Текст книги "Египет-69"

Дорога – это кладбище, мы несемся мимо его железных могил без малейшего намерения кому-то помочь, кого-то спасти. Вцепившись в руль, выпучив глаза, водитель мчится к Каиру. Но где наши? Где наша авиация, танки, бронетранспортеры, где наши зенитки, пулеметы, береговая охрана, локаторы, военные катера? Куда всё делось, куда все делись, как в сказке Чуковского про таракана? Что, не справиться с одним танком? Или тут был не один танк?

* * *

На следующий день устно перевожу на командном пункте ПВО полковнику Тарасову официальное сообщение для нас: «Вечером 9 сентября израильтяне предприняли операцию на египетской территории с использованием морских, воздушных и сухопутных, в том числе танковых, сил. Под покровом темноты израильские войска высадились с самоходных паромов на западный берег Суэцкого залива и прошли около 50 километров, разрушая сторожевые посты и военные сооружения, в том числе ракетные установки СА-2. Ударный отряд ни разу не вошел в соприкосновение с египетскими силами и в середине следующего дня, то есть 10 сентября, отступил со всем своим снаряжением на свою территорию».

То, что противник отступил, избежав боя с египетскими силами, подается как признак нашей мощи. Однако из неофициальных источников уже известно, что все просто побросали оружие и разбежались, кто куда. Число погибших не называлось. А еще выяснилось, что утром, зная о моем следовании в Каир, из штаба звонили Коломейцу, чтобы предупредить об израильской диверсии, но я уже был два часа как в пути… И пока я не объявился собственной персоной, в списках живых я едва ли числился.

* * *

Ольга в Каир не приезжала. Ее знакомая передала мне Ольгино письмо, посланное из Танты с нарочным, короткое и деловое, – законспирированная, лишь мне одному ведомая печаль разлуки.

Неделю я ходил в героях, как-никак спас не только себя, но и целый автобус ни в чем не повинных мирных арабов. Там же был 21 человек, включая водителя, – очко, счастливое число. Я был двадцать вторым… А потом меня вызывали в спецотдел, или как это у нас называется. Контрразведка, внешняя разведка нашей агентуры с территории дружественных стран, военная разведка… Нашего особиста я видел впервые, хотя по роду службы околачивался и в нашем главном офисе, и в штабе ПВО, и на командном пункте в Гюшах. Особист принял меня с оживлением в бровях и во взгляде, как если бы нетерпеливо ждал нашей встречи, чтобы выразить мне свое восхищение. Может, и медаль дадут? – суетно подумал я в первую минуту. А что? За какое-нибудь там мужество и военную доблесть? Как будто я не презирал еще недавно всяческие награды.

– Расскажите, как же все-таки это было на самом деле? – выйдя из-за стола, порывисто поздоровался он со мной и сел рядом, подчеркивая неформально-доверительный характер нашей беседы. В его повадке читались пройденные уроки психобработки клиента. – Ведь согласитесь, это же, пардон, не жук накакал: вот так стоять перед танком и разговаривать. «Жук накакал» – это и был психологический прием, чтобы я расслабился. Чтобы я почувствовал себя в своей тарелке.

Я готовно ухмыльнулся – пусть он считает себя хозяином положения, каковым и без своих дешевых заготовок, несомненно, являлся.

– Да ничего особенного не было, – сказал я. – Просто командира танка интересовало, есть ли в автобусе военные, и водитель указал на меня.

– И вы подтвердили, что вы военный, – сказал особист, посмотрев на меня так, словно всеми фибрами души ожидал от меня положительного ответа.

– Конечно, – сказал я. – Тем более что на мне была военная форма.

Я думал, что особист посмеется и одобрительно похлопает меня по плечу, но он вдруг нахмурился и, встав со стула, заходил по кабинету, заложив руки за спину.

– Напрасно, – сказал он.

Мне стало не по себе. Я молчал и выдерживал паузу. Я знал психологическую силу паузы и не хотел чувствовать себя виноватым. Наконец особист повернулся ко мне, и я увидел в его невыразительном, каком-то ускользающем лице человека, старающегося остаться незаметным в толпе, огромное желание придать подозрительную значимость тому, что произошло со мной, расшифровать произошедшее с какой-то особой, недоступной рядовому разуму стороны.

Я вдруг осознал, что ему просто нечем здесь заниматься, как только следить за своими, что он изнывает от безделья и вот теперь рапортом в Москву готов обозначить свою значимость и оправдать свое пребывание здесь.

– Очень напрасно, – повторил он.

– Я бы ничего не сказал, если бы меня не спрашивали, – уточнил я на всякий случай. – А если бы нас раздавили или расстреляли, как другие машины…

– Вы считаете, что вас не расстреляли, потому что вы русский?

– Скорее всего, – сказал я.

– Вы ведь, вроде, общались по-русски? – вскинул он брови, как если бы этот вопрос наглухо припирал меня к стенке.

– Да, сначала я ответил ему по-арабски, а потом по-русски и по-английски.

– И он вам сказал? – брови снова пошли вверх.

– Он сказал, чтобы я передал своим…

– Чтобы русские убирались в Москву! – закончил за меня особист, демонстрируя свою осведомленность.

– Да, – сказал я.

– И вы передали всем эту фразу…

– Да, передал.

– Кому именно?

– Ну, с кем я работаю.

– Зачем?

– Просто так. Я не придал ей особого значения. Это даже смешно…

– А нам не смешно! – остановился поодаль особист, больше не желавший поддерживать дистанцию абсолютной доверительности. – Нам совсем не смешно.

Я не стал спрашивать, кому это «нам». Я молчал, пытаясь въехать, куда он клонит.

– Вы понимаете, что разгласили государственную тайну?

– Какую тайну?

– Сами подумайте.

– Никакой тайны я не разглашал.

– Тайну, что вы советский офицер. Тайну своего пребывания на территории противника Израиля. Тайну нашей военной помощи дружественной нам стране.

– Какая же это тайна? – сказал я. – Об этом и так всем известно, в египетских газетах можно прочесть.

– Молодой человек, – остановился передо мной особист, – товарищ лейтенант! – и в голосе ее зазвучал металл. – Местные газеты могут писать о чем угодно. Но газета «Правда» об этом не пишет. Вы тут находитесь в составе группы военных советников, осуществляющих миссию подготовки и поддержки вооруженных сил дружественной нам арабской страны. И все, что относится к военному ведомству, является секретом для противника, военной тайной. И постановление ЦК КПСС на этот счет – оно тоже секретное. Понятно?

– Понятно, – сказал я. Вот оно как повернулось… Теперь меня, скорее всего, вышлют отсюда. Вот тебе и медаль за личное мужество.

– Но у меня не было выбора, – сказал я.

– Выбор всегда есть, молодой человек.

– Вы бы предпочли, чтобы меня расстреляли или взяли в плен? – усмехнулся я, решив, что терять мне больше нечего, и мысленно уже прощаясь с Египтом.

– Ну-ну, полегче, – чуть сбавил тон особист. – Что я предпочитаю, о том будет доложено в Москву.

А пока вы свободны.

На этом наш разговор окончился. Я ждал решения из Москвы, но так и не дождался. Пронесло. А может, то, что больше я не вернулся по контракту в Египет, и было тем самым решением…

Часть вторая

Сегодня вдвоем вышли на берег, чтобы глотнуть энергии пространства, и заговорились, пошли вдоль воды, лицом к солнцу. Возле поселка Репино на заливе отдыхает после перелета большая стая лебедей – около восьмидесяти особей. Никогда еще не видел диких лебедей в таком количестве, тем более на природе. Влажные трубчатые клики как верха у органа. Иногда так скулят собаки. Я рад, что дикие лебеди еще есть, что они еще прилетают весной с юга и садятся на наш грязный перегороженный дамбой залив. Я рад, что мы еще не вмешались в их перелеты. Когда-то на песчаном побережье Средиземного моря между Александрией и Порт-Саидом я видел километры птичьих сетей. Стаи с трудом долетали до берега и тут же становились легкой добычей…

Некоторые лебеди вытягивают вверх шеи, хлопают крыльями, и тогда кажутся огромными, как авиалайнеры. Одна из самых мистических, воспетых в мифах птиц, сопрягающаяся в русском сознании с женским началом, а, скажем, у древних греков – с мужским. Беззаветные в любви, верные в браке. Как нам хочется сказки, высокой духовности в обнимку с красотой. Заплыть бы в их стаю. Но пар не видно – или я плохой натуралист.

– Знаешь, – говорю, – они ведь прилетели из Африки.

– С ума сойти! – говорит она. – Даже не верится. И они здесь останутся?

– Нет, – говорю я, – полетят дальше. На Крайний Север, подальше от человека. Там они будут жить в тундре, на маленьких озерных островках, по паре на каждом… Представляешь, этим маршрутом они летали, когда еще и человека на Земле не было.

Она не сводит с лебедей глаз, словно перелистывая свою, как и у них, перелетную судьбу. Завтра ей домой, только не в Каир, а в Лондон, где она уже давно. Муж, дети, европейский образ жизни. Раз, а то и два раза в год мы встречаемся…

Две группы, по десятку в каждой, сошлись вместе, сплылись, остановившись метрах в трех одна против другой – и ну класть поклоны и кричать. Выпрямленные шеи сначала наклоняются вперед, как дорожные краны, а затем изгибаются, как ручки у фарфорового чайника. И в крик. Что-то ведь это обозначает? Выяснили отношения, расплылись среди сереньких айсбергов берегового припая. Будто одни рассказали что-то другим, а те бурно восприняли. Или же пригрозили друг другу – два враждующих клана…

* * *

В Каире я вдруг оказался совсем один. Сентябрь. Начало учебного года. Каир словно выцвел, выгорел, его воздух стал угрюмо-дымен, и, когда я открыл дверь на балкон, на меня дохнуло обжигающим печным жаром. Мои коллеги, квартирные жильцы, рассеяны в пустыне по своим танковым подразделениям. Там же и сосед мой Серега. Сельма больше не приходит в бассейн – ни она, ни ее мать, голландка, жена влиятельного египетского бизнесмена. Однажды я встретил ее на золотом базаре Хан-эль-Халили, когда в лавке с серебром приценивался к браслету, представляя, как он будет смотреться на женской руке. Мать Сельмы заглянула на миг в лавку, узнала меня, помахала рукой, громко сказала то ли в шутку, то ли всерьез: «Андрей, не торгуйтесь!» Да, мы, русские, слишком торгуемся, это правда. Есть предел сбивания цены, и есть рамки традиций. Для нас рамок нет. Мы лишь наполовину Европа. Вторая наша половина – это тоже Восток, вернее, Азия. Мы народ полудикий и не знаем рамок. Жена влиятельного бизнесмена, мать маленькой Сельмы, с которой я дружил, имеет право на такое замечание. Она мне нравится. Судя по всему, я ей тоже. Но вариантов нет…

При первой же возможности я поспешил в бассейн. У входа сидел все тот же араб, и мы обрадовались друг другу – я сказал, что был два месяца на Красном море, в ответ он выразительно поднял и опустил брови: «Куайс кетир! Очень хорошо!», а потом покачал головой и добавил, что «Валери» нет.

Да, Валерки не было, и не было Сельмы, хотя я пришел только из-за нее, и в сумке у меня в бумажном пакете лежали подарки – а было много незнакомых мне людей, и все столики были заняты, и даже в самом бассейне было не протолкнуться. К тому же выяснилось, что я разучился плавать в пресной воде – требовались усилия, чтобы удерживаться на поверхности.

Встретились мы позднее, но уже не так, как я себе это воображал, – Сельма сидела за моим столом, вежливо держа высохшего морского ежа, больше непохожего на влажный дышащий организм, который еще много часов жил на моем балконе под палящим солнцем, а потом перестал жить и в смертную минуту ожесточенно развернул свои бесполезные иглы.

Оказывается, у нее был свой музей, и коралл у нее тоже был, и ракушки, тигровые ракушки, на них словно из-под глазури сияли цветные поперечные полосы, крапины и пятна, на ладони умещалось по две-три штуки, и они сочно стукались своими фарфоровыми боками. У нее были ракушки, но не такие, как эти, похуже, а такие большие она видела в первый раз.

Она сложила обратно в пакет ракушки и ежа, и отдельно – потому что он был слишком тяжелым для бумажного пакета – взяла коралл и понесла все это показывать маме, а я улыбнулся маме издали и помахал рукой. Еще я подарил свой рисунок, который у меня получился лучше других. На нем было море в часы отлива, когда оно замирало, а вдоль всего чуть выпуклого горизонта начинала светиться изумрудная полоса и точно такого же цвета отмель недалеко от берега, среди горячего ультрамарина, где я однажды нырял за кораллами в прозрачной, зеленого стекла, воде, и дно было ярко-желтым, песчаным, и я боялся встречи с акулами. На нем было море и остров, не было только дымчатых гор Синая, обозначавшихся на вечерней заре как очень далекие облака.

Через несколько дней мы снова встретились. Сельма подарила мне талисман в виде маленькой серебряной книжечки Корана – его надо было носить на цепочке, но цепочка потерялась.

– И еще вот это, – сказала Сельма и протянула мне что-то плоское, завернутое в бумагу.

Это была ее фотография, под стеклом в рамке из тисненой черной кожи. Кажется, Сельма смутилась, когда протягивала ее мне. Почти уверен, что она смутилась перед лицом взрослого мира, правилам которого ее начали учить.

– Я очень хочу, чтобы ты пришел ко мне на День рождения, – как-то сказала она. – Придешь?

– Приду, – сказал я.

– Я больше не буду сюда ходить, – сказала она теперь, глядя на солнечные блики на воде. – У меня в школе начинаются занятия.

Я молчал, зажав в руке маленький серебряный коранчик.

– Я тебе оставлю телефон. Ты мне обязательно позвони. Позвонишь? – Она взяла со стола карандаш и крупно написала в моей записной книжке шесть цифр.

Я позвонил. Стоял ноябрь, облетали акации. Валерка был в Александрии, и почти никто не купался.

По вечерам за стенками террасы степенные арабы играли в бридж, а снаружи, где стало холодно и бесприютно, как огромный одинокий кристалл светился бассейн.

Я позвонил с опозданием на неделю. К телефону подошла мать, потом Сельма. Я поздравил ее с Днем рождения, извинившись и объяснив, что только что вернулся в Каир.

– Но это поздно, – горестно сказала она. – Все уже прошло.

Я и сам знал, что поздно и что прошло.

Пусть это и было совсем не так.

* * *

В самом конце сентября начинается Рамадан – праздник тридцатидневного поста ради очищения души, праздник отрешения от мирской суеты и обращения к Создателю. В дневное время нельзя ни есть, ни пить и только примерно к шести часам вечера, когда уже перестаешь отличать белую нитку от черной, позволено чревоугодие. В городе об этом извещает пушка. На месяц запрещены половая жизнь и алкоголь, впрочем, я так и не понял – вообще или только в пресловутое дневное время, когда Аллаху все видно… Но и дневной пост довольно мучителен для тех, кто работает или, как мы, воюет. Казалось бы, нас Рамадан не касается, но если ты целый день в разъездах по военным точкам, то поневоле блюдешь мусульманский обычай. К вечеру мы оказываемся в одном из батальонов ПВО возле Бенисуэфа. Офицеры, сопровождающие меня с Ведениным, говорят: дальше сегодня не поедем, здесь и заночуем. И я их прекрасно понимаю – голод уже сводит желудок, а белая нитка вот-вот сравняется по окрасу с черной. Я лично их уже не отличаю, но это, видимо, глюки желудочного сока. Еще полчаса ждать. В части все готово к праздничному ужину – в огромной офицерской палатке-столовой накрыт стол на двадцать персон. Мы, естественно, приглашены разделить трапезу. Стол ломится от яств, мясо тоже присутствует в необходимых количествах – арабский воин должен и в Рамадан оставаться крепким не только духом, но и телом. Впрочем, не знаю солдатского рациона, но здесь, у офицеров, всего вдосталь – даже пирожных, а в сладких лакомствах на Востоке знают толк.

И вот он – заветный миг! Вот когда начинаешь реально ощущать и чувствовать, что такое еда – как вкусны все ее ингредиенты… Справа и слева от моих блюд – по высокому стакану с холодной питьевой водой. Во время приема пищи тут принято пить. А металлические вазочки, где плавают в воде дольки апельсинов и лимонов, предназначены вовсе не для питья, а для омовения пальцев после жирной и сладкой пищи. Об этом всем нашим следует помнить, чтобы не попадать впросак и не принимать это за напиток, как кое-кто кое-где на глазах у все примечающих арабов. Пирожное кажется мне великолепным – его отрезают от огромного, метр на метр, торта – переплетенные нити из теста, пропитанные медом и еще чем-то. «Как вкусно!» – восхищаюсь я. «Это называется кунафа» – объясняет мне чревоугодничающий справа от меня арабский офицер, что сопровождает нас в нашей поездке.

Веденин тоже одобрительно кивает и из вежливости даже подносит ко рту малюсенький кусочек пирожного. Сладкого он не ест.

В месяц Рамадана на улицах Каира каждую ночь праздник веселья и чревоугодия. Да, это так – радость проживания жизни достигается и через самоограничение, хотя бы частичное.

* * *

Этажом ниже живет жена одного майора, неделями пропадающего на Суэцком канале. Кажется, он из артиллерии. Они занимают отдельную квартиру, ту, что у нас делится на пятерых, хотя сейчас я тут один. У нее двое детей – девочка дошкольница и мальчик третьеклассник. Пару раз я видел всю их семейку на русской вилле. Туда обычно приходят на выходные – надушенные и принаряженные. Женщины надевают свои импортные шмотки, приобретенные здесь в результате отчаянных и небезопасных походов по каким-то одному богу известным полуподпольным магазинчикам, торгующим западной контрабандой, поскольку в настоящих бутиках все слишком дорого… В Каире можно найти все, чего нет у нас дома. Ее муж – невысокий, ниже ее ростом, серьезный и замкнутый человек со строгим равнодушным лицом. На жену он не смотрит – он сделал свое дело – обзавелся семьей, детьми, благополучием и теперь отдыхает во внутреннем холостятстве. А может, мне это только кажется. Или не кажется, потому что его жена скрытно бросает вокруг нежные и горячие взоры, в основном в сторону нас, молодых, то есть переводчиков.

В одно прекрасное утро раздается звонок в дверь – я открываю и вижу за порогом ее. В одной руке у нее отвертка, в другой – плоскогубцы.

– Привет молодым соседям! – улыбается она. – Помощь не окажете? У нас что-то с наружной дверью – не закрывается на замок. Ходила вниз к арабам – они говорят, что мастера нет. Мастер придет только вечером. А мне на рынок нужно – детей нечем кормить. Муж в командировке. Не могу же я весь день сидеть дома.

Я говорю, что готов сходить на рынок и купить, что нужно, но она предпочитает, чтобы я починил замок, как настоящий мужчина я в этом разберусь.

– Хорошо, – говорю я, поощренный точно рассчитанным комплиментом, и вместе с ней спускаюсь этажом ниже. Я только что вернулся после ночного дежурства, и у меня целый день впереди, свободный солнечный день, который я могу провести как хочу – поехать в город, или в бассейн в Гелиополисе, или в Гизу к пирамидам… Ночью на командном пункте мне даже удалось поспать часов пять, так что после душа и чашки кофе я бодр и свеж.

– Тоня, – чуть кокетливо представляется она, и я с трудом сдерживаю желание спросить у нее отчество. Ей под сорок, но она хочет быть молодой.

В замках я разбираюсь не больше ее самой, но смело принимаюсь за дело. Мне везет: всего-то соскочила пружинка – я водружаю ее на место, и замок сочно щелкает, как затвор автомата Калашникова. Тоня счастлива – теперь ее дети будут сыты. Потом я почему-то сижу на обширной тахте рядом с ее насторожившимися детьми, и она меня спрашивает, не хочу ли я чаю или кофе. Нет, не хочу, уже пил с утра. Она смотрит на меня ласковым взглядом, в котором плещется благодарность, объемом явно превышающая содеянное мной. Легкий вздох сопровождает мой уход, как будто я делаю что-то не то, но мне не будут подсказывать… Для этого она слишком хорошо воспитана, да и вообще мать двоих детей.

Проходит полчаса, в течение которых я не нахожу себе дела в пустой квартире, думая о знаках, посланных в мою сторону. Или они привиделись мне, у которого уже три месяца не было женщины? Не мерещится ли хотящему, что это его хотят? Не путаю ли я причину со следствием? К тому же она мне совсем не нравится, обычная женщина, мимо которых я прохожу каждый день, не замечая. Но тогда почему я чего-то жду?

И вдруг – звонок в дверь. На пороге она, сорокалетняя Тоня, мать двоих детей. Вместо отвертки и плоскогубцев в руках у нее плоский пузырек бренди и шоколадка.

– А это вам, за труды, – говорит она и несмело проходит со своими дарами в дверь, – ей явно не хочется светиться на общей лестничной площадке. Мало ли что соседи могут подумать, хотя я и сам не знаю, что за соседи на нашей площадке. Повинуясь ее движению, я инстинктивно закрываю за ней дверь.

– Какие там труды… – говорю я.

– Да возьми же, наконец! – нетерпеливо говорит она, и это внезапное «ты» бьет меня ниже пляса.

Я успеваю заметить, что она навела макияж, серьги в ушах, надушена чем-то сладким, арабским… На ней темно-красное с серыми разводами платье из шелка, сухие ключицы открыты, морщинки замазаны кремом. Ей хочется быть молодой и красивой. Ей хочется ласки. А я один в квартире.

Я принимаю ее дары, но не иду с ними в комнату, а оставляю тут, на табуретке в прихожей. Глаза ее меркнут…

– Ну, я пойду, – мнется она, – детки ждут.

– Сейчас, – говорю я и беру ее руки в свои. – Сейчас, – бормочу я, чувствуя, что что-то решается само собой. Она стоит и ждет. Выражение ее вполне приятного, разве что чуть усталого лица вдруг меняется – на меня смотрит совсем юная, неискушенная девочка.

– Что «сейчас»? – спрашивает она.

– Сейчас, – говорю я и прижимаю ее к себе.

Я не ощущаю грудью ее груди, но рука моя – на ее пояснице, под шелком бугорки позвонков, я опускаю пальцы ниже, вдоль плосковатых ягодиц к копчику, и мать двух детей вздрагивает.

– Ой, там у меня очень чувствительно…

– Пойдем, – говорю я и тяну ее за собой.

– Куда? – послушно идет она следом.

Я ввожу ее за руку в свою комнату.

– Вот моя кровать. Полежи со мной. Хоть просто так. Ничего не будет, если не хочешь.

– Обещаешь, что ничего? – говорит она, словно вешая мне на шею ключик к своей безгрешности.

Я готовно киваю.

Мы раздеваемся и оказываемся в постели. Она в нарядных просторных трусах с оборками и в таком же, с оборками, лифчике. Лифчик я снимаю с нее совершенно напрасно, по неопытности – просто у меня еще не было таких возрастных дам. Вялые груди дважды рожавшей и дважды вскармливавшей женщины. Коричневые соски, голубые вены – сладковато-приторный запах чужого тела. Через это надо перешагнуть. Пытаясь обмануть себя, я впиваюсь ей в губы, левой рукой стягивая с нее трусы.

Она и не думает сопротивляться, только шепчет в перерыве между моими настырными поцелуями:

– Вот ты какой…

Я целую ей шею, грудь, живот, трусь лбом о ее кустик, но желанье во мне молчит. Себя не обмануть.

Я переворачиваюсь на спину и говорю, лежа рядом:

– Прости, не готов. Не знаю, почему…

Она ложится набок, шепчет, приткнувшись губами к моему плечу:

– Просто я тебе не нравлюсь…

– Почему? Нравишься, – горячусь я. – Просто я не в форме… Ночь на дежурстве…

– А ну-ка, ну-ка? – игриво говорит она, и я слышу, как огрубевшие пальцы домохозяйки, привыкшие к мытью посуды и стирке нижнего белья, детского, мужниного и собственного, залезают в мои плавки, овладевая моей немощью, и принимаются не очень-то искусно дергать ее и теребить.

Поначалу мне хочется избавиться от этого бесцеремонного посягательства на мою собственность, но затем, какое-то удачное пожатие, поворот, прикосновение возжигают нужную искру, и состав моих чувств трогается, наконец, с места. Теперь мне уже не неловко за себя, теперь я, что называется, готов показать товар лицом, пусть и из чужих рук. Не выпуская его, она трудится надо мной, гладит, теребит, пока я не приобретаю законченный вид, с которым хоть в огонь, хоть в воду.

Я же погружаюсь между широко и послушно раскрытых сыроватых ляжек жены майора-советника по артиллерийскому вооружению, подвергающего в Суэце свою жизнь опасности пять дней в неделю. У меня, вроде, все тип-топ, хотя в голове тикает счетчик, контролируя каждое мгновение нашей спарки, – я словно исполняю задание, которое мне обрыдло, но от которого в силу своей физиологии я не могу отказаться. Она довольно бестолково суетится подо мной, стараясь соответствовать. Сейчас я кончу… нет, пусть сначала кончит она… нет, выходит, что все-таки я…

Мне так и неведомо, кончила ли она, если она, конечно, знает, что такое оргазм. Но она не выглядит обманутой, разочарованной, раздраженной, неудовлетворенной. Похоже, для первого раза ее все устраивает. Для первого раза все, как надо, как доктор прописал. Она уверена, что будет и второй раз, и третий, и много-много чего еще. Томно улыбаясь, она склоняется сверху надо мной и говорит с поощрительной ноткой осуждения:

– Вот ты какой. Да, женщины тебя избаловали…

Может быть, все может быть. Только она не моя женщина. И больше мы не встретимся, хотя я и не могу сказать ей сейчас об этом.

* * *

У всех у нас одна цель – подготовить армию египтян к великому наступлению, к возвращению на Синай. Но иногда наши нервы сдают, точнее – мои нервы. Иногда я, кажется, позволяю себе больше, чем позволено рядовому переводчику, лейтенанту по званию. На одной из аудиенций с офицером генерального штаба, речь идет о том, что в одно подразделение прибыло из Союза новое оборудование, новая станция слежения и обнаружения самолетов на самых малых высотах, но почему-то ее не спешат установить, хотя тут и там личный состав несет потери от неожиданных налетов противника… Офицер этот, успокаивая делано удивленного Веденина, который всеми своими конечностями и, естественно, чертами лица старается удержать позу недоумения, пока я перевожу сказанное им на английский, офицер, внимательно меня выслушав, отвечает, чтобы мы напрасно не волновались, поскольку новая станция будет установлена в обязательном порядке.

– Когда? – нетерпеливо говорит Веденин, по привычке простукивая пальцами кожаную папку, с которой он во время наших переговоров не расстается.

– Точную дату сказать не могу, – пожимает плечами офицер, которому, очевидно, неприятен этот разговор. – На все воля Аллаха, иншаалла….

И тут я от себя, без всякого на то права, говорю:

– И когда это ваше иншаалла наступит?

Мне бы промолчать в тряпочку, черт меня дернул озвучить то, что у всех наших советников на уме, поскольку это «иншаалла» уже всех достало, мы его слышим по сто раз на дню.

Лицо офицера темнеет, багровеет, идет пятнами, глаза мечут черные искры гнева – он выскакивает из-за стола и, указывая на меня пальцем, говорит Веденину:

– Что позволяет себе это ваш переводчик? Он оскорбляет меня, мой народ, нашу веру! Кто ему дал такое право? Таким людям прямая дорога домой. Им нечего делать в моей стране. Мы им не позволим…

Скорее всего, гнев его наигран – просто мы ему не нравимся со своими вопросами, мы его унижаем, и он хочет уйти от неприятного разговора. Но тем не менее…

Озадаченный Веденин оборачивается ко мне:

– Что он несет? Что он взбеленился? Ты что ему такое сказал?

Я, чувствуя, что дал маху, тем не менее, честно пересказываю Веденину наш с разгневанным офицером диалог.

– Ну, так извинись перед ним, – нимало не смутившись, вполголоса говорит мне Веденин. – Придумай, что тебя неправильно поняли. Мы ведь тоже говорим «с божьей помощью», и ничего… В общем, выкручивайся и еще скажи, что если они не пошевелятся со станцией, потери только возрастут.

Невозмутимость моего советника придает мне уверенности. Я извиняюсь перед офицером, говорю, что он меня неправильно понял, чему виной мой несовершенный английский, что у нас в русском языке тоже есть такое же выражение, with God’s help, как у них в арабском, и мы его часто используем со всей серьезностью и уважением к его значению. Я вижу, как расслабляются мышцы на смуглом лице офицера и плету дальше насчет того, что вырос и воспитан в уважении к любой вере, что в нашей многоконфессиональной стране тоже много мусульман и что в моем родном городе Ленинграде есть даже действующая мусульманская мечеть, очень красивая.

И надо же – на офицера мои слова производят поистине магическое действие. Факт, что, как и большинство из нас, я недооцениваю религиозность арабов, пропитанность ею всего их сознания, чувств, менталитета – вроде, мы общаемся, договариваемся, понимаем друг друга, но мы совершенно разные. Они истовые полпреды веры, что для нас почти пустая формальность, для них – суть.

– Что ты там ему вкручиваешь? – вполголоса спрашивает Веденин, отмечая разительные перемены на лице штабиста.

– То, что вы мне посоветовали, – отвечаю вполголоса, продолжая окучивать араба.

– Ну и слава богу, – говорит Веденин.

И, правда, слава богу!

Расстаемся мы почти друзьями, ну, если не друзьями, то, во всяком случае, соратниками по борьбе. Да, некоторые офицеры нас здесь недолюбливают, но терпят, поскольку мы пока нужны.

Все-таки арабы совсем не такие, как мы. Перебранка на улице двух мужчин, которая у нас означает прелюдию к мордобитию, на самом деле может означать лишь приглашение в гости. Ведь здесь положено раз двадцать отказаться, прежде чем принять приглашение… Магия слов… Слова для арабского уха значат гораздо больше, чем для нас. Слова оскорбляют, но они же и примиряют, мир слов – это мир отношений, это музыка состояния, а состояние араба – это покорность воле Всевышнего, которому пять раз в день бьют поклоны, после чего в арабской душе наступает безмятежный покой. Иншаалла.

Постепенно я понял, что успех в переговорах, которые мне приходится переводить, даже не в содержании, не в обмене аргументами и контраргументами, а в интонации. Переговоры можно завести в тупик, переводя точно, по произнесенному, и их можно вытащить из любой трясины, будь на то искусство переводчика, понимание им проблемы и сверхзадачи.

Ну а той сверхсекретной антенне РЛС П-12, за установку которой мы бились, не повезло. В конце декабря она исчезнет – десантная группа израильтян, захватив станцию вместе с личным составом, разберет ее и утащит к себе на двух мощных вертолетах.

* * *

Сижу в Абу-Сувейре, что примерно в ста двадцати километрах к востоку от Каира и в пятнадцати от Суэцкого канала. До канала мы на сей раз так и не добрались, все перекрыто, а по дорогам вдоль самого канала ездить нельзя – того и гляди подстрелят израильские снайперы. Мотаемся в «джипах» по пустыне, от одного ракетного дивизиона до другого. Все они так или иначе выведены из строя в результате последних израильских налетов. Арабы авиацию больше не поднимают – бесполезно, каждый самолетовылет заканчивается нашими потерями. Сижу на койке, без простыней, один матрас, пишу на стуле. Открыл дверь на террасу, когда-то затянутую металлической сеткой от москитов. Не знаю, как москиты, но комары, эти хрупкие, прозрачные привидения с заунывными голосами муэдзинов, совершенно беспощадны. Да и арабские мухи – они назойливы, как нищие попрошайки, требующие бакшиш. От одного русского недавно услышал: «Вот приеду в Россию, поймаю русскую муху и расцелую ее, милую, кроткую!»