Текст книги "Египет-69"

Поэзия непереводима, поскольку обслуживается непереводимыми ресурсами языка, его музыкой, его ритмом, рожденным где-то в далеко укрытых недрах родового самосознания, в культурных слоях минувшего, в каждом звуке, в каждой морфеме и фонеме, в каждой конструкции словесных связей, запечатлевших национальное прошлое, неповторимый опыт, генетику уникальной истории. А то, что мы имеем в результате алхимии перевода, что с удовольствием цитируем или слушаем с эстрады в исполнении любимых артистов, – это такой иноязычный фантом, импровизация на заданную тему, сыгранная (в идеальном случае) не бездарно. Да, у нас много хорошо переведенной иноязычной поэзии, подозреваю даже, что больше, чем в литературе какого-либо другого народа, потому что мы, русские, хоть и ленивы, но любознательны и наделены при всей своей самодостаточности таким огромным комплексом исторической и психологической неполноценности, что берем с чужих полок не глядя, что ни попадя. Чужое, накопленное в других культурах, нам всегда казалось и кажется лучше своего. К тому же в России всегда было довольно много людей, умеющих вполне сносно писать в рифму. Поэзия – это дочь самодержавных режимов, пьющая запрещенный воздух свободы маленькими глоточками вольных строф… Но ей споспешествует в этом и сам язык, хотя за века поэтического насилия (то есть со стороны поэтов) он и наработал целые ряды расхожих стереотипов, которые не только трудно преодолеваются технически, но тем более – ментально.

Мы порой и не подозреваем, что рифма «кровь – любовь – вновь» рождает в нашем подсознании устойчивый образ любви как страдания, а то и смерти. То есть в русской ментальности любовь – состояние экстремальное, ведущее то ли к гибели, то ли к обновлению, к рождению заново. Так слова формируют отношение к жизни. А ведь английское слово «love» («любовь») никоим образом не может быть зарифмовано со словом «кровь» («blood»), ни тем более со словом «вновь» («again»)… Что из этого следует? Многое! Из этого следует, что при слове «любовь» в сердце англичанина раздается совсем другая музыка, другие обертоны и аллюзии, и нам друг друга не понять, вернее – не прочувствовать, пусть даже любовь по-английски ничуть не меньше сопряжена с кровью и смертью, чем у нас. Но это совсем другое сопряжение. Совсем…

То же самое с рифмой – «свобода – народа»… Разве не она вызывала в моей стране все эти бессмысленные революции?! Поэзия умирает в переводе. Хороший перевод – это просто стихосложение на чужую тему. Новая музыка, новые ритмы и рифмы, рождающие новые ассоциации…

И все же иногда это работает, черт возьми. Почему-то работает. Я даже догадываюсь почему. Дух тот же самый, общечеловеческий. Дух общечеловеческих ценностей. Все мы, ну хотя бы цивилизованная часть мирового сообщества, черпаем из одной кормушки в частотах воспринимаемых нами волн, которые можно было бы отнести к «реализму» – что-то такое от инфракрасного до ультрафиолетового излучения. А то, что там до и после, – для нас тьма и загадка… Человечество создало искусственную среду духовного обитания, одну на всех, через нее и происходит обмен чувств и идей, пусть даже у них разные источники.

А вот, скажем, таракан не принадлежит к этой среде, он в ней чужой элемент, хотя и пытается примкнуть, приткнуться, присоединиться к нашему сообществу, питаясь крошками с нашего стола. Но таракан мне неприятен, он неприемлем ни нравственно, ни эстетически. Я гоню таракана. Я направляю на него из баллона мощную струю какой-то гадости, убивающую всех, какие ни есть, инсектов этих краев, а ему хоть бы что – бежит от меня вдоль плинтуса по прохладным плитам пола на теперь моем втором этаже и, только почти одолев пространство до спасительной щелки в углу комнаты, вдруг падает бездыханный на спину, еще дергая лапками… Тараканы здесь огромные.

* * *

Еще одна инспекторская поездка. Туда, где стоят наши 85-миллиметровые зенитки с ПУАЗО, стреляющие до высот в семь километров… Едем в двух газиках, вечереет, солнце осталось за нашими спинами, но еще не скрылось за кромкой горизонта, справа – складки плато, слева – плодородная долина Нила, образуемая двумя рукавами, Розеттой и Дамиеттой. Этот треугольник напоминает преддверие к лону женщины – испокон веков плодородная, плодоносящая земля. Из этого гумуса рождается жизнь, здесь все растет, воткни посох в это животворящее хлюпающее соками жизни чрево – и получишь цветок любви.

Такова здесь земля, удобренная слоями ила, что каждый год в течение тысячелетий во время весеннего половодья покрывал собою благодарно распахнутую долину. Впрочем, разливов больше нет – Нил перегорожен Асуанской плотиной, и вода послушна ее воле. Теперь в верховьях Нила возле Асуана – огромный резервуар воды, и Египту не грозит ни засуха, ни голод. Теперь, в отличие от времен фараонов, египтянам не нужен мудрый и предусмотрительный иудей Иосиф, сын Иакова, казначей и хранитель зерна, по гаданию на воде рассчитывавший его запасы для египтян на случай неурожайных лет. Прошлое напоминает о себе настоящему, как привычка, нетерпение и страсть, давит, напирает на него, как огромный резервуар памяти, снова и снова толкая к жизни, к воле, направляемой неведомо куда и зачем, ну разве что в пустыни вечности.

Вечереет, солнце только что ушло за горизонт, но в прозрачных сумерках еще все зримо. Впереди, выкрашенный в цвета пустыни, подскакивает на ухабах первый газик, нас тоже изрядно трясет, рычит мотор, перекрывая звуки внешнего мира, а там что-то бахает и бухает, словно лопнувшая покрышка или полуотвалившийся, бьющийся о полотно дороги глушитель. Нет, что-то другое… Газик перед нами вдруг сворачивает к обочине – из него стремглав выскакивают наши советники и прыгают в широкий кювет. Мы тоже резко тормозим и выскакиваем на дорогу – как раз в тот момент, когда над нами молча протекает тяжелое тело израильского «миража», лишь в следующий миг оглушая ревом сопла. Рев этот до булавочной головки сжимает душу, но он же констатирует, что мы живы и еще сколько-то будем жить, раз не стали мишенью. А кто стал? Откуда они? Почему? Что случилось? Просто две пары «миражей» на малой высоте, прямо перед дивизионом зенитных орудий, стволами больше похожих на пальмовую рощу без макушек, как если бы после напалмовых бомб, – две эти пары, пролетев над дорогой, над нашими головами, расходятся далее широким маневром – направо и налево, то есть на юг и на север, с набором высоты, а там высоко-высоко, в смугло-фиолетовом небе, куда еще доходят лучи солнца, для нас уже скрывшегося за кромкой земли, вспыхивают розоватые комочки разрывов, и, приглядевшись, можно различить неспешно скользящие комариные тельца «скайхоков».

Укрывшись среди спасительных стволов 85-миллиметровых зениток, мы наблюдаем, как дружно, по команде своих автоматических приборов, они вращаются на стационарных столах-платформах, наклоняясь враз то в одну, то в другую сторону. Чудо техники конца сороковых…

Что тут делали «миражи»? Отвлекающий маневр, демонстрация своей неуязвимости, доказательство, что израильская разведка знает нас, русских советников, чуть ли не в лицо, уж не говоря о наших планах и передвижениях…

Полчаса спустя, остановившись в гостинице, которую, скорее всего, противник специально не трогает, мы выходим на террасу и видим в уже грянувшей кромешной тьме там, севернее, на одной с нами долготе, некое подобие светопреставления. Будто некий великан развел костер, от которого теперь остались тлеющие головешки, и он притоптывает их своими огромными ножищами, выбивая снопы искр… Это израильтяне атакуют с воздуха войсковое прикрытие Исмаилии – бомбят ракетные установки, станции РЛС, передвижные командные пункты, жгут напалмом личный состав…

– Что делают, сволочи! – не выдерживает кто-то из советников. – Там сейчас настоящий ад. А где наша авиация? Попряталась?

Нескоро удается заснуть, и всю ночь мне снится одно и то же – будто все двери и окна гостиницы распахнуты настежь и грохают от сквозняков. А это в отместку работает наша артиллерия по одной ей ведомым целям.

* * *

К лету я уже еле волочил ноги – в Каире столбик термометра доходил днем до отметки 45 градусов по Цельсию в тени – и силы мои были на исходе. Только вечер нес некоторое успокоение и прохладу, но как прожить день, тем более на работе?

– Купи себе «Вита-Фос», – посоветовал Рембачев, – прекрасное средство, настой самых полезных трав. Там все, чтобы то, что у тебя опустилось, снова бы приподнялось.

Это были шуточки в его стиле.

В аптеке я разговорился с ее хозяином. Он прекрасно владел английским, учился на фармаколога в Европе, знал еще французский и немецкий. Говорю ли я на этих языках? Нет? А какая у меня профессия? Переводчик? Нет, это понятно, что я здесь перевожу, но вообще какая у меня профессия там, на родине?

Я понял, что он имеет в виду – знание языков даже здесь, не говоря о Европе, не считалось профессией, это просто входило в понятие культуры и образованности, как, впрочем, и в дореволюционной России. Почти все офицеры египетской армии говорили по-английски, а многие еще и по-французски… Тогда я сказал, что дома я учитель, и лицо араба, до того момента несколько смущенное, выразило удовлетворение. Учитель – это весомо, это серьезно. Он и не знал, что в моей стране учитель – это почти никто.

Хозяин аптеки был красив и представителен и отчасти походил на Омара Шарифа, сыгравшего главную роль в голливудском фильме «Доктор Живаго», который, впрочем, мне так и не удалось посмотреть, хотя он еще шел тогда в некоторых кинотеатрах Каира. Когда наконец речь зашла о проблемах с моим самочувствием, хозяин аптеки подтвердил, что «Вита-Фос» мне, несомненно, поможет. А если есть побольше фруктов – мандаринов, апельсинов, бананов и манго, то и «Вита-Фос» не нужен. Но я ем, сказал я. В день я съедаю по килограмму фруктов – и ноль результатов. Впрочем, кто-то мне говорил, добавил я, что в местных фруктах, особенно в апельсинах, не хватает витаминов.

И вдруг мой интеллигентнейший собеседник, вежливый и предупредительный чуть ли не до подобострастия, он же хозяин аптеки, у которого я собирался купить очень недешевое (между нами) целительное лекарство, в красивом пузырьке, с еще более красивой этикеткой и даже нарядной ленточкой, вдруг он нетерпимо, почти сардонически, рассмеялся прямо мне в лицо. Он был оскорблен, он был уязвлен в лучших своих чувствах – он был патриотом своей родины, на плодороднейших землях которой не могли расти безвитаминные фрукты, и готов был поступиться перед невеждой-гостем своей европейской образованностью и восточной учтивостью ради утверждения этой не подлежащей сомнению истины.

«Вита-Фос» я у него все-таки купил и через неделю почувствовал – живу!

* * *

Однажды под утро просыпаюсь от грохота, сотрясающего весь дом, как будто небо рухнуло нам на крышу, и рефлекторно бросаюсь к балкону. Я их вижу в сумеречном свете – два прямо над крышами уходящих на запад израильских «миража», два сопла, два оранжевых пламени. Со стороны штаба ПВО, с крыши, где круглосуточно дежурят у зенитных пулеметов арабские расчеты, запоздало раздается сухой стук очереди… Проспали… Однако в это памятное утро 17 июня 1969 года от взрыва при преодолении звукового барьера проснулся весь Каир и сам президент Насер, над домом которого в Гелиополисе «миражи» насмешливо и пролетели, продемонстрировав полную несостоятельность египетской противовоздушной обороны.

Наутро мы говорили, что запросто могли лишиться и места своей работы, – «миражам» ничего не стоило пустить в наш штаб парочку ракет. Еще была загадка, откуда они взялись. Ведь чтобы лететь к себе на запад, они должны были сначала прилететь сюда, на восток, а уж потом развернуться. Я вспомнил карту, которую мы рисовали с Валеркой Каравановым в офисе. Уж что-что, а Каир у нас там был дважды перекрыт ракетными дивизионами и станциями РЛС… Счастье, что никто Каир не бомбил и, похоже, не собирался, – это была лишь акция демонстрации нашей беспомощности, акция нашего унижения. Вскоре нам стало известно, что командующие ВВС и ПВО Египта отправлены в отставку.

* * *

Короче, теперь всем стало понятно – наши ракеты бессильны против низколетящих целей. По высоколетящим они работают нормально, но какой дурак будет летать высоко, там, где тебя достанут не только ракеты, но и допотопные 85-миллиметровые зенитные орудия с механизмами ПУАЗО, то бишь приборами управления артиллерийским зенитным орудием, умеющими считывать координаты самолета, его скорость, направление и ту точку, в которой он окажется через пару секунд, чтобы именно туда послать снаряд… Это позавчерашний день… А израильтяне не дураки. Они появляются сразу и вдруг на высоте метров пятьдесят-сто – и пиши пропало.

Два месяца назад я уже был с одним из наших советников на приеме у начальника контрразведки египетской армии… Это был суровый замкнутый человек в суровом месте, и я чувствовал себя не в своей тарелке, будто под пристальным взором родного КГБ. Видимо, служба такого рода, связанная с совершенно определенным набором действий и мыслей, объединяет людей, делает их похожими друг на друга независимо от идеологии, религии, национальности и модели экономического развития. Так похожи музыканты, в каких бы составах и где бы они ни собирались. Так, видимо, сходны и разведчики вместе с контрразведчиками, и всякие там службы госбезопасности. Я мало встречался с этими ребятами, но впечатление – общее. Это люди без личности, люди, закрывшиеся не только от других, но и от самих себя, а потому беспринципные и жестокие. Таков был и это высокий египетский чин. Он слушал нас внимательно и вопреки общепринятому здесь правилу даже пальцем не шевельнул, чтобы произвести на нас хорошее впечатление. Он был мрачен, суров, и от нас ему нужны были только цифры и даты, то есть когда и сколько, а также тактико-технические данные.

Речь идет о поставках ЗРК «Стрела-1», то есть самоходного зенитно-ракетного комплекса с весом ракеты 30,5 кг, поражающей цели на высотах от 300 метров до 3,5 километров, и ПЗРК «Стрела-2», переносного комплекса, поражающего цели самонаводящейся управляемой ракетой на высотах от 50 до 1500 метров, при дальности действия до трех с лишним километров, при массе в боевом положении всего-навсего 14,5 кг, почему и можно стрелять хоть с плеча… Американские «стингеры» еще в разработке, а наша «Стрела-2» уже принята на вооружение…

На миг неподвижное лицо контрразведчика преображается – я не узнаю его, оно светится праведным огнем мести, и я буквально считываю то, что предстает перед его мысленным взором, – горящие обломки сбитых «миражей», «скайхоков» и «фантомов».

То, что на канал прибыло несколько расчетов наших специалистов, готовых поработать по израильской авиации, было сверхсекретом. Им и предстояло в кратчайшие сроки научить арабов пользоваться этими комплексами. Первые пуски превзошли все ожидания. За один только летний день десятью ПЗРК были сбиты шесть самолетов Израиля. Избегая огня зенитно-ракетных комплексов С-75 и С-125, израильская авиация использовала малые высоты и поплатилась. Арабы ликовали – израильтяне были в шоке. Но их разведка сделала свое дело, и вскоре причина потерь была раскрыта. Наверняка среди высшего офицерского состава арабского Генштаба у них были свои агенты, и самолеты израильских ВВС снова полезли в высоту, где было больше шансов избежать контакта с нашими ракетами. Забегая вперед, скажу, что «Стрелой-2» за год моего пребывания в Египте было уничтожено 17 боевых самолетов Израиля.

Прямо из нашего Генштаба приезжает генерал-лейтенант Гавашелия, чтобы проверить, как арабы осваивают наше новейшее оружие. Мы с Ведениным должны сопровождать его на Суэцкий канал. Отправляемся в восемь утра. Для меня это рановато. Впрочем, для меня вообще прийти вовремя на службу – проблема. Мне всегда не хватало и не хватает пяти минут – в школе, в университете… Это какое-то проклятие. Не то чтобы я был соней и копушей. Нет. Но мне всегда было трудно выйти заранее, с запасом. Я всегда старался выйти так, чтобы точь-в-точь. Но для этого действительность должна была идеально мне соответствовать, а она постоянно в последний миг подсовывала проблему – оторвавшуюся пуговицу, нечищеные туфли, дырку в носке, внезапный позыв мочевого пузыря или – что хуже – кишечника, телефонный звонок или опоздавший автобус.

Опаздывал я и теперь, что было совсем нехорошо. Подчиненный должен являться раньше начальника, а я еще поспешаю от своих жилых блоков к дому в полукилометре от меня, где живет Веденин и где нас ждет машина с генералом – черный мощный «шевроле», предназначенный только для высокого начальства. Я бегу по утренним кварталам Наср-Сити, мимо новой мечети, которые появляются вместе с новыми кварталами, с неизбежностью очередных памятников Ленину у меня на родине, в спину мне с двух высоких минаретов звучит усиленный динамиками пронзительно высокий голос муллы, призывающий к утреннему намазу, а я бегу, высунув язык, по утренней жаре, которая еще не очень ощущается, потому что ее сопровождает утренний ветерок, бегу на взаправдашнюю войну, чтобы мусульмане могли здесь честно и спокойно возносить хвалы Аллаху, пока мы на канале будем делать все возможное, чтобы эти молитвы не прервали вой сирены и рев израильских «миражей».

Веденин и генерал Гавашелия с молчаливым укором ждут меня возле роскошного «шевроле-седана». Это я должен ждать, стоя навытяжку… Впрочем, мне ничего не говорится – это как бы ниже генеральского статуса, но и молчание бывает весомым… Садимся в машину – генерал впереди – и мчимся из города. Задача наша – оценить ситуацию объективно. Позиция арабов нам и так ясна. Мы же считаем, что арабы просто плохо пользуются тем, что им поставляется. Водитель-араб знает, куда нас везти. Возможно, он из арабской контрразведки. Возможно, он даже понимает, о чем говорит этот русский генерал… Нам доверяют, но, скорей всего, нас и проверяют.

Генерал Гавашелия, московский благодушного нрава грузин, только вчера прилетел, прежде в Египте не был и полон впечатлений. Он красноречив и, видимо, умеет без малейшего акцента произносить за праздничным столом длинные и велеречивые тосты. «Какой красивый народ! – говорит он, глядя в лобовое стекло. – Какие красивые арабские женщины! Какая ужасающая нищета! Этот народ столько пережил, он пережил гибель собственной культуры. Не все народы смогли это пережить – потерялись, растворились в других народах. А он выстоял. Какие здесь у всех улыбающиеся лица! Нет, народ, который так улыбается, не победить! А евреи – что евреи? Они лишились своей государственности еще две тыщи лет назад. Нынешний Израиль – это искусственное, ненастоящее… Это детище политиканов, желающих заполучить Ближний Восток».

Генерал полон пафоса, который мы готовы разделить с ним. А может, все это предназначено для записывающего устройства в машине, если, конечно, наш молчаливый водитель из контрразведки. Но то, что говорит Гавашелия, на наш взгляд, недалеко от истины. Почти истина и есть.

На выезде из города, когда мы останавливаемся у перекрестка, к машине бросаются два арабских мальчугана, чтобы протереть грязной тряпкой наше идеально чистое лобовое стекло. «Имши!», то есть «вон отсюда!», делает сердитый жест кистью левой руки наш водитель – и мальчишки исчезают. Для нас такое не внове – мальчишки здесь включаются в работу рано – с пяти лет, но генерал задет за живое. Эта сценка переносит его в собственное детство в Гори, хотя он, сын школьного учителя, и не испытал бедности… Его воспоминания украшены эпитетами и точными грамматическими конструкциями – да, в голодном двадцать седьмом году он помогал матери по хозяйству и разносил по ближайшим лавочкам лепешки, которые она пекла, чтобы поддержать многодетную семью, – как никак у генерала два брата и две сестры, и все, слава богу, живы-здоровы и в люди вышли…

Генералу явно хочется, чтобы мы спросили, кем же именно стали его братья и сестры, но мы с Ведениным молчим – вышестоящему начальнику не принято задавать вопросы. Гавашелия же хочет произвести на нас хорошее впечатление. Есть люди, особенно большие начальники, которым это уже не важно, которые уже переросли это, и на их лицах – застывшее недовольство теми, кто ниже, кто подчинен. Но генерал Гавашелия не такой, он не забывает о подлинных человеческих ценностях и знает цену власти. Власть если его и испортила, то лишь чуток, то есть не в той мере, в какой она портит человека, в первом поколении оглушенного ею. Гавашелия не оглох и не забронзовел. Возможно, в этом ему помог врожденный артистизм или даже аристократизм, примесь какой-нибудь княжеской крови – ведь там, в Кавказских горах, ей легче было схорониться от большевистского террора, чем на плоских равнинах России. Большинство офицеров-советников, кто меня окружал, выходцы из низов, из трудового люда, чаще – из крестьянства, он же, Гавашелия, больше походит на арабских генералов, представителей высшего сословия, а, как я уже успел заметить, люди богатые, то есть имущие, чем-то неуловимо отличаются от людей неимущих…

В СССР черта между богатством и бедностью если не стерта, то скрыта – и в этом смысле непросто определить, кто есть кто. Чаще всего советский имущий – это высокопоставленный чиновник на государственном обеспечении, получающий от государства машину, дачу, спецпаек и еще кучу привилегий в смысле лечения, курортов, всяких там пошивочных ателье и бесплатных поездок за границу. Но это не то, потому что это твое, пока ты верный слуга, раб режима. Здесь же я впервые увидел богатых людей, в общем, не зависимых от государства, даже несмотря на диктатуру Насера и его арабский социализм, и они, эти люди, были другими. Независимыми их делало богатство. Богатство и принадлежность своему роду наделяли их ни с чем не сравнимым чувством собственного достоинства, и они несли это чувство спокойно и несуетливо, не оглядываясь, не зыркая глазами по сторонам, и если они служили государству и готовы были на жертвы ради него, то не по принуждению, не слепо, не из страха, не под воздействием какой-нибудь дежурной идеи, а по свободному выбору, по собственному разумению и собственной воле. С этой породой людей я встретился впервые – и она мне, разумеется, импонировала. В генерале Гавашелии тоже было что-то от такой породы, и это подкупало в нем.

Город кончился, и мы помчались на восток по одной из дорог, проложенных бог знает когда – еще в пору верблюжьих караванов. Вдоль дороги тянулся оросительный канал, а дальше – за дорогой, за каналом, за полями посевов – пшеницы, овса, фасоли, лука, за рощами манго, апельсиновых и мандариновых деревьев – простиралась пустынная земля, пустошь, пустыня, где ничего не росло и не могло расти. Но и там, я знал, совсем не пусто – в отрытых траншеях, в укрытиях под камуфляжной сеткой, в капонирах рассредоточены египетские вооруженные силы – самолеты, танки, артиллерия, пехота, и там, рядом с личным составом армии Египта, жили наши советники и переводчики.

В Эль-Кантаре к нам присоединяется арабский генералитет – три генерала, из них уже знакомый мне бригадный генерал Заглюль, а также его заместитель, полковник Зугдиди, с которым я не раз встречался на КП в Гюшах. Два «шевроле» мчатся по пустынному шоссе в сторону Суэцкого канала. Там дислоцированы части, вооруженные нашими переносными зенитно-ракетными комплексами для работы по маловысотным целям. Возле Исмаилии мы высаживаемся. Нашему генералу хочется все осмотреть и пощупать, а также продемонстрировать свой демократизм и близость к народу, пусть даже арабскому. Гавашелия интернационалист. Не уверен, что арабам близко это слово. Арабам близки только мусульмане. Весь остальной мир плох и неправеден, в нем живут неверные. Просто сейчас не принято говорить об этом вслух, потому что именно неверные и помогают. Кучка офицеров и генералов сопровождает Гавашелию до ближайшего дивизиона ПЗРК. А израильская военная разведка, видимо, уже пронюхала о нашей инспекционной поездке, потому что начинается артобстрел. Раньше в таких случаях работала бы авиация, теперь все, что израильтяне могут себе позволить, – это обстрел по площадям из дальнобойной артиллерии. Она садит из-за канала…

– А хорошо нас встречают! – взбадривается генерал-лейтенант Гавашелия, выступая вперед. Похоже, ему нравится оказаться на войне, вспомнить молодость…

Снаряды с шелестом пролетают над нашими головами и взрываются где-то дальше. Неприятно, когда тебя избирают целью и хотят убить. «За что?» – вертится в голове вопрос. Но, чтобы получить ответ, надо выжить. Снова шелест, и я оказываюсь на земле раньше, чем осознаю необходимость этого, впрочем, не я один, а вся группа сопровождения генерала. Почва жесткая, солончаки, крупицы соли довольно болезненно впиваются в ладони. Взрыв где-то за нашими спинами, а мы встаем, отряхиваемся и идем дальше. Снова шелест – и мы снова на земле, хотя если слышишь шелест снаряда – значит, перелет, значит, останешься живым. Впрочем, не обязательно, если рванет близко. Короткий накатистый шелест, и снова мы прижимаемся к земле-матушке, а здесь – мачехе.

По мере продвижения к боевым расчетам нас становится все меньше, хотя никто не задет, не ранен и не убит, просто народ постепенно рассредоточивается по окопам и траншеям полного профиля, вырытым по всем правилам военной фортификации. Когда мы наконец добираемся до дивизиона ПЗРК, дислоцированного в чахлой пальмовой рощице, я обнаруживаю, что вокруг больше никого, только я с Гавашелией, как его переводчик, да командир дивизиона, капитан, которому на вид лет двадцать пять. Я не могу прыгнуть в окопчик, хотя мне этого очень хочется, не могу, поскольку остаюсь единственным посредником двух разноязычных миров.

В этот момент справа от нас, совсем недалеко, разрывается очередной снаряд, и один из генералов-арабов, разместившихся у нас под ногами в окопе, жестом приглашает Гавашелию присоединиться к тесной компании.

– Врешь – не возьмешь, – неизвестно к кому обращаясь, расправляет грудь генерал-лейтенант Гавашелия. – Если Гитлер меня не убил, то Моше и подавно не убьет.

Говорит он так, будто лично знаком и с тем и с другим. Его бесстрашие может мне дорого обойтись, но я не имею права его бросить и вынужден храбриться за компанию. Гавашелию же интересует, летали ли сегодня израильтяне и были ли пуски. Однако командир дивизиона не понимает меня, то есть совсем не знает английского, о чем я и ставлю в известность своего генерала, надеясь, что теперь самое время и нам нырнуть в укрытие. Но Гавашелия строго, в первый раз строго и даже сурово, смотрит на меня:

– Вы сколько находитесь в Египте, молодой человек?

– Полгода, – отвечаю я.

– За полгода можно и китайский выучить. Что, совсем не можете объясниться по-арабски, арабок не щупали?

– Могу, – говорю я. Это тот самый случай, когда еще минуту назад я едва ли что-то помнил из арабского, а теперь вдруг вспоминаю все, что знал или хоть раз слышал. Все необходимые для перевода арабские слова вспыхивают в моем мозгу, как звезды в ночи.

– Самолеты противника были?

– Да.

– Сколько?

– Пять «миражей».

– На какой высоте?

– Сто метров.

– Когда?

– Час назад.

– Пуски были?

– Да.

– Сколько ракет?

– Четыре.

– Попали хоть раз или проспали?

– Два попадания. Один «мираж» задымил и ушел за канал, второй, кажется, упал в районе Исмаилии.

– Кажется или упал?

– Сейчас разведка уточняет. Но было видно, что ракета попала в цель. В сопло самолета.

– Кто это видел?

– Я сам видел, собственными глазами, – отвечает молодой капитан.

Так мы и говорим втроем, давая засевшему в окопах генералитету наглядный урок мужества. Краем глаза я вижу там и моего слегка смущенного Веденина, прежде не раз демонстрировавшего свое бесстрашие… Видимо, как выражались взрослые в моем детстве, дело действительно пахнет керосином, но бравый Гавашелия продолжает расспросы, что без моего участия просто невозможно.

– А… вот и наш полковник Веденин… – подмигивает моему шефу генерал Гавашелия и проходит с командиром дивизиона дальше, я за ними. Снаряды рвутся и рвутся – теперь уже не у нас за спиной, а на одной линии с нами, только правее, метрах в ста от нас, а то и ближе, будто нащупывая маневрирующую цель…

Наконец разговор окончен, арабский капитан отдает честь, и генерал-лейтенант в знак особого уважения протягивает ему руку для пожатия.

– Ну а теперь можно и на командный пункт, – говорит он, доставая из кармана пачку папирос «Казбек». – Где там наша свита?

С наступлением темноты возвращаемся той же дорогой вдоль оросительного канала. Черные тени эвкалиптов на фоне серебряной россыпи звезд. Млечный Путь дымится точно поперек нашего пути. Кажется, что оттуда кто-то смотрит на нас.

* * *

И снова море – теплые соленые вздохи его в темноте, и сумасшедшее от звезд небо. Звездное небо – это зрелище не для слабонервных. После сеанса восторженного созерцания я обычно впадаю в ступор. Кто я? Может, я – все? Может, я не тот мураш, что задрал голову на балконе второго этажа своего фанерного бунгало, только к ночи остывающего настолько, что в него можно войти, не задохнувшись, – может, я как раз то, что вне меня, снаружи? Может, вот это небо со звездами и есть я, мой дух, мой разум, мое бессмертие, может, небо – это всего лишь то, из чего я сам состою, великий и бесконечный, равный Вселенной, и всякие там галактики, и черные дыры, и квазары, и прочая хрень – это всего лишь мой организм, функции меня самого?

А потом я ложусь под легкое одеяльце, под простыню, скорчившись зародышем, и понимаю, что я никто и ничто, что меня нет, что все есть, а меня нет, потому что надо мной больше не небо, а всего лишь потолок, а где-то там, в мусорном ведре, убитый мною таракан лапками вверх. Я и есть тот таракан и, как бы быстро я ни бежал, стремясь избегнуть судьбы, она все равно рано или поздно обдаст меня из пульверизатора смерти и я задохнусь, оцепенею в параличе, подрыгав на прощание конечностями. Сознание собственной ничтожности терзает меня, и я засыпаю, как умираю. Вот так однажды я и в самом деле умру, даже не заметив этого. Переход в сон – это каждый раз смерть. Странно, что каждое утро я все же просыпаюсь, и не потому, что хочу, а потому, что кто-то будит меня. Видимо, для какой-то цели. Зачем-то я кому-то нужен. Где-то я читал, что для задания, назначение которого нам все равно не понять, нужен каждый человек на Земле. Но разве наш мир антропоцентричен, разве он устроен для нас, людей? Разве этот убитый мною таракан не возник гораздо раньше меня, за миллионы лет до меня, когда и человека еще не было и, стало быть, мир уж никак не мог находиться под антропоморфным богом. Но зачем-то кому-то таракан был нужен? Может быть, убийством таракана я нарушил баланс добра и зла, их системообразующую симметрию? А кому нужен я? Разве что-нибудь изменится, перекосится в этом мире, если меня не будет? Я всю жизнь живу, как бы прощаясь с жизнью, с каждым прожитым днем.