на театр военных действий в качестве корреспондента «Московских ведомостей». Роль военного корреспондента, конечно, весьма мало подходила философу, и уже к осени он возвращается в Москву, а затем в Петербург. В памяти очевидцев сохранился образ Вл. Соловьева во время его поездки на Дунай: молодой человек был вооружен револьвером и выглядел достаточно необычно «в русском наряде, в бархатных шароварах, красной рубашке и суконной расстегнутой поддевке».

Откликом либеральных кругов на «славянофильское» выступление философа в Обществе любителей российской словесности стала исключительно резкая статья А. Станкевича в «Вестнике Европы» – «Три бессилия: три силы. Публичная лекция Вл. Соловьева». Но Соловьев после защиты магистерской диссертации уже мог считать себя опытным идейным бойцом и, призывая российскую интеллигенцию отказаться от ее идеологических фетишей, прекрасно понимал, на что идет. По поводу статьи Станкевича он писал С.А. Толстой: «Неужели Вам было неприятно, а не забавно читать о “Трех силах” в “Вестнике Европы”? Я отчасти предчувствую, что Вы будете мне говорить, но объявляю заранее, что между мною и благоразумием не может быть ничего общего, так как самые цели мои не благоразумны. Тут расчет никакой не поможет…»

Со своей корреспонденткой Софьей Андреевной Толстой, вдовой писателя Алексея Константиновича Толстого, философ познакомился вскоре после возвращения из-за границы. Отношения между ними сложились самые доверительные, чему, несомненно, способствовала высокая оценка Вл. Соловьевым поэзии А.К. Толстого. Философ часто посещал графиню в Петербурге, жил в ее имениях: Пустыньке (под Петербургом) и Красном Роге (Брянский уезд). Но не только глубокое уважение к Софье Андреевне, женщине, наделенной незаурядным умом и сильным характером, притягивало его к этой семье. Главной причиной стала любовь философа к племяннице графини Софье Петровне Хитрово (урожденной Бехметьевой). Это была самая большая любовь, которую Вл. Соловьев испытал в своей жизни. Когда он познакомился с Софьей Петровной, ей было 26 лет (Соловьеву – 23). Она была замужем за Михаилом Александровичем Хитрово, по отзыву А. Фета, «блестяще образованным молодым человеком, занимающим видное место в нашей дипломатии». Брак, однако, не был счастливым. М.А. Хитрово, находясь на дипломатической службе, почти постоянно жил вдали от семьи. Сам Вл. Соловьев однажды с горечью скажет об этом браке: «Тут никакой нравственной связи ни с той, ни с другой стороны не существовало, никакой даже чисто человеческой любви, никакой даже эгоистической привязанности, ничего кроме расчета и внешних случайностей». Долгие годы философ будет надеяться, что возлюбленная решится на развод и сможет ответить на его чувство. Он искренне привяжется к ее детям, и они будут платить ему тем же. Надеждам, однако, не суждено будет сбыться. Этот удивительный, растянувшийся на десятилетия роман принесет Вл. Соловьеву немало горьких переживаний, но, несомненно, и многое определит в его признании исключительного значения любви, в том числе и «чисто человеческой», земной. Софье Петровне Хитрово он посвятит многие свои лучшие стихи. О том, что рыцарские чувства философа-поэта остались непоколебленными, несмотря на все испытания, говорят строки его знаменитого стихотворения, обращенного к женщине, которую он так долго и безнадежно любил, строки, по существу, прощальные:

 
Бедный друг, истомил тебя путь,
Темен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где была и откуда идешь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя мое назовешь —
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, —
Ты владыками их не зови,
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.
 

В конце января 1878 года Вл. Соловьев начинает читать в Петербурге, в Соляном городке, цикл публичных лекций, которые впоследствии составят основу его труда «Чтения о Богочеловечестве». Готовясь к выступлениям, философ писал Д. Цертелеву: «Всех лекций будет двенадцать, разумеется, в пользу Красного Креста, но отчасти также в пользу реставрации Царьградской Софии». Лекции пользовались огромной популярностью. Без преувеличения можно сказать, что на них собирался весь интеллектуальный Петербург. Посещал чтения своего младшего друга и Ф.М. Достоевский. На одной из лекций присутствовал Л.Н. Толстой.

Идея Богочеловечества – центральная не только для «Чтений», но и для всего религиозно-философского учения Вл. Соловьева. В своих лекциях 25-летний философ решительно и последовательно отстаивал идеалы христианства. Но в то же время уже в первом же выступлении он заявляет: «Я говорю, что отвергающие религию в настоящее время правы, потому что современное состояние самой религии вызывает отрицание, потому что религия в действительности является не тем, чем она должна быть». Он также готов был признать историческое значение и в этом смысле оправданность («правду») социализма и материализма как течений мысли, явившихся неизбежной реакцией на духовное и социальное неблагополучие человечества. Но, по его убеждению, этим, в сущности, их значение и исчерпывается. Современное секуляризованное и антирелигиозное сознание не способно к подлинному историческому творчеству. В то же время и «старые» формы религиозности обнаруживают свое бессилие.

Признавая все это в «Чтениях о Богочеловечестве», Вл. Соловьев тем не менее был преисполнен исторического оптимизма: «Старая традиционная форма религии исходит из веры в Бога, но не проводит этой веры до конца. Современная внерелигиозная цивилизация исходит из веры в человека, но и она не проводит своей веры до конца, последовательно же проведенные и до конца осуществленные обе эти веры – вера в Бога и вера в человека – сходятся в единой, полной и всецелой истине Богочеловечества». Источник оптимизма философа – вера в безграничные, еще не раскрытые в истории духовные возможности как христианства, так и человека («человеческое я безусловно в возможности и ничтожно в действительности»).

Очень существенно то, что Вл. Соловьев не только в «Чтениях о Богочеловечестве», но и никогда вообще не имел в виду создание некоего «нового», «улучшенного» христианства. Он никогда не был религиозным модернистом или богоискателем. Задачу религиозной философии мыслитель видел в том, чтобы, как он сформулирует позднее в «Истории и будущности теократии», «оправдать веру наших отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания; показать, как эта древняя вера, освобожденная от основ местного обособления и народного самолюбия, совпадает с вечною и вселенской истиною…».

Философ не мог не сознавать, сколь сложна и ответственна эта задача. Уже первый его шаг в данном направлении – «Чтения о Богочеловечестве» – породил немало сомнений и упреков в вольнодумстве и даже в ереси. Теперь уже не только либерально-радикальные круги, но и многие консерваторы начинают настороженно следить за деятельностью молодого философа. В одном из писем он сообщает об эффекте, произведенном в обществе его лекциями: «Одна особа изрекла про меня: “Вот и этот нигилист”. А другая особа, встретив меня на Невском, торжественно мне доказывала перед изумленным Петроградом, что отрицать вечность геенны огненной гораздо хуже, чем отрицать бытие Божие». Среди ортодоксов, возмущенных вольностью богословских рассуждений Вл. Соловьева, был и член Государственного совета, воспитатель наследника К.П. Победоносцев, поначалу с большим интересом слушавший его лекции. В частном письме Победоносцев писал: «…Этот молодой человек, говоря о Воскресении и будущем Суде, публично опровергает учение о вечной казни грешников и один раз назвал это учение «гнусным догматом»!.. Этого я не могу простить Соловьеву и не могу причислить его к серьезным и православным защитникам веры». Уже тогда начинает возникать стена отчуждения между философом и миром официальной России. Отношения же его лично с обер-прокурором Синода К.П. Победоносцевым примут со временем форму явной и непримиримой конфронтации.