Текст книги "Египет-69"

– Теперь сам будешь ходить, я тебе не нужен. Адрес запомнил?

Не только запомнил, но и записал, как и имя портного, его звали Махди – пожилой низкорослый араб, лысый, бледный, как бы навечно пришитый портновской иглой к этому затхлому помещению с голыми лампочками и бесконечным цикадным стрекотом столетней давности швейных машинок фирмы «Зингер».

Три дня не срок, и в назначенное время я снова был в ателье. Однако оказалось, что примерять еще нечего, так как заказ даже еще не раскроен, потому что нет нужных лекал.

– И когда теперь? – спросил я.

– Через неделю, – сказал мне утомленный больше прежнего Махди. – Через неделю, мистер, все будет, как надо.

Неделя прошла в разъездах по боевым позициям, когда я не снимал с себя полевой формы, – как же хочется потом переодеться в цивильное: в джинсы, новую пижонскую сорочку, переобуться в легкие мокасины на тонкой кожаной подошве, как радостно ехать потом в Каир, вдыхая воздух праздной гражданской жизни…

Однако в ателье моему появлению никто не обрадовался. Махди не было – простуда или того хуже – воспаление легких, а где мой заказ и в каком он состоянии никто, кроме закройщика Махди, не знал. Я хотел спросить у его помощников, молодых арабов за швейными с ножным допотопным приводом машинками, нашлись ли лекала, но забыл, как это будет по-арабски, и никто меня не понял, или не хотел понять. Когда я уходил, мне показалось, что на меня смотрят уже не так, как когда я платил за пошив, словно моя история уже закончилась.

Махди появился через три недели – выглядел он неважно, но глаза в запавших и еще более потемневших глазницах горели праведным огнем портновской чести, он клятвенно заверил меня, что через три дня примерка, и я поверил ему. И, как оказалось, не напрасно!

И вот я стою, поворачиваясь туда-сюда, перед большим, от пола, зеркалом, и Махди с булавками в черных сухих распашистых губах, обхаживает меня со всех сторон, обдергивает полы будущего пиджака, разглаживает плечи, где-то закалывает булавкой, где-то, выдернув нитку, наметывает заново…

– Куайс? Хорошо? – приспосабливает он последнюю булавку, чувствуя мой поднявшийся как на дрожжах тонус.

– Куайс кетир! – отвечаю я, надеясь, что похвала сработает в мою пользу. – Когда будет готово?

– Завтра! – почти хвастливо объявляет Махди.

– Не может быть! – говорю я. – Так не бывает.

– Бывает! – торжественно выпячивает впалую грудь Махди. – Быстро работаешь, больше получаешь. – Как будто это не он динамил меня уже второй месяц.

Но я, наивный, просто забыл, что завтра, то есть букра, обозначает вовсе не завтрашний день, букра – это даже не послезавтра, и не через неделю, букра может быть даже и никогда, потому что это целая философия отношения к миру, где все, что мешает беспечной сладости настоящей минуты, отправляется в букра. Этим словом здесь отмахиваются от насущных дел, как от назойливой мухи – необходимость решать, предпринимать, думать, двигаться, заботиться, тревожиться оскорбляет исконное чувство покоя, отрывает от созерцания красоты вечности, – букра такое же универсальное средство защиты от суеты настоящего, как и иншаалла… А тут я, руси хабир, настырный мутаргим, с каким-то своим жалким костюмчиком.

Завтра, конечно, ничего хорошего не произошло, потому что Махди с озабоченным, но ничуть не виноватым выражением лица, полушепотом сообщил мне, что не успел, потому что получил заказ от другого очень важного мистера, которому костюм нужен не позже чем через три дня, а кроме него, Махди, никто в Каире не шьет костюмы за три дня, и костюм будет сшит, потому что важный мистер заплатил за скорость вдвое больше обычной цены… Если бы я заплатил столько же, то давно бы…

– Дудки, – сказал я, – это уже обдираловка и разводка. На это я не поведусь. – То есть я, конечно, иначе сказал, потому что не знал по-арабски таких слов, но Махди меня прекрасно понял и в ответ только развел руки, ладонями вверх. Классический жест святой непричастности и чистоты помыслов…

Не знаю, что было дальше с важным мистером, но ни через неделю, ни через десять дней мой костюм так и не был готов, и увидел я его на себе, точнее, только пиджак, спустя еще две недели. И вид этот меня не очень обрадовал… На плечах и груди сидел он, вроде, ничего, но от талии странно расширялся, будто расфуфыренный хвост токующего глухаря.

– Почему здесь так? – закачал я головой, обозначая ладонями расширяющуюся книзу трапецию. – Почему не прямо? – обозначая ладонями длинные стороны прямоугольника. – Вот мой пояс, мое бедро, – обозначал я анатомические подробности своей фигуры, – от талии прямо вниз, как у мужчины. Почему ты мне сделал здесь, как у женщины?

Махди отлично меня понял, хотя от возмущения я уже выражался непонятно на каком языке, однако, бледный и решительный, он не хотел мне уступать.

– Такая мода! – тыкал он желтым указательным пальцем с кривым ногтем в итальянский журнал мужской одежды. – Такое лекало!

– К черту лекало! – говорил я. – Это пиджак для гомиков, чтобы задницей играть. А я не собираюсь играть своей задницей. Я нормальный мужик, черт побери, я баб факаю!

Наконец Махди понял, что ему меня не переубедить – оскорблено взял иглу с ниткой и с мукой послушания спросил:

– Где ушить, мистер, здесь?

– Да, – сказал я, склонив голову набок, как будто собирался сам отрихтовать клювом собственный хвост.

– Здесь? – зашел он с другого бока.

– Да, – сказал я.

– Но это уже не мода.

– К факам такую моду, – сказал я. – Короче, когда придти?

– Завтра, – сказал он. – Букра.

– Букра я не могу, – сказал я. – Через день после букра. А брюки? Когда будут брюки?

– Тоже через день после букра, – сказал Махди, с трудом переживший мой варварски наезд на современную моду и свое эстетическое кредо и так и не оттаявший, чтобы сопроводить мое отбытие улыбкой привета, которая у арабов всегда под рукой.

И, правда – через день после букра пиджак был готов. Теперь он сидел как влитой, задний сомнительно откляченный распах исчез, и я стал настоящим мужчиной, мачо. Но брюки… когда я надел брюки, сердце мое упало прямо в них. Брюки были сшиты явно на другую корпулентность, а вдобавок еще – с мошной, то есть со слишком длинной ширинкой, делающей шаг короче. Такая просторная мошна сгодилась бы разве что для хозяйства осла – Махди мне явно польстил. И я начал ругаться.

– Смотри, – говорю, – брюки спадают.

– А пусть мистер возьмет брючный ремень и затянет, и брюки не будут спадать, – суетился рядом Махди.

– Нормальные брюки не спадают и без ремня. Как можно было шить без примерки?

– Я снял с мистера размеры! – возражал Махди.

– Но это не мои размеры, – сказал я. – Ты меня с кем-то перепутал. У меня нет такого пуза, такой задницы и такой мошны. Ты должен перешить. Вот здесь… – собрал я штанины на боках, – вот здесь, – прихватил я пояс, – и вот здесь, – сгреб я мошну, висящую между ног…

– Айуа, мистер, – покорно закивал Махди с видом барана на заклании.

– Когда? – спросил я. – Брюки когда?

– Брюки через неделю, – сказал Махди.

– Почему через неделю? – возмутился я.

– Потому что брюки шьет другой портной, не я. А он уже сшил эти брюки и занят другими заказами.

– Но я заказывал тебе, – сказал я. – И платил тебе. И не знаю никого другого.

– У нас разделение труда, – сказал мне Махди. Его лысина покрылась испариной. – Я – пиджак. Другой портной – брюки…

– Передай ему, что он не умеет шить брюки, – сказал я.

– Айуа, мистер, – кивает Махди, уже не слушая меня. Похоже, я ему здорово надоел.

Спустя неделю – нет, там опять вышла какая-то накладка – через девять дней я снова, в пиджаке и брюках, стоял перед портновским зеркалом. На сей раз я выглядел гораздо лучше: брюки обрели наконец естественные для меня очертания, и брючный пояс, застегнутый на крючок, удерживал на мне брюки и без ремня. Но мошна… она осталась прежней.

– А это что? – прихватил я себя между ног, чуть не покусившись на свою собственность. – Этого не должно быть. Мое хозяйство должно быть в левой брючине, а нижний шов должен быть между ягодицами, вплотную, а не висеть как торба с овсом на морде осла.

– Но это невозможно поправить! – сказал Махди.

– Ле? Почему? – спросил я.

– Потому что такое лекало, такая выкройка. Чтобы хозяйство мистера было в левой брючине, нужна другая выкройка, нужен новый материал. Пусть мистер купит новый отрез, и я сошью то, что мистер хочет.

– Но я тебе дал отрез, и ты его испортил. Покупай теперь сам и шей, как нужно.

– Я не буду покупать отрез, – сказал Махди. – Я сделал все, как нужно. А мистеру ничего не нравится, у мистера плохой характер, мистер напрасно сюда пришел.

– Да, напрасно, – сказал я. – Отдавай мне мои деньги и делай с этим костюмом, что хочешь. Продавай, сам носи… Я его не беру.

– Я не могу отдать деньги, это мой труд. Я старался. Но мистеру ничего не нравится, мистер плохой человек, пусть он шьет себе костюм в другом месте.

Я молча снял пиджак, брюки, натянул джинсы – без штанов мои аргументы были бы не столь весомы – и сказал:

– Так… Или ты мне сейчас отдаешь деньги, или я вызываю полицию. – Я знал, что весь этот портновский труд с контрабандными материалами был делом полулегальным…

– Куайс кетир! Отлично! – Маленький Махди встал передо мной, бледный и решительный, мокрый от пота, который пробивал его при нашем общении, а в ателье стало тихо – ни стрекота швейных машинок, ни голосов… – Отлично! Пусть мистер вызывает полицию. Пусть полиция придет и уведет этого скандального мистера, куда надо.

И в этот момент я понял, что мне ничего не светит.

Я сгреб в охапку этот чертов костюм, сунул его под мышку, как тряпье, как барахло, которое стыдно держать в руках, и, чертыхнувшись, вышел из ателье.

К костюму я быстро привык, даже к своей брючной мошне, – ведь были годы, когда в моде были брюки именно такого покроя, их, кажется, называли оксфордовские, очень даже модные в двадцатые годы… Да и потом… Как я заметил, мода на мужские брюки колебалась лишь в четырех парметрах: узкие – широкие, с мошной – без мошны…

* * *

В этом костюме мне вскоре выпадает честь дежурить на приеме в советском посольстве в Каире в честь праздника 7 Ноября, то есть 42-й годовщины Великой Октябрьской и так далее… Приглашены главы всех дружественных посольств и дипломатических миссий со своими женами и дамами, кроме того – многие знатные люди Египта, считающиеся нашими друзьями, а также генералитет египетской армии во главе с министром обороны генералом Фавзи, которого я узнаю лично, потому что он, этот суховатый стройный мужчина средних лет, легкой походкой проходя мимо, здоровается со мной – на лице его сдержанная улыбка избранного. «Машина господина такого-то», – слышу я. – «Господи и госпожа такие-то», – раздается у красивой решетки ворот… В огромном саду посольства накрыты столы, играет живая музыка, светят фонари, прием а-ля фуршет. Нас же – переводчиков и стражей в одном лице – вдобавок к реальной охране расставляют по периметру сада и по всем аллеям. Задача наша проста – жестами указывать прибывающим гостям путь к накрытым столам и сопровождать эти жесты вежливыми же репликами на арабском или английском, кто во что горазд, – you are welcome, дамы и господа, а хам ду ля ля…

Неподалеку, наискосок, в поле зрения, но все же на недоступном расстоянии – красивые вечерние женщины в вечерних платьях, смех и запах дорогих сигарет и шампанского в высоких бокалах, группки возникают тут и там, как клумбы с экзотическими цветами, доносится аромат дорогих духов, дух красивой сладкой жизни, что-то такое на тему властей предержащих в голливудском широкоформатном цветном варианте. Вот и я на этом пиру избранных, то есть почти, совсем близко… Мы уже предупреждены, что после банкета нас тоже ждет праздничный ужин, обильные угощения, которыми так славятся русские, где бы они ни устраивали пиры. Официальный прием постепенно сходит на нет. «Машину господина такого-то», – снова слышится у ворот. И вот уже возле столов никого, только арабы официанты, все в белом, только лица смуглы, стремительно убирают оставшееся, иногда с торопливой оглядкой поднося к губам фужер… Так и хочется крикнуть: «Мущмумкен! Это для нас!»

После четырехчасового дежурного стояния мы в предвкушении заслуженной трапезы – тем более что хочется чего-то исконно русского, изголодались по своей кухне, а ведь чего только не было на столах, все было, и еще икра, красная, паюсная, зернистая, давно мы не пробовали икры.

Однако когда мы собираемся внизу на служебном этаже в поварской, нас ждет конфуз. Наш здоровяк-повар с лицом прохиндея и стукача, словно завербованный разведками всего мира, смотрит на нас как на голь перекатную и выносит на противне пирамиду жаренных в масле постных пышек, то, видимо, к чему избалованные хорошей кухней гости так и не притронулись.

– Это все ваше, ребята, – говорит он нам без тени смущения.

А где все то, что еще минуту назад было на столах?

– Ничего не знаю, ребята, – говорит он нам, – вот ваши пышки. Лично и от души, специально для вас. Угощайтесь!

Глазки его весело и сторожко бегают, голос поставлен, движения уверенны. Здесь он царь и бог.

Что называется – и я там был… по усам текло, а в рот не попало.

* * *

В Александрии я в третий раз и снова радуюсь одному и тому же – виду из окна скромного отеля «Гайд-парк», где обычно останавливаются русские, – синяя праздничная полоса моря, вся в белых гребешках бегущих к берегу волн и трепещущие на ветру метелки пальм, похожие на крылья ветряка.

В первую поездку на нашем автобусе от русской виллы с меня почти не сводила глаз чья-то жена, и я, с досадой отворачиваясь, стал думать бог знает что, пока по приезде в Александрию возле магазина мужской одежды не выяснилось, что у ее мужа точно такой же размер и такая же фигура, как у меня. Пришлось перемерить ради мужа несколько курток из искусственной замши, пока одна не подошла.

В ресторане, этажом выше, куда доставляет старичок-лифт, останавливающийся через каждый метр, словно для передыху, ставни окон полуоткрыты, и ветер надувает, как паруса, тяжелые шторы. Прислуживают официанты родом из Нубии, что в верхнем Египте. Некоторые еще не забыли английский язык, но с нами предпочитают изъясняться по-русски. Тем более, что и кухня здесь теперь по преимуществу русская. «Щчи вчерашни, щчи сивудняшни, куроцка, амлет, блиноцки, галупти, мозна зуп, мозна каща, кущай на здаровье». Чтобы чувствовать себя как дома, русские окрестили одного из официантов Петей, другого – Юрой, третьего – Ваней. Официанты – каждый стол обычно обслуживают втроем – люди пожилые, с готовностью откликаются на свои русские имена.

А море – это да… Оно в движении, оно ровно дышит, рождая на апогее вдоха длинную волну, которая пружинисто устремляется к своему исходу. И за каждой из волн, в недолгом торжестве пробегающей свой путь, возникают над прогибающейся поверхностью огромные плоские спины ноздреватых камней – все в серебристом нимбе опадающих с них водяных струй, возникают и снова скрываются, как приседают, оставаясь только ярко-фиолетовыми пятнами в холодных бледно-зеленых обводах неуспокаивающейся водной стихии.

И еще перехватывает горло от закатного неба, такого знакомого, почти прибалтийского, оно вдруг открывается в черном проеме бегущей к морю улицы – оранжевое или винно-красное, переполосованное золотом и серебром… Миновав квартал, я снова вижу его в проеме другой улицы, уже сильно потускневшее, – и пока я добираюсь до третьего уличного проема, оно, словно играя в прятки, успевает слиться с морем.

А в декабре часто лили дожди, и после Каира, их почти не знающего, было удивительно прятаться от них. Не успевали тротуары просохнуть от одного, как принимался новый. В один из вечеров на площади перед отелем пугающе завыла сирена – в домах целыми этажами стали гаснуть окна, остановились трамваи, машины, отчего людские голоса внизу зазвучали тревожней. Прильнув к окну, я увидел в лунном свете те же пальмы с чуть шевелящимися верхушками и то же море, покрытое мелкой тускло блестевшей чешуей. Александрия слилась с темнотою, стала ее продолжением, замерла, затаила дыхание. Но это была лишь учебная воздушная тревога, и, когда был дан отбой, все снова вспыхнуло, зазвенело, заспешило, набирая скорость, входя в привычный ритм вечерней жизни…

Да, ни Каир, ни Александрию ни разу не бомбили, хотя местные средства ПВО едва ли могли этому помешать.

* * *

Как-то раз, когда, занавесившись шторой от пронзительного солнца, я лежал после ночного дежурства, обдуваемый вентилятором, раздался звонок в дверь. На пороге стоял запыхавшийся Валерка Караванов – видимо, не дождавшийся лифта и взбежавший ко мне на седьмой этаж.

– Одевайся, поехали! – сказал он, критически восприняв мой разобранный вид.

– Что? Куда?

– У меня в такси две девчонки-шоколадки. Пальчики оближешь. Одна – твоя.

– То есть?

– Что «то есть»? Пять фунтов с носа. Делай с ней, что хочешь. Сам жаловался, что некого ебсти…

Не помню, чтобы я жаловался, однако перед напором Валерки, как всегда, не устоял. Мы с ним давно уже жили поврозь – он так и остался в гостинице «Сауд-2», работал в резиденции главного военного советника, но душевная приязнь между нами осталась. Он да Серега – вот мои друзья египетской поры, других не было.

Да, что-то на меня подействовало, может быть, слово «шоколадки», хотя к шоколаду я равнодушен, и я стал поспешно натягивать на себя джинсы и рубашку, пока Валерка, попросив налить ему стакан сока, ждал в прохладной гостиной.

Лифт предупредительно оказался на нашем этаже, мы спустились и вышли в египетское пекло. Напротив, на дороге, урчало черно-белое такси.

– Кретин, я же просил его отъехать подальше, – сквозь зубы ругнулся Валерка. – Зачем нам тут светиться? А то как в анекдоте, помнишь? Мужик покупает презервативы в аптеке: «Ну что, теперь все поняли, что я к блядям еду?» – Но, забыв о собственной предосторожности, он уже открывал заднюю дверцу и, джентльменски улыбаясь высунувшимся из полутьмы кабины женским мордочкам, пропускал меня к ним. Сам сел впереди, что означало, что расходы на такси он берет на себя. А я оказался сбоку потеснившихся арабских «шоколадок».

Сказать по правде, они заметно уступали тем, что две недели назад подсаживались к нам в «Одеоне», но все же были вполне кондиционны: одна маленькая, годков эдак под тридцать, с кокетливым бантиком в смоли убранных назад волос, другая помоложе – крупная, почти атлетка, с крепкими ляжками, тяжесть которых я явственно ощутил в тесноте соседства.

– Выбирай любую, – с улыбкой обернулся ко мне Валерка и второй улыбкой как бы огладил свой товар. По одной такой улыбке можно было сразу определить – бабник.

Я сначала подумал, что возьму маленькую. Но она была дальше, да и смотрела на нас не так приветливо, как ее корпулентная подруга. Я представил, что через какие-то минуты все это будет в моем распоряжении, и захотел крупную, хотя по жизни предпочитал миниатюрных. Крупные же особи скорее пробуждали любопытство, чем эрос. Я положил руку на прикрытое шелком бедро своей непосредственной соседки, будто на теплый валун на берегу южного моря, и она улыбнулась в ответ. Взгляд у нее был прямой и простодушный – дескать, дам, как договорились, все по-честному, без обмана…

Ехали мы недолго. Валерка расплатился с таксистом.

– Подождать? – спросил тот угодливо, пожилой, битый жизнью плешивый араб с желтыми белками глаз и такими же желтыми зубами.

– Вот еще… – удивился Валерка, и на миг его взгляд слегка озадачился: что бы такой вопрос мог означать? Но он тут же стряхнул с себя подозрения: все по-честному, товар – деньги – товар, и никакой полиции нравов…

Мы вышли. Крупная девица оказалась с меня ростом – этакая дискоболка, но вполне ладная, и я пропустил ее вперед, чтобы оценить игру ягодиц под шелковым платьем. Валерка, которому было все равно с кем, шел со своей пассией перед нами, на правах застрельщика. Впрочем, девицы сами нас вели – к хозяйке дома, сдававшей комнату для увеселений.

Хозяйка оказалась еще вполне ничего, даже более, чем ничего, – небольшая, статная, округлая. Все у нее было на месте и как надо, а кроме того – маленькая дочка и муж. Маленькая дочка была здесь же, а муж – в Порт-Саиде, на войне. Мы расселись как знатные гости – Валерка вынул из полиэтиленовой сумки бутылку шампанского и тут же без хлопка, экономя драгоценный напиток, откупорил. Бутылка ответила ему вздохом с дымком, будто сама кончила под его умелой рукой… Хозяйка принесла высокие бокалы, и мы выпили. Было видно, что хозяйка любит шампанское.

– Ты уже отдал деньги, – спросил у меня Валерка.

– За что? – спросил я. – Еще ничего не было.

– Отдай, – убедительно сказал он. – Так договорились. Деньги вперед. Без обмана. Я уже отдал.

Мне это не понравилось, но раз так договорились… Улучив минуту, чтобы это не выглядело слишком грубо и явно, я протянул пятифунтовую бумажку своей подружке. Звали ее Назия. Хозяйка включила радиолу, и мы немного потанцевали под европейскую музыку. Назия переступала с ноги на ногу, как корова в хлеву, – европейские танцы были явно не ее стихия. Подруга Валерки, ее звали Зайна, теперь мне нравилась больше, чем Назия, но деньги уже были отданы, и мне было неловко объявлять, что я передумал. Валерка, может, меня бы и понял, поскольку ему было все равно, но Назия – не уверен… Мне не хотелось ее обижать, а то она подумала бы, что мне не нравится. Нет, она мне нравилась, вот только двигалась тяжеловато – как танк в барханах.

Потом хозяйка сказала, что мы можем идти… Мы с Валеркой встали, но хозяйка сказала, что комната для нас у нее только одна и там одна кровать… По-английски она говорила примерно так же, как мы по-арабски.

– Иди первый, – сказал мне Валерка как главный распорядитель и церемониймейстер.

Мы с Назией вошли в чистую вполне цивильную комнату с большой кроватью, накрытой розовым атласным покрывалом, с цветами в вазе и портретом президента Насера на стене. А может, и не Насера, а мужа хозяйки – для нас все арабы были похожи друг на друга, как и мы для них.

– Отвернитесь, – сказала Назия, – я разденусь и все приготовлю.

Я отвернулся. Окно было зашторено, и за ним, начав с утробного свиста, прорыдал свое «и-а» ишак, проехала машина, прокричал водонос. Улица жила своей жизнью, а мы здесь – своей.

– Теперь можно, – сказала Назия.

Я повернулся и увидел стоящую возле расстеленной кровати голую Назию. Она ничего не прикрывала руками: ни грудь, ни пах – и походила на картину Питера Пауля Рубенса «Союз Земли и Воды», где толстая голая тетка. Она стояла с легкой усмешкой, за которой скрывалось некоторое смущение, и смотрела на меня. Волосы она тоже успела распустить.

По правде сказать, в одежде она была привлекательней. У нее были большие, словно кофейные блюдца, ореолы вокруг сосков и совершенно голый, с лиловым лоснящимся оттенком, лобок. Такие я видел только у целлулоидных кукол. Да и вся Назия показалась мне какой-то целлулоидной, как бы поддутой изнутри, в поперечных складках, как большая сытая гусеница.

Друг мой неохотно привстал, и мы легли. Предварительных ласк не было, поцелуев тоже. Какие там поцелуи. Да и объятий… Тем более, что в левой руке я держал заготовленный презерватив, который не без легкой заминки все-таки водрузил на подобающее ему место.

По взгляду Назии я понял, что она одобряет мою инициативу. Она легла и раздвинула ноги, откуда на меня уставилась сизая щель. Но друг мой не дрогнул, и я ввел его по назначению. Он вошел легко, как старый знакомый, и мы стали совершать возвратно-поступательные движения. Назия двигалась более уверенно, чем во время танца, но без вдохновения – просто потому, что мне это было нужно, точнее, потому, что я за это заплатил. Едва ли это стоило пять фунтов – от силы три… Валерка, конечно, дал маху, надо было после. Да еще поторговаться. На Востоке так принято. Все торгуются. Тебе говорят: пять фунтов – смело предлагай два. На трех сойдетесь. Пять фунтов – это же целое состояние.

По причине долгого воздержания кончил я довольно быстро, точнее сказать, испытал физиологический акт под названием эякуляция. Моя подруга, о чувствах которой я не получил ни малейшего представления, быстро поднялась и стала натягивать на себя пояс с резинками для чулок. Всего-то прошло минут пять, и я, зная из литературных источников, как это бывает на самом деле в доме свиданий, сказал, чтобы она не торопилась, что еще далеко не финиш и мы повторим.

– Не финиш? – дружелюбно, но твердо возразила Назия. – А это что? – И небрежно подняла кончиками пальцев моего поникшего друга, с которого я уже снял презерватив.

Пальцы у нее были твердые и шероховатые, и я подумал, что проституция не основная ее профессия, а просто приработок, на который можно помогать родителям, поддерживать младших братьев и сестер, а то и охламона-мужа, сидящего целый день в кафе с такими же охламонами – нарды, шашки, кальян…

– Нет, подожди! – сказал я, намереваясь отнять у Назии широкие кружевные трусы, которые она собралась надеть вслед за чулками. Однако вместо трусов мои пальцы поймали воздух – Назия отступила на шаг и, прытко продев в отверстия по ноге, щелчком резинки дала знать, что трусы снова на месте, то есть на мощных бедрах и ягодицах, прелесть которых я толком так и не успел оценить.

– Чего ждать? – хмыкнула она, вместе с надетыми трусами обретя большую уверенность и даже, я бы сказал, нагловатость. – Раз висяк – секса нет.

– Встанет, – не очень убежденно сказал я.

– Когда? – насмешливо спросила Назия, виляющим движением тюленя уже натягивая платье.

– Это от тебя зависит, – смалодушничал я, оставаясь голым и желая выжать хотя бы минимум из утраченных пяти фунтов.

– Хорошо, – сказала Назия, делая вид, что снова готова снять платье, – тогда еще пять фунтов.

– Как это? Мы же договорились на час, а прошло десять минут, – сказал я, блефуя, поскольку толком не знал, как там они условились с Валеркой – на час или до завтрашнего утра…

Но Назия только покачала головой: дескать, или еще пять футов за удовольствие, или надевай штаны. В ее глазах не было никакого желания продолжать со мной секс. Я ее не впечатлил ни как клиент, ни тем более как мужчина. Мой секс был для нее как слону дробинка. Так что с моей стороны было довольно бессмысленно продолжать этот торг, слушая который, мой поникший друг и так опустился до нуля.

Я оделся, и мы вышли.

– Ну как, о'кей? – спросил меня наивняк Валерка.

– Куллю куайс! Все хорошо! – с мстительной улыбкой ответил я.

– Кофе? Чай? – спросила меня хозяйка, совсем как в каком-нибудь командном пункте на передовой.

Да, кофе, пожалуй, не помешал бы плюс парочка полноценных эякуляций.

Это был мой первый в жизни сексуальный опыт с проституткой и, как я чувствовал, – последний. Тем временем Валерка и его одалиска скрылись в комнате, а мне принесли кофе. Назия отказалась. Хозяйка снова включила музыку, на сей раз рыдающую арабскую, однообразную для европейского уха, хотя за месяцы в Египте я уже научился в ней слышать многое… Мы сидели на диване в круглой гостиной и ждали Валерку с Зайной. Что ж, может, ему больше повезет… За дверью было тихо, а арабская песня в исполнении знаменитой Умм Кульсум была достаточно громкой, и она мне почти нравилась.

Маленькая девочка хозяйки принялась танцевать – она танцевала красиво, плетя руками и пальцами вязь восточного узора и покачивая бедрышками, уже как маленькая профессионалка танца живота. Хозяйка влюблено следила за ней. Округлые стройные формы хозяйки, обтянутые строгим черным крепом, стали еще приманчивей, а маленькая головка с ухоженными волосами вообще выглядела как произведение искусства. Точеные черты лица, большие глаза, она была еще красива, хотя и старше нас. Лучшее в ней была улыбка – она улыбалась тебе так лучезарно, будто ты был для нее бог весть что. Наверняка, такая улыбка ничего ей не стоила. Но она располагала к себе лучше всяких слов и действий. Вот с кем бы заняться сексом. Впрочем, в позе хозяйки чувствовалось напряжение. Видимо, ей хотелось, чтобы все поскорее закончилось и мы сгинули.

Так прошло минут пятнадцать, затем дверь раскрылась и из нее вышла одетая Зайна, за ней Валерка. Лицо Зайны выражало плохо скрытое страдание, а точнее, отвращение, брезгливость, желание срочно пописать, подмыться и все забыть. Похоже, она, как и я, была новичком в таких делах, возможно, вообще впервые пошла на это – такое у нее было лицо. Не мог же я допустить, что Валерка столь плох в постели. Как раз наоборот – судя по торжеству в его глазах, он-то был вполне удовлетворен. Волосы Зайны слегка растрепались, а бантик и вовсе съехал набок – видимо, она даже не успела его снять. Теперь же она спешила в ванную, чтобы очиститься и снова стать добропорядочной женщиной Востока – чьей-то заботливой женой и матерью. Ее вид явно соответствовал этим двум ипостасям. Уж какая проблема толкнула ее на панель – одному аллаху известно.

Вскоре мы раскланялись с хозяйкой и благополучно ретировались. На прощание она одарила нас своей обвораживающей улыбкой: «Заходите еще…» Потом я узнал, что Валерка не преминул воспользоваться приглашением. Он зашел, только уже один. И к самой хозяйке. И далее, по его словам, заходил не раз, узнав от нее все тайны любви по-восточному. И совершенно бесплатно. Вполне допускаю, что это не его фантазия и так оно и было.

* * *

Мне все же удалось глянуть на другую сторону Суэцкого канала, где окопались израильтяне. Город Суэц разбомблен и пуст, как и его нефтеперерабатывающий завод, дававший работу многим горожанам, да и самих горожан там нет – только военные. Военная полиция и преградила дорогу нашему газику, показывая поворот налево.

Вдоль канала тянутся насыпи с нашей и с израильской стороны. Израильтяне построили там оборонительный вал высотой до 15 метров. На нашем берегу земляное укрытие пониже – но вдоль него можно ехать невидимым – однако насыпь не сплошная, и открытые участки простреливаются с того берега.

Мы вышли из газика, чтобы уточнить маршрут нашего дальнейшего безопасного передвижения, и пока сопровождавший нас арабский офицер беседовал с военным полицейским, а Веденин вернувшись в кабину, что-то записывал в блокнот, я, воспользовавшись тем, что никто за мной не следит, в несколько шагов оказался на бруствере. Я знал, что на той стороне, как и на этой, дежурят снайперы, – я как раз поднялся возле такого мелкого снайперского окопчика, да, я был предупрежден, но полагал, что, если выгляну на секунду, израильский снайпер окажется к этому не готов, – не может же он круглосуточно оглядывать в окуляр прицела наш бруствер в поисках зазевавшейся цели. И я выглянул, встав на бруствере так, чтобы лишь на мгновение приподнять над ним голову… Я не ошибся в расчетах, выстрела не последовало, а сзади ко мне уже бежал военный полицейский с криком – нельзя, «мущмумкен!» Но я уже отступил вниз и сделал ему навстречу несколько примирительных жестов.