Текст книги "Прошлое в наказание"

Марина с Кириллом уехали под Калугу на дачу к ее тетке. Так что в субботу во второй половине дня я со спокойной душой отправился в Переделкино к Мише Манцеву. Разумеется, привез бутылку водки, закуску. Миша был один – его мать и дочь находились в Москве. Нам ничто не помешало выпить. После первого стакана я принялся рассказывать про свое житье-бытье. Через некоторое время он спросил с озадаченным видом:

– Зачем ты тратишь на это время?

– Пытаюсь что-то сделать для того, чтобы мы жили в нормальной стране, – уверенно прозвучал мой ответ.

– А что такое «нормальная страна»?

Я выразительно пожал плечами – как объяснить очевидные вещи? Но я постарался:

– Демократическая, с развитой рыночной экономикой.

– Ты думаешь, это подходит для России?

– А почему нет? Англии подходит, Германии подходит, Франции подходит, а нам – нет?

Он выразительно вздохнул.

– Мы не Англия, и не Германия, и даже не Франция. Мы – Россия.

– И что нам надо?

– Монархию. Не такую, как в Англии или Швеции, а настоящую.

Миша взялся за бутылку, наполнил наши стаканы. Мы чокнулись и выпили, просто так, ни за что. Хотя, быть может, он выпил за будущую монархическую Россию. Захотелось ему возразить:

– В чем разница между настоящей и ненастоящей? По-моему, нет принципиальной разницы. К примеру, я – чиновник, ты – фотограф. Каждый чем-то занят. Есть принципиальная разница?

Он глянул на меня с легкой иронией.

– Я – фотограф. Это творческая работа. Хорошее фото – искусство. Я полезным делом занимаюсь. А ты время зря тратишь.

– Возможно, – легкомысленно выдохнул я. – Будущее покажет.

Конечно, бутылки нам не хватило. Мы сходили еще за одной в ближайший магазинчик. Позже к нам присоединился Лесин – приехал на такси, привез несколько бутылок водки и уйму еды. Большего выпивоху следовало поискать. Мы изрядно набрались в субботу. Утром, едва проснувшись, продолжили.

Саша Лесин был весьма любопытной личностью. Он появился в нашей литературной студии лет десять лет назад, при Андропове. Как только занятие закончилось, пошел выпить с нами в Цветной зал. Бойко рассуждал о поп-музыке – в ней он разбирался превосходно. Потом заплатил за всех, а когда расходились, увязался за мной. Предложил еще выпить. Мы купили бутылку вина, расположились на скамейке Бульварного кольца. И тут он, попивая винцо, принялся ругать КПСС и Ленина. Первой моей мыслью было: «Провокатор?» Я не стал высказывать свое мнение по поводу «чести и совести» страны и ее гениального основателя, а он им и не интересовался. «Не хочет спешить. Пытается втереться в доверие», – таково было мое объяснение. Позже выяснилось – никакой не провокатор. Фарцовщик, живший, и весьма неплохо, продажей винила – иностранных, прежде всего американских и английских пластинок. При этом увлекшийся литературным творчеством – он писал рассказы и небольшие повести. На длинные произведения у него не хватало усидчивости. В конце восьмидесятых, когда это стало возможным, Лесин создал кооператив, превратившись в законного и весьма успешного предпринимателя, по-прежнему тратившего свободное время на выпивку и писанину.

Хорошая пьянка вовсе не сводится лишь к беспрерывному употреблению алкоголя. Прежде всего, это разговоры о самом важном – о литературе и писателях; о стране, ее прошлом, настоящем и будущем; о людях, ее населяющих; о Сталине, Ленине, Троцком, Берии; о смысле жизни. Какие серьезные мысли порой рождались в пьяных спорах…

Я уехал от Александра и Михаила поздним вечером в воскресенье. Надо было прийти в себя – утром следовало появиться на работе. А мои друзья продолжили плодотворное общение. На Александра трудился небольшой коллектив, и он мог оставить его на время без внимания, а Михаил вообще был сам себе хозяин. Они угомонились только во вторник утром, о чем с удовольствием известили меня по телефону. Я посмеялся и забыл об этом, придавленный грузом текущих дел, которые непрестанно сыпались на меня, словно по чьему-то коварному умыслу.

Я все-таки нашел время заехать к Насте в институт. Разговор получился коротким. Выяснилось, что Эдуард с Василием уехали в санаторий на Волге. А она продолжала работать. На вопрос, почему не отправилась с ними, ответила, что не успела завершить проводимое исследование, чем удивила меня. Академический институт – не поточное производство, тут не проблема договориться об отпуске. Я видел, что она не хочет говорить об этом. Предложил ей пообедать вместе. Отказалась. Ей надо было закончить срочную справку для прокуратуры. Покинул институт я весьма озадаченным.

Летнее время тянулось вяло, отпускная пора охватила страну, и даже Верховный совет поумерил свой пыл в обличении президента и правительства. Но мелкие дела по-прежнему съедали большую часть рабочего дня: аналитические записки по всевозможным вопросам, которые регулярно приходилось писать, встречи с представителями общественных объединений, письма от всяческих общественных организаций, адресованные президенту, на которые надо было готовить ответы, запросы в разные инстанции. (Слава богу, письмами от граждан занимались другие.) Недели пролетали стремительно.

Девятнадцатого числа я приехал к Горбатому мосту около Белого дома – там на вторую годовщину августовских событий собрались люди, бросившие тогда вызов прежней власти. Народу пришло много, тысячи две или три. Большое пространство было заполнено стоящими довольно тесно людьми, одетыми по-разному – и бедно, и солидно. Некоторые держали плакаты с номерами отрядов – собирали своих сотоварищей. Здесь попадались на глаза те, кого я знал, но еще больше было незнакомых. С некоторыми я радостно обнимался, другим жал руку, порой весьма сдержанно, если знал, что теперь мы – политические противники. Происходящее напоминало традиционную майскую встречу около Большого театра тех, кто прошел Великую Отечественную, встречу, на которую приходило все меньше и меньше фронтовиков. И я подумал, что настанет время, когда и сюда, к Горбатому мосту, с каждым годом все меньше людей будет приходить в этот день.

– Олег! – раздалось рядом. – Привет!

Это был один из защитников Белого дома, Алексей, фамилии я не помнил. Он работал в каком-то научно-исследовательском институте лаборантом, хотя и разменял четвертый десяток. В старом, заношенном пиджаке он походил на бомжа. Глядя на меня, Алексей широко улыбался, открыв беззубый рот.

– Ты по-прежнему там, в Кремле работаешь?

– Да, – скромно ответил я.

– У меня вот к тебе вопрос. – Его лицо приняло крайне озабоченное выражение. – Слушай, два года прошло, а изменений как-то не видно.

– Изменения есть, – осторожно заметил я. – Мы строим рыночную экономику. С дефицитом продуктов справились.

– Это так. Но главное, знаешь в чем? Главное, чтобы жизнь людей лучше стала. А пока изменений не видно.

Я изобразил сомнение, покачал головой.

– За два года обеспечить всем прекрасную жизнь в стране с разрушенной экономикой невозможно.

– Ну… так, – вынужден был согласиться Алексей. – Но вы не затягивайте. Нужны изменения. Смотри, еще год-другой, и народ будет сильно возмущаться. Нельзя плевать на народ.

– Мы не плюем…

– Пойми, люди хотят увидеть изменения. Почувствовать, что их жизнь меняется.

– Я понимаю…

– Надо что-то делать. Вы не затягивайте. Ты это передай Ельцину, хорошо? Передашь?

– Передам, – заверил я.

Потом подошел неаккуратно одетый худющий парень с грязными волосами, по фамилии Кирюхин, просил помочь ему получить квартиру.

– Ситуация у меня. Бывшая жена умудрилась меня выписать. – От него сильно пахло перегаром. – Сейчас живу у друга. Но вечно так продолжаться не может. Надо свой угол получить. Я помог Ельцину два года назад. Почему бы ему не отблагодарить меня? Пусть даст мне квартиру. Хотя бы однокомнатную. Ты там попроси за меня.

– Он не может дать квартиры всем, кто здесь был два года назад, – предельно спокойно пытался объяснить я. – И потом, мы не ему помогали, мы защищали свою свободу, свой выбор иного пути России.

– Но при этом ему тоже помогли, – настаивал Кирюхин.

– И что?

– Попроси за меня… Всем не надо давать, только мне. В связи с особыми обстоятельствами.

– А там, где ты работаешь, ничего не светит?

– Закрылось наше предприятие. – Он в сердцах махнул рукой. – Закрылось. Я сейчас грузчиком в магазине. А там какое жилье?

Не хотелось ему отказывать. Он бы не понял. Решил бы, что в Кремле не хотят помочь. Поразмышляв, я уверенно произнес:

– Напиши письмо, изложи все обстоятельства. Передашь мне. А я дам ему ход. – На самом деле вариант был один – переслать письмо в мэрию Москвы с просьбой разобраться. И пусть там думают, что с этим Кирюхиным делать.

Я со многими общался в тот вечер. И не единожды слышал: два года прошло, а жизнь осталась прежней. Действительно, многие воспринимали новую жизнь как новый добротный пиджак: надел его, а в карманах тебе и ключи от машины, и от новой квартиры, и много-много денег. Не могли или не хотели понять, что новую жизнь должны строить сами, опираясь на новые возможности. А вот их-то мы и должны были обеспечить. Я – в том числе.

В конце августа позвонил Эдуард. Я был удивлен, услышав знакомый голос:

– Давненько мы с тобой не виделись.

– Давненько, – признал я.

– Ты обедал?

– Нет еще.

– Давай пообедаем вместе. На углу Большого Черкасского и Старопанского переулков есть неплохой ресторан. Подходи туда через полчаса.

Очень не хотелось отрываться от дел, но я чувствовал: надо с ним встретиться. Что-то он хочет мне сообщить. И потому выдавил:

– Приду.

Эдуард был мрачный, озабоченный. Едва мы сделали заказ и официант удалился, я спросил:

– У тебя что-то произошло?

– Нет, ничего… Просто тебя давно не видел. Подумал: а чего бы нам не пообедать вместе.

Я ему не поверил. И не ошибся. Как только нам принесли закуску и водку и мы выпили по рюмке, брат негромко проговорил:

– Не думаю, что эта осень будет спокойной.

– Ты имеешь в виду, что левые на что-то решатся?

– Да. – Он помолчал. – Не ручаюсь, что нынешняя власть выстоит.

Вот как? Я скромно заметил:

– Разве ваша система не должна защищать власть?

Эдуард сдержанно усмехнулся, не спеша налил мне и себе водки.

– Наша система не слишком довольна тем, как с ней обходятся в последние годы. Может дать сбой. – Он поднял свою рюмку, дождался, когда и я сделаю это, чокнулся. – За наше с тобой здоровье.

Выпив, я помолчал некоторое время, обдумывая его слова, глянул на Эдуарда:

– Ты меня предупреждаешь?

– Я всего лишь высказал свои соображения, – аккуратно заметил он.

Вскоре официант принес первое. Мы принялись за еду. Эдуард ел сосредоточенно. Какие-то мысли донимали его. Отставив тарелку, вытер салфеткой губы, задумчиво посмотрел на меня:

– Ты веришь в Бога?

Это было весьма неожиданно. Я не смог сдержать улыбки – опять предстояло непростое объяснение.

– Верю. В Творца.

Несколько секунд у него ушло на обдумывание услышанного.

– В чем отличие?

– Ну, во-первых, в том, что он един для всех живущих на Земле. Христос, Яхве, Будда, Аллах – они учителя. Они помогали разным общностям выжить в этом мире, давали ориентиры. Во-вторых, Ему все равно, верим мы в Него или нет. Он хочет от нас одного – чтобы мы жили без ненависти, без лжи, без зависти. Чтобы нами двигала любовь. А в-третьих, я уверен, что мы не один раз приходим в этот мир. Он создан специально для того, чтобы мы учились. Да, учились быть совершенными. Но основной для нас мир не этот, а другой, не физический. Мир, где живут души.

Он смотрел на меня с тихим удивлением.

– Непохоже на христианство, – прозвучало наконец.

– Я не говорил, что я – христианин. Я лишь ответил на вопрос, верю ли. Верю. В существование Творца.

На этот раз молчание было куда более долгим. Он явно не знал, что сказать. И тогда я решил продолжить:

– Я с давних пор чувствовал, что мы живем на этой планете не один раз. Не знаю, как это объяснить. Чувствовал, и все тут. А потом нашел книгу американского психоаналитика Станислава Грофа про то, как он погружал своих пациентов в глубокий гипноз исключительно с лечебными целями. И расспрашивал их про прежние жизни, пытаясь установить причины заболеваний. И они рассказывали ему про то, кем были и что делали в прежних жизнях. Очень складно рассказывали. А потом его последователь Майкл Ньютон в какой-то момент пошел дальше и начал расспрашивать пациентов, находящихся в глубоком гипнозе, о том, что они делали между жизнями, и те, независимо от возраста, пола, вероисповедания, сообщали нечто, ложащееся в единую картину: как душа возвращается в тот мир, основной для нее, как приходит в себя после земных испытаний, как общается с другими душами, как готовится к новой жизни на Земле, выбирая совместно с наставником не самые комфортные варианты судьбы, дабы получить и пройти испытание. Думаю, что так оно и есть на самом деле.

Посидев некоторое время в раздумье, он медленно покачал головой.

– Православие не допускает никаких других жизней. Кроме одной-единственной.

Тут я не удержался, спросил:

– А ты с каких пор стал верующим?

Он не смог скрыть смущение:

– Да я, собственно говоря… давно сочувствовал верующим. Еще с начала восьмидесятых. А теперь, когда стало возможно… присоединился.

– И в церковь ходишь?

– Хожу. Нечасто… У нас около работы есть церковь.

– Та, которая рядом с «Детским миром»?

– Да.

Я не знал, что тут добавить – не язвить же на столь деликатную тему, – и занялся едой. Когда прощались у входа в ресторан, вспомнил разговор с Настей, спросил:

– Как отдохнули с Василием?

Эдуард оживился.

– Прекрасно. Купались, гуляли, катались на лодке, на катере. Жаль было уезжать. Но – работа.

Возвращаясь в Кремль, я размышлял о его словах про грядущие события. Брат предупреждал меня, что органы Госбезопасности ненадежны и власть снова может перемениться. Меня или президента? Скорее, первое. Вряд ли я мог передать Борису Николаевичу предупреждение, сделанное без какой-либо конкретики. Это несерьезно. Значит, он предупредил меня лично. Еще раз. Как тогда, в девяносто первом. И что я мог сделать после такого предупреждения? Срочно уволиться из Администрации президента? Уехать куда-то? Скрыться? Это было неприемлемо для меня. Но я чувствовал благодарность к Эдуарду – он заботится обо мне.

Я все-таки рассказал Филонову о разговоре с братом. Его не удивило прозвучавшее предупреждение. Невесело вздохнув, он произнес:

– Там тоже хватает наших противников. Может быть, их даже больше, чем тех, кто поддерживает президента. Или хотя бы относится нейтрально.

Через неделю я в очередной раз оказался в Институте государства и права. Разумеется, после разговора с Топорниным не преминул зайти к Насте. На этот раз она была более приветлива. Согласилась пойти со мной выпить кофе. Мы поговорили о детях, о погоде, о том, как быстро летит время – лето уже подошло к концу. Говорили и о тревожной обстановке в стране. Конечно же, Настю пугало возможное развитие событий, грозящее кровавыми столкновениями, гибелью многих людей. Стараясь успокоить ее, я говорил то, во что сам не верил: ситуация полностью под контролем, навряд ли противники президента решатся на вооруженные выступления, разве что на акции протеста.

Когда мы попрощались, я вдруг сообразил, что и Настя, и Эдуард перестали приглашать меня в гости. Я озадачился: что это может значить? «Похоже, их отношения разладились, – сделал вывод. – Вот почему она не поехала с ними на Волгу».

Аллегро анимато

В сентябре события стали заворачиваться в тугой узел. Ненависть рождает чудовищ. Затмевая разум, она превращает людей в тупых животных, жаждущих лишь одного – изничтожить противника. Эта ненависть пропитала обе стороны, в том числе и ту, к которой принадлежал я.

Аллегро анимато – значит быстро, взволнованно. Быстрее, чем аллегро мольто. Напряженнее. Драматичнее. В девяносто первом мы противостояли насквозь прогнившему режиму. А теперь защищали ту власть, которую утвердили вместо прежней. Власть, с которой связывали надежды на лучшее будущее. Вице-президент и председатель Верховного совета возглавляли тех, кто выступал против президента и правительства, кто имел иное видение будущего, не столь резко порывающее с прошлым. Большинство депутатов, обитавших в Белом доме, было вместе с ними. За пределами Белого дома сторонников тоже хватало. Добром это не могло кончиться. Милиции уже приходилось разгонять шумные акции, переходившие в потасовки.

Я знал про готовящийся указ № 1400. И не осуждал президента. Понимал – это вынужденная мера. Противостояние не могло продолжаться бесконечно. В той ситуации не существовало хороших решений. Оставалось искать не самое худшее.

Президент подписал указ 21 сентября, объявив о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного совета. В ответ Съезд заявил об отрешении от должности Ельцина. Конституционный суд поддержал Съезд. Вице-президент Руцкой начал действовать как глава государства – издавать указы, распоряжения. Ельцин уступать не желал. Он не снял с себя полномочия президента. Государственные учреждения замерли в растерянности – кого слушать? чьи распоряжения выполнять? Двоевластие грозило развалом страны.

В Кремле царили тревога и уныние. Многие сотрудники из прежних срочно заболели, взяли больничный. Остальные пребывали в тихом оцепенении. Было с чего. Никто не знал, чем закончится до предела обострившееся противостояние.

Наши противники множили вооруженные группы. «Союз офицеров», не скрываясь, раздавал оружие своим членам – отставным военным, настроенным прокоммунистически. Армия пребывала в разброде и шатаниях. Единственной надежной силой оставался Кремлевский полк. Слишком мало в масштабах страны. Будущее не сулило радостных дней.

Президент находился в Завидово. Его отсутствие в Кремле было плохим знаком. Ельцин понимал это. И решил исправить положение. Опасаясь нападения, он не поехал, а прилетел в Кремль. Два вертолета опустились на Ивановскую площадь. Ельцин вышел довольно бодрый и уверенным шагом направился к зданию бывшего Сената, в котором прежде располагалось руководство СССР, а теперь – он и ключевые сотрудники Администрации, помогающие ему. Я был среди встречающих. Видел: изо всех окон первого корпуса, как теперь называлось построенное великим Казаковым здание, и соседнего, четырнадцатого корпуса на президента смотрели сотни встревоженных, вопрошающих глаз. На ходу президент что-то энергично обсуждал с теми, кто был рядом. Казалось, его ничто не тревожит. Но я понимал, как тяжело у него на душе.

Он не стал уединяться в своем кабинете, прошел по всему зданию, навестил многие отделы – заходил, пожимал руку, говорил, что все будет нормально. Пытался всем поднять дух. И похоже, самому себе тоже. Он не просчитался – его появление в Кремле изменило настроение людей: президент на рабочем месте, не сбежал, не дрогнул. Значит, не так уж все плохо и есть шанс, что ситуация выправится.

Филонов продолжал прилежно участвовать в переговорах с противоположной стороной под эгидой патриарха Алексия Второго. Президент считал это слюнтяйством, но Сергей Александрович доказывал: надо делать все возможное для предотвращения кровопролития. Увы, его усилия не дали результата. Наши противники пустили в ход вооруженные группы. Третьего октября по призыву Руцкого и под руководством генерала Макашова они захватили здание мэрии, расположенное около Белого дома, после чего направились штурмовать телецентр в Останкино. Спешили сообщить стране и миру о своей победе.

Ближайшая ночь и сменившее ее утро могли изменить судьбу России. Министр внутренних дел и министр обороны спрятались, Москва выглядела пустынной – ни милиции, ни войск. Я убедился в этом, объехав на машине центр. Министерство безопасности, наследник КГБ, тоже никак не проявляло себя. Впору было вспомнить предостережение Эдуарда. Исчезло куда-то обычное многолюдье на улицах. Лишь несколько тысяч сторонников Ельцина собрались на Красной площади у Спасской башни и около Моссовета. Хотели продемонстрировать – у нынешней власти тоже есть поддержка. На пространстве от Спасской башни до Лобного места люди стояли в полной темноте, потому что для безопасности в Кремле и его округе выключили все освещение. Они оставались там до полудня, когда стало ясно, что угроза миновала.

Я все это время находился в Кремле. Как и президент. И руководство Администрации. Паники я не видел, хотя настроение у соратников президента было паршивое – хуже некуда.

Мы ждали штурма. Ждали, прекрасно понимая, чем он закончится для нас в случае успеха наших противников. Но оружие в руки никто из сотрудников Филонова брать не собирался. Я вспоминал августовскую ночь два с лишним года назад, когда мне довелось побывать в сходной ситуации. Тогда рядом со мной находились десятки тысяч единомышленников. Тогда нас объединяла решимость умереть, но не отступить. А теперь я не ощущал ни у себя, ни у моих коллег желания погибнуть за правое дело. Но и сбежать никто не порывался. Мы просто находились «при исполнении».

Я все время ощущал навязчивую, тревожащую мелодию из первой части седьмой симфонии Шостаковича, «Ленинградской», до мажор. Безобидная поначалу тема, развиваясь на фоне сухого, настырного стука малого барабана, постепенно рождает ощущение близящейся беды…

Казалось, падение нынешней власти предрешено и ничего уже не изменить. Но этого не произошло. Главную роль сыграла случайность. Так всегда бывает в ситуациях, определяющих будущее. Анатолий Волков, полковник, помощник генерала Волкогонова, советника президента по вопросам обороны, истомившись, не выдержав ощущения беспомощности, сел в машину и помчался в Таманскую дивизию, в которой служил долгие годы. Он привел-таки в Москву пятерку танков. Остановившись на мосту через Москва-реку, они обстреляли Белый дом. Не снарядами, болванками. Это подтверждали кадры прямой трансляции, которую вел американский телеканал CNN и которую мы как завороженные смотрели: когда снаряд попадал в стену, вздымалось белое облако, но после того, как оно рассеивалось, становилось видно – дыра в стене отсутствует. Потому что белое облако было не взрывом, а пылью от разрушенной мраморной облицовки. Психологическое воздействие стало главным. Нескольких выстрелов болванками оказалось достаточно, чтобы переломить ситуацию.

Защитники Белого дома в отместку подожгли двенадцатый этаж. Вовсе не случайно – там располагался архив. Сотни тысяч документов. Сильное пламя вырывалось изо всей цепочки окон, и вскоре копоть покрыла чистенький белый мрамор на расположенных выше этажах. Здание стало символом случившегося несчастья – маленькой гражданской войны.

Потом я вместе с другими сотрудниками Администрации смотрел всё по тому же телеканалу CNN, и не один раз, как из Белого дома исходит под охраной солдат и милиции унылая, скорбная вереница давно небритых и не мывшихся мужчин. Будто и не было женщин в числе находившихся там. Среди них я увидел немало моих знакомых, с которыми мы защищали это здание немногим более двух лет назад. Жизнь успела развести нас. Я жадно вглядывался в их лица, озлобленные, изможденные, безмерно усталые. Лица поверженного врага. Меня подобное зрелище вовсе не радовало. Не тот повод, чтобы весело праздновать победу. Президент и мы, его сторонники, взяли верх. Но я уже знал, что есть немало погибших, застреленных в окрестностях Белого дома. И еще я понимал: не было единственно правой стороны в нашем жестоком споре. Следовало по-иному разрешить конфликт, через достижение компромиссов. Увы, ни мы, ни наши оппоненты этого не умели. Для всех нас правилом были давние слова Максима Горького: «Если противник сопротивляется, его уничтожают». И противником считался тот, у кого иное мнение, иные взгляды.

Эти мысли я не высказывал вслух. Понимал – мои коллеги не поймут меня. Когда многие из них поехали поглазеть на обезображенный пожаром Белый дом, я уклонился от столь сомнительного развлечения. Вместо этого я отправился к Марине. Мне хотелось видеть ее и сына.

Моя бывшая жена очень удивилась, обнаружив меня на пороге.

– Ты?! В рабочий день?

– Да. Я, в рабочий день. Разве ты не знаешь, какие события случились у нас в России?

– Слышала, – ее улыбка источала иронию.

– Я все эти дни безвылазно торчал в Кремле. Имею право теперь немного отдохнуть?

– Имеешь, – все с той же иронией отвечала она. – Слава богу, все кончилось.

– Ты про неудавшийся переворот?

– Да.

Я тяжко вздохнул. Захотелось хотя бы ей объяснить мое отношение к происшедшему.

– Понимаешь, то, как это получилось… не оставляет ощущения… победы… Не оставляет.

– Это Ельцин так думает?

– Это я так думаю.

– Перестань. Если бы они дорвались до власти, ничего хорошего не было бы.

Ее слова не успокоили меня.

– Всё так. Но погибли люди. Несколько десятков человек. И потом, обстрел Белого дома, хоть и вынужденный… это расстрел парламента. Как ни крути.

– Это был именно обстрел, – уверенно подвела она итог. – Оставь свои интеллигентские рефлексии. Вопрос стоял так: либо вы, либо они. Вы взяли верх, и теперь надо дело делать. Налаживать экономику. Идем, я тебя покормлю.

Потом я сидел за столом, с добродушной задумчивостью смотрел на Кирилла, на Марину. «Если бы все повернулось по-другому, – неспешно текла моя мысль, – я никогда уже не увидел бы их. Любопытная штука – судьба. Никогда не знаешь, что тебя ждет. Наверно, это неплохо… Если бы мы всё знали наперед, скучно было бы жить…»

На следующий день я рассчитывал заскочить к Насте в институт, проведать ее. Но утром на совещании у Филонова мне вдруг явилась идея срочно провести второй этап Конституционного совещания. Она была безоговорочно поддержана. И мне следовало немедленно начать подготовительную работу, чем я тотчас занялся вместе со своими сотрудниками и приданным мне орготделом. Сработало старое правило: инициатива наказуема.

Признаться, я удивился, увидев через два дня Эдуарда на пороге моего кабинета. Указал ему на стул по другую сторону стола, отметив, какая у него аккуратная, вкрадчивая походка.

– Опять не звонишь, – снисходительно констатировал он, усевшись.

– Мы тут стоим на ушах. Созываем второй этап Конституционного совещания. А до этого сам знаешь, что было.

– Поздравляю, что все закончилось хорошо.

Я поднял на него глаза. Лицо у него было ехидное.

– Для кого хорошо закончилось? – жестко спросил я.

Тут он малость оторопел.

– Как для кого? Для президента и его сторонников.

– А для страны?

– Ну, знаешь… Такие разговоры в Кремле…

– Здесь о стране думать не должны? – наседал я.

– Должны… – он как-то неловко усмехнулся. – Теоретически.

Тут я задал ему вопрос, который беспокоил меня последние дни.

– Эдик, ты не в курсе, кем были убиты люди около Белого дома?

Он выразительно пожал плечами.

– Я откуда знаю?

– Оттуда. Ты в такой организации работаешь. Там всё должны знать.

– Ну… Может, кто-то из наших знает. По долгу службы.

Сделав некоторую паузу, я четко проговорил:

– Думаю, это сделал кто-то из ваших. Для того, чтобы дискредитировать президента.

Он состроил удивленное лицо. Потом оно стало крайне задумчивым.

– Если это сделали наши, то не по распоряжению нынешнего начальства, – наконец произнес он. – Кто-то из прежних мог организовать.

– Большинство нынешних – прежние, – живо заметил я.

Тут Эдуард взял на моем столе чистый лист бумаги, карандаш, начал писать, потом показал мне. «Здесь все кабинеты прослушиваются». Подождав, когда я прочту, он положил бумагу на стол, написал еще фразу, вновь продемонстрировал мне: «На вооруженное выступление Руцкого спровоцировал…» Далее следовала фамилия главного охранника. Убедившись, что я прочитал, Эдуард сложил бумагу, спрятал в карман.

– Зачем он это сделал? – удивился я.

Посмотрев куда-то наверх, брат выпалил скороговоркой:

– Чтобы конфликт быстрее разрешился.

Понимая, что я и так узнал от него немало и навряд ли он поведает мне что-то еще, я решил проявить вежливость:

– Как семья? Как Василий?

– Нормально, – сухо ответил он.

Едва он ушел, я подумал: «Ну вот, он опять не пригласил меня в гости. – А потом: – Если на самом деле Руцкого подтолкнули к действиям, то и слава богу. Конфликт разрешился быстрее. Но вряд ли главный охранник организовывал стрельбу по людям. Маловероятно, чтобы он действовал во вред себе… Руцкой сам виноват. Амбиции выше крыши. Все движимы непомерными амбициями, Руцкой, Хасбулатов. Да и Ельцин – тоже. Если бы не амбиции, все сложилось бы по-другому…»

На следующий день я все-таки побывал в Институте государства и права – пришлось срочно консультироваться с академиком Топорниным. Конечно же, заглянул к Насте. Она не особо обрадовалась, увидев меня. Спокойно поздоровалась, вышла вслед за мной в коридор. Мы остановились у окна во внутренний двор. Поздняя осень: голые деревья и пасмурное небо.

– Как тебе все то, что произошло? Штурм здания СЭВ, стрельба в Останкино, обстрел Белого дома… – Я смотрел на улицу.

– Омерзительно. Нельзя было до этого доводить.

– Это было неизбежно в ситуации, когда ни одна из сторон не желала уступать. Мы живем в стране, где не умеют идти на компромиссы. Любой компромисс воспринимается как проявление слабости.

Она молчала, обдумывая мои слова, потом сухо произнесла:

– Наверно, ты прав. Но от этого не легче.

Тут я посмотрел на нее.

– Эдуард приезжал ко мне вчера на работу. Поздравлял с тем, что наша сторона победила. А я ему сказал на это, что победа одной из сторон вовсе не значит победу для страны. Кажется, ему эта мысль показалась недопустимой.

– Мы с ним разводимся, – вдруг проговорила она, по-прежнему глядя в окно.

Тут уж я не знал, что сказать. Подумал: «Теперь не советское время, развод не испортит Эдуарду карьеру». Была еще одна мысль, которую я гнал от себя: теперь она свободна, и я хочу, чтобы она стала моей женой. Я так не подумал, я ощутил присутствие этой мысли. И почему-то мне стало стыдно.

– Здесь у тебя все в порядке? – наконец спросил я.

– Да.

Не представляя себе, о чем еще говорить с ней, суетливо произнес:

– Ладно, поеду. Очень много работы. Готовим второй этап Конституционного совещания… Рад был тебя увидеть.

Ее печальное лицо казалось прекрасным.

Конституционное совещание собралось в назначенный срок. Я, как и прежде, отвечал за Общественную палату. Уже знакомые мне люди, среди которых было немало знаменитостей, каждое утро заполняли зал бывшего кремлевского театра, рвались выступить, предлагали свои формулировки, азартно спорили. Но я не чувствовал того летнего воодушевления, которое жило в них тогда, в июне, – деловитая обстановка, немного суетная, и не более того. Основа текста уже была готова. Но главное, атмосфера в стране изменилась.

Работа над проектом Конституции закончилась в первых числах ноября итоговым заседанием с участием президента. Окончательный текст к тому времени был подправлен небольшой группой особо доверенных юристов, которые, конечно же, руководствовались самыми благими намерениями. Члены Общественной палаты прекрасно понимали, что поправки, расширяющие полномочия президента, – следствие октябрьских событий. После заседания это обсуждалось, и весьма бурно. «Конституция пишется на века, – горячился Дашкевич. – Не должно быть в ней ничего сиюминутного». – «Ему необходима страховка на будущее», – сдержанно объяснял милейший Аркадий Иванович Вольский. «А всем остальным страховка от его страховки разве не необходима?» – тут же вставила реплику энергичная брюнетка Наталья Небылицкая, представитель Гильдии сценаристов. «У президента особая ситуация, – тактично заметил Аркадий Иванович. – Его бы точно не пожалели, если бы все закончилось иначе. Такую страховку он воспринимает как необходимость. И сейчас вы его не переубедите. Слишком горячи воспоминания». Я решил высказать свои соображения: «По-моему, надо отнестись к этим поправкам как временным. Они в той части, которую Государственная дума в состоянии исправить самостоятельно. И она сделает это через некоторое время». Я ничуть не сомневался, что Дума, которую изберут в декабре, будет самой что ни на есть демократической. И остальные разделяли такое мнение, судя по тому, что приняли мои доводы.