Текст книги "Египет-69"

Я сплю, сидя на каком-то ящике. Мои языковые услуги никому не нужны. Все перешли на язык войны, а там не до переводчиков. Я предоставлен своему сну.

А рядом во тьме продолжается какое-то движение, разговоры вполголоса, мне даже мерещится, что по-русски. Все вокруг говорят по-русски, и во сне я не понимаю, почему ни слова мне не разобрать… И вдруг, словно в ответ на мое недоумение, впереди, в метрах ста от меня встает огненный куст, Неопалимая Купина, которая горит и не сгорает… Слышны свист, хлопки разрывов, и по черному экрану неба планируют на ветру медленно гаснущие звездочки. Да это же сигнальные ракеты! Я уже на ногах, глаза широко открыты. Началось!

В газике мы мчимся к месту главных событий – туда, где египтяне форсируют водную преграду. А там уже идет война, односторонняя война с воображаемым противником, что затаился за каналом, к которому стягивается наша техника. Один за другим на плоский берег выкатывают огромные грузовики инженерных войск и сбрасывают на воду огромные понтоны, которые в мгновение ока становятся наплавным мостом на ту сторону, – по нему уже идут танки, сухо постреливая холостыми зарядами, потом катит пехота на грузовиках, бронетранспортерах, вон и самоходные счетверенные зенитки «Шилка», в то время как где-то за нашими спинами бабахает дальнобойная артиллерия, расчищая путь… – и все туда, к тем холмам, за которыми уже обозначилась холодная утренняя заря с набегающими на край неба облаками, посланниками Средиземного моря.

Мгновенно с неба над нашими головами на нас обрушивается стонущий грохот – это наши Ил-26 пошли на малой высоте через канал бомбить позиции противника, муляжи его танков, бронетранспортеров, ракетных установок, артиллерийских орудий… Осознание величия происходящего пронзает мой мозг, и я трепещу от восторга, как трепетал в детстве в кино про войну «Падение Берлина» с мудрым и бесстрашным генералиссимусом Иосифом Сталиным в последних кадрах, который весь в белом, как лебедь, на фоне победивщего народа… Я забываю, что это лишь военная игра, в которой все получается, как задумано и прописано, а на самом деле через три года в войне Судного дня, в октябре 1973-го, получится совсем иначе, то есть египетская армия действительно форсирует канал, прорвет оборону и освободит почти весь Синай, но затем израильтяне в танковом контрнаступлении, в сражении, чуть ли не крупнейшем в истории войн, снова возьмут верх, Третья армия египтян попадет в мешок, заготовленный хитрым лисом Моше Даяном, и Египет запросит мира… Впрочем, каждая из сторон припишет победу себе.

Далее преемник Насера Анвар Садат, которого мы поначалу считали «своим», затеет шашни с Израилем, даже получит Нобелевскую премию мира и в конце концов будет убит теми, кто посчитает его предателем интересов своего народа…

Такова история, о ходах которой пока никто не знает ничего.

* * *

Мы ночуем, где придется, – то в гостинце, то, скажем, в добротных казармах, оставшихся еще со времен англичан, хозяйничавших здесь до конца пятидесятых. Тут все добротное, и прежде всего ванны и туалеты, хранящие на своих кафельных, а то и мраморных поверхностях благородный отпечаток английского качества, рассчитанного никак не менее чем на сто лет. Все разумно, все основательно – медь водопроводных кранов, фаянс ручек, дернув за которую, слышишь сочный рык мощного слива в судно унитаза, формой своей напоминающее пиратский галеон Френсиса Дрейка… Москитные сетки на окнах, сетчатый полог над кроватями – от тех же москитов… крепкого дерева двери, карнизы, рамы, прочно привинченные зеркала, тяжелые кровати, Юнион Джек, «Правь, Британия, морями»… – артефакты бывшей империи. Высоко-высоко в ночном небе никак не угомонится чей-то вертолет, а ночной ветер поскрипывает полуприкрытой форткой в ритме киплинговского «день-ночь, день-ночь, мы идем по Африке»…

Жаркий не по-декабрьски день. Вернувшись с канала после очередной поездки, на которую иногда уходит несколько суток, я, приняв душ, причесавшись, переодевшись в гражданское, спускаюсь в дежурку нашего дома, звоню Моне:

– Когда мы встретимся?

Если трубку поднимает служанка, с которой мне приходится переходить на свой криворукий, кривоколенный арабский, то ответ всегда один и тот же: «Моны нет», – видимо, такова родительская инструкция, если сама Мона, то чаще всего – что она занята: то курсовая работа, то какая-то внеурочная лекция, то подруге надо помочь – посидеть с ее ребенком… Для меня у Моны, как правило, времени нет, но я все же звоню, хотя бы раза два в неделю. Это так дорого, так важно скинуть с себя армейскую форму вместе с пылью и песком тех дорог, что мы исколесили, иногда обожженных огнем, иногда крапленных кровью, как в последний раз, когда мы приехали в радиолокационный батальон буквально через пять минут после того, как кончился авианалет. Еще не остыли жерла зениток и стволы пулеметов, еще от ворот до бункера командного пункта не замели песком кровавую дорожку, оставленную каким-то бедолагой, замертво упавшим уже на ступеньках вниз… я автоматически поднимаю несколько осколков, скорее всего от наших же зенитных снарядов, когда-нибудь такой осколок непременно стукнет меня по кумполу.

Нам с Ведениным все везет, все где-то рядом – или до или после… А вот один из нашей переводческой братии поехал мозгами во время такого авианалета, хотя в бункере ему ничто не угрожало, ну ухает сверху и ухает, да кое-где осыпается земля – схватился за голову и стал бегать по командному пункту, крича что-то нечленораздельное, типа «ой, мамочка, забери меня отсюда…» Его и забрали – сразу же отправили на родину…

Так важно забыть все это, хотя бы ненадолго, так важно кому-то позвонить.

– Давай встретимся…

– Нет, не могу. Я очень бы хотела с тобой встретиться, Андрей, это моя мечта. Но я не могу. Не могу ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра.

– Значит, никогда? – спрашиваю я с обмокнутым в печаль сердцем.

– Нет, что ты! Мы обязательно встретимся – ведь нам так хорошо вместе.

Я набираю ее номер телефона, я слышу ее чудесный голос, говорю:

– Это снова я, Мона. Я снова в Каире. Я только что приехал из Исмаилии, Суэца, Порт-Саида, Абу-Сувейра, Эль-Кантары, Луксора, Файума, Александрии, Асуана, Асьюта, из царства мрачного Аида…

Я только что приехал черт знает откуда, где в глаза мне не раз смотрела смерть, а ты не хочешь со мной встретиться.

– Хочу, – говорит она. – Еще как хочу. Хочу и могу. Как раз сегодня я могу.

– В Гелиополисе? – возликовав, говорю я.

– Да, – говорит она, – я буду в бассейне через час.

– Не забудь взять купальник, – говорю я. – Мы будем вместе плавать и нырять. А потом мы заберемся на вышку для прыжков, разденемся и будем загорать и сушить свои купальники.

– Отличная идея, – говорит она невозможно теплым, родным голосом, – ради этого я, конечно, не забуду купальник. Кстати, я мечтала увидеть тебя без всего.

– И я, – говорю я, и все во мне трепещет. Ведь она абсолютно искренна. Что с ней? Она на что-то решилась?

И вот мы сидим за столиком перед бассейном. Раис принес нам пиво и чипсы, и еще плитку шоколада – я знаю, что Мона сладкоежка, и шоколад для нее – детский праздник, который длится не больше минуты…

– Еще? – смеюсь я.

– Нет, – жертвенно качает она головой. – Больше нельзя… – А губы ее, как у ребенка, еще рефлективно смыкаются в память о шоколадном экстазе.

– Я думала над твоими словами, – говорит она.

– Какими словами? – не могу я сориентироваться в нашей прошлой встрече, которую перебило столько ее отказов и столько моих отлучек.

– О том, что действительность не выбирают, и потому надо научиться жить с тем, что есть. Можно ли это считать поражением духа, которому ведь нужно больше, чем дает действительность. Разве это не называют конформизмом?

– Да, – говорю я, – это конформизм. – Мне не хочется затевать разговор на эту тему, боюсь, для этого мой английский недостаточно послушен, и все-таки я не выдерживаю. – В известной мере это конформизм. Но что такое конформизм – это свод общепринятого, как десять заповедей Моисея. Исполняя их, мы можем обойти много капканов и ловушек на своем пути. Это мудрость чужого опыта, которым можно пользоваться априори. Я за такой конформизм. Ведь это опыт, накопленный человечеством.

Она подносит указательный палец к губам, словно чтобы откусить несуществующую заусеницу, – такая у нее привычка, когда она что-нибудь обдумывает.

– Тогда я должна жить по Корану, – говорит она. – Знаешь, что мне по законам шариата положено за интимную связь с тобой? Сто ударов плетью. Хорошо, что Египет не Иран и не Саудовская Аравия. Тут на шариат смотрят сквозь пальцы. Но все равно… Вот что такое конформизм для меня – он нас с тобой только разлучает…

– Да, – говорю я, – это ужасно. Мы полностью зависим от страны, в которой живем. От ее истории, от ее уклада, от ее правил и, прежде всего – от ее власти. Ты идешь против власти – и тебя выбрасывают на помойку, сажают или уничтожают. Так в моей стране, в которой ты мечтаешь побывать. Да, там тебе дают гарантии на труд, на учебу, на бесплатную медицину, но при этом ты должен быть послушным и смирным рабом. Любое твое «нет» ставит тебя вне общества. Поэтому остается только одно – inner freedom, внутренняя свобода духа, право иметь свои собственные мысли, право на свое молчание….

– Но с этим трудно жить, – говорит она. – Трудно молчать об одном, а говорить другое…

– Можно не говорить, – отвечаю я, – не участвовать, избегать, не поднимать руку, когда все поднимают. Найти свою нишу и жить в ней по своему внутреннему закону. Называется эскапизм…

– Но последний раз ты говорил, что надо принимать жизнь такой, какая она есть. Разве ты не противоречишь сам себе?

– Противоречу, – соглашаюсь я. – Это я сам себе пытаюсь запудрить мозги. Хочу себя уговорить. У меня еще есть время подумать. Вот когда я получу диплом, мне придется выбирать. Я еще не знаю, насколько смогу приспосабливаться. Я готов на компромисс, если только не слишком дорогой ценой.

– А что есть для тебя дорогая цена? – спрашивает она.

– Отказ от своей сути, от самого себя, от своего внутреннего мира, – отвечаю я.

– Мне кажется, что для большинства людей нет такой проблемы, – говорит она. – Они не знают своей сути, они живут по инерции, как все. Как те, кто жил до них. Мало кто берется осознать себя, свой внутренний мир и жизнь вокруг. Это удел избранных…

– Но мне кажется, что независимо мыслящих людей становится все больше, – говорю я.

– Может быть, – соглашается она, – но только не в моей стране.

– Ладно, – говорю я, – лучше пойдем купаться. – И беру ее за руку.

Купание возбуждает нас. Мона отменно плавает, я подныриваю под нее, чтобы коснуться – здесь, под водой, она доступней. Почему мы не дельфины?

Потом мы идем в душ – она в женский, я в мужской, что напротив, и пока я моюсь, я вдруг осознаю, что в душе на пять кабинок она одна, никто из женщин не купался и, кажется, даже не загорал. Я больше не могу противиться этой мысли – она там одна, она одна, так же, как я здесь… Сердце мое бешено колотится… Прижав к чреслам полотенце, я на цыпочках, в два шага, перепрыгиваю коридор, и, оказавшись в женской части, открываю кабинку, единственную, над которой льется душ. Мона стоит под градом прохладных капель, она стоит, подставив лицо струям, – я крепко обнимаю ее, скользкую, как русалка, она не успевает отрыть рот, оттолкнуть меня, она полностью в моем плену, вместе с руками… я прижимаю ее упругое тело к своему месяцами копившемуся желанию, пробую губами все ее лицо, глотаю набегающую влагу возле ее глаз, рта, лба, щек, подбородка, шеи… нахожу левый ее сосок, а потом правый… меня колотит дрожь, я в безумии, в судороге, я хочу отметить все ее тело поцелуями – ее беззащитные колени, ее лодыжки, пальцы на ногах… в конце концов я сам опускаюсь перед ней на колени и прижимаюсь лбом к ее паху. Теперь руки ее свободны, и она крепко держит мою голову, словно боясь, что я пошевелюсь в том направлении, о котором она сама мечтает, но к которому никогда меня не допустит, потому что она дочь своего народа и будет поступать так, как предписано молодой незамужней женщине, и, если я не насильник, я не посмею, даже если она мне это позволит в миг своего беспамятного блаженства. Великое счастье и великое несчастье – мои объятья.

– Уходи, Андрей! – слышу я над собой ее полный отчаяния голос. – Уходи, слышишь! Я люблю тебя, но не убивай меня за это.

И я ухожу.

Никто нас не видел, разве что Аллах.

Но он промолчал или отвернулся.

* * *

Подари мне ночь, Мона. Всего одну ночь. Дома ты скажешь, что ночуешь у подруги, той, ребенка которой ты нянчишь, ведь она одна, а муж на передовой, в Аравийской пустыне, в блиндаже с бетонным перекрытием, – в вечерней тьме я переодену тебя в свою лейтенантскую форму, и мы пройдем мимо охраны и поднимемся ко мне на седьмой этаж, минуя лифт, чтобы никто нас не увидел, бегом по лестнице мы поднимемся ко мне в пустую квартиру, и ты ляжешь со мной, и я не трону тебя, коль скоро ты должна достаться будущему мужу непорочной девой, я не трону твоей девственности, но проведу рядом с ней самые счастливые часы своей жизни, а если мне станет невмоготу, я пролью свою страсть на шелк твоих ягодиц или на крестец, где кожа тоньше, бледней и чувствительней. «Что это?» – не сразу догадаешься ты. «Это мои горючие слезы», – отвечу я… «О чем ты плачешь?» – спросишь ты. «Я плачу о невозможности нашей любви», – отвечу я. «Нет, – скажешь ты, – я дарю тебе эту ночь. Птица Рухх отнесет нас далеко в море на маленький необитаемый остров, где только пальмы и прибрежный песок, и еще родник в окружье ирисов и водяных лилий, – и я буду читать тебе сказки, а когда они кончатся, ты познаешь меня. Ты будешь моим первым мужчиной, потому что ты и есть первый мужчина. Первый и последний в моей жизни, и ничьи поцелуи не будут слаще твоих, и ничьи ласки не воспламенят мои чресла так, как твои, – ты мой суженый, и если за такую ночь платят жизнью, что ж, я готова…»

Но я не готов, Мона. Я тебя отпускаю. И я тебя отпускаю такой, какой ты пришла ко мне. Чистой и невинной. Потому что неправы те, кто карает за греховность мыслей. Мысли на то и существуют, чтобы проживать в них другую жизнь, ту, которая нам въяве не дана. Без этого бытие стало бы адом.

И тридцать пять лет мне снится один и тот же сон. Будто я опять в Египте, но Мона в Каире, до которого еще нужно добраться, и на этот путь к ней истрачивается все предвкушение встречи, – я уже близко, вот он, Каир, его пряные запахи, его огни, его толпа, его обвитые молитвами минареты, его сладковатый дым кальяна, танец живота со звоном монист на щиколотках, его рыдающая музыка и гортанный зов водоносов, его ослики, галабеи, уличные запруды машин, его неуклюжие бронзовые вожди в фесках на постаментах, его пальмы и фонтаны, его Нил, медленный, мреющий красно-оранжевым закатом, с парой-тройкой иероглифов темных рыбацких фелюг, Нил, никуда не спешащий, остающийся на месте, как сама вечность… вдали, за пирамидами Гизы, плавится диск уходящего солнца, и вот-вот я увижу ее, но сон снова обрывается, и свидание – оно где-то, куда мне нет доступа…

Его не будет и наяву – после той встречи в бассейне клуба Гелиополис. На все мои звонки Мона отвечает: «Нет, это невозможно. Прости, Андрей». Что ж, прости, так прости. Стиснув зубы, я улыбаюсь. Ничего, бывает и хуже. Главное, все живы, никто не побит ни палками, ни камнями. Так что живем дальше. Да, я знаю здешние законы. Мусульманину позволено жениться на христианке, или женщине иной религии, однако их дети должны быть мусульманами. Мусульманка же может выйти замуж только за мусульманина, поскольку ее детей не может воспитывать неверный.

Что мне еще осталось? Мне осталось подвести жирную черту. Через месяц-другой я буду уже в России. Надо же, ни разу не скучал по Отчизне, будто и нет ее вовсе – такой огромной страны на Земле. Наверное, потому, что и здесь я живу среди русских…. Но вот же – не скучал ни по снегу, ни по лыжами, ни по мартовским солнечным прогулкам по заснеженному лесу – ослепительно белый снег, ультрамариновые тени… Не скучал ни разу ни по чему.

Чем приворожила меня эта земля, девяносто процентов которой голая, почти безжизненная пустыня? Что такого я нашел в этом безжалостном солнце, сжигающем все вокруг? Оно встает рано утром из-за вон тех барханов за Наср-Сити и, пройдя по огромной дуге прямо над головой, а точнее, над миром живых, опускается там, за Нилом, в стране мертвых, и нет от него спасения, от этого воистину самого главного участника жизни, ее наблюдателя и повелителя, этого реального бога, имя которому Ра….

Да, я не вспоминаю о России, но и здесь я больше не могу оставаться. Без Моны мне здесь больше нечего делать – меня все теперь раздражает, все чужое, изжитое мной, превратившееся в свою противоположность, у меня философия человека, который, отлюбив все, что связывало его с этой землей, категорически убежден, что жизни здесь больше нет, что ей неоткуда взяться, а если кто сюда еще и едет, то лишь на пепелище. Что они тут будут делать, спрашиваю я себя, с сожалением глядя на новоприбывших. Выжженное пространство.

Я фотографируюсь на память в центре Каира рядом с арабчатами, в мечети Аль-Азхар рядом с муллой, а еще на фоне цитадели Саладина и даже пирамиды Джосера – благо случилась поездка мимо… я вдруг озаботился собиранием доказательств того, что действительно был в Египте и воевал, – я фотографируюсь на фоне пальмовой рощи, где из-под листьев-опахал свисают сумки-гроздья фиников, я фотографируюсь рядом с «джипом», который возит нас на передовую, и рядом с крестьянином, который ради этого спешился, то есть слез со своего осла. Я превращаюсь в туриста, у которого ничего не остается от курортной поездки, кроме загара и пачки фотографий. Разве душа моя не переполнена этой жизнью, этой музыкой, разве она не изранена этой любовью к юной женщине, которую я не имею права любить, или – наоборот – которая не имеет права любить меня?!

Я не хочу уезжать и не могу оставаться, я попал в тектонический разлом между плитами двух различных культур…

Теперь я нигде.

* * *

Последние деньки. Дверь на балкон раскрыта, ветер колышет легкий полог, у меня включен вентилятор, в комнате легкий бриз… Вести с фронта неутешительные: евреи продолжают нас колошматить – все средства ПВО вдоль Суэцкого канала опять выведены из строя. И дело тут не только в нас с Ведениным (шутка!), то есть дело не столько в технике и даже не столько в правилах ведения войны, в организации, так сказать, боевых операций, сколько в том, что после обещания Насера уничтожить Израиль израильтяне воюют за свое выживание, а арабы за свою территорию. Улавливаете разницу? Потери личного состава у египтян на несколько порядков выше, но кого это волнует. Живая сила здесь не проблема – сколько нужно, столько и будет…

Опять плачет муэдзин, созывая народ на намаз. И так пять раз в сутки – а работать когда? Высушенное солнцем небо, высушенная солнцем земля, ослепительная белизна одиннадцатиэтажек, в которых мы живем, – многие переводчики, у которых контракт на год, уже уехали, на смену им едут новые… Я один – мне грустно и пусто, если такое может быть одновременно, – да, я опустошен, я устал внутри себя от этой бесконечной смены военной формы на гражданскую, от выстрелов наших зениток и неуязвимых «фантомов», «миражей» и «скайхоков», я устал от того, что все наши усилия, похоже, ничуть не улучшили обстановку на фронте, как устает человек от сознания того, что задачка ему не по зубам. Мне грустно и одиноко. Я не хочу уезжать и не могу оставаться.

Я не хочу возвращаться на мою угрюмую родину, где никто не умеет улыбаться, а разве что гоготать, где все фальшиво, где все фальшивы, где давно поселился страх, въевшийся в наши гены, где, может, уже перестали расстреливать за инакомыслие, то есть, по сути, за право мыслить, быть живым, быть самим собой, но где за это же продолжают сажать или отправляют в психушку. При всем том, что ограничивает меня здесь в возможности самореализации, – чужой язык, чужая культура, чужая история, чужие традиции, быт, еда – при всем при том нигде и никогда я еще не чувствовал себя таким свободным, как здесь. Я не хочу обратно – в страну несвободы. И я не могу оставаться, потому что нигде и никогда я еще не чувствовал, насколько далек от меня этот язык, эта культура, эти традиции, эта история. Я возвращаюсь не в страну – я просто возвращаюсь к себе, в свой собственный замкнутый мирок, который я оберегаю, насколько могу, от посягательств своего державно-спесивого надменного государства, не ставящего ни в грош свой народ, понурый народ, из которого, кажется, уже выжали все жизненные соки….

Накануне отъезда, точнее отлета, я позвонил Моне:

– Как, ты уезжаешь? – сказала она. – А я думала, что ты… – голос ее прервался.

– Да, – сказал я. – Уезжаю. Так что прощай и не поминай лихом. Жаль, что мы не можем быть вместе.

– Нет, – сказала она, – подожди. Я должна тебя проводить.

– Ничего ты мне не должна, – сказал я. – No problem.

– Но я хочу тебя проводить, – сказала она.

– Я не могу тебя не проводить. Это очень важно для меня. Ну, пожалуйста! Где я тебя могу найти там, в аэропорту?

Она говорила так страстно и горячо, с такой мольбой, что тоненькая защитная оболочка, которую я нарастил на сердце за последние два месяца, прорвалась, и мне стало больно, и глаза защипало.

– Хорошо, – сказал я, – я буду там, где регистрация на Москву. Это всего один рейс в сутки, так что ты найдешь. Только приди пораньше, пока мы не прошли таможенный досмотр, хотя, может, его и не будет…

Последняя ночь в Египте.

Я думал, что проведу ее где-нибудь в городе, в этом сумасшедшем мегаполисе, где смешались века, где можно притронуться к камням Средневековья и прикоснуться к базальту эпохи фараонов, отстоящей от нас на три-четыре тысячи лет, когда еще и славянства не было, а лишь какие-нибудь племена лесов и полей, охотники и собиратели съедобных кореньев, еще не одухотворенные праязыком, однажды окутавшим их подобно облаку, спустившемуся с Гималаев… Как я хотел пройтись еще раз по его пряным улицам в его пряной толпе, среди его пряных огней, замирая от счастья свободы и одиночества, но вместо этого я сидел перед белыми чистыми листами бумаги, впервые в жизни испытывая какое-то странное чувство, сродни вдохновению, чувство, что я должен что-то написать, что-то выразить, как будто вдруг душа моя заговорила в ритм и в рифму.

Часа два спустя я очнулся – передо мной лежали несколько исписанных вдоль и поперек листов бумаги, с десятком перечеркнутых стихотворных столбцов, а на последнем листе – переписанное набело стихотворение из трех строф. Никогда прежде я не писал собственных стихов – только переводил чужие и не думал, что это так сладко, и больно, и трудно – так завораживающе. Стихотворение лежало передо мной, и я не очень понимал, о чем оно и кому или чему посвящено. Наверное, нам с Моной. Вот оно в том виде, в каком получилось тогда, без последующих правок и редактур:

 
Пока не унялась хмельная дрожь в стопе,
Пока еще пьянит дыхание магнолий,
Давай с тобой пойдем по золотой тропе,
По золотой тропе свободы и неволи.
 
 
Как замирает свет на шелке ягодиц,
Вдоль нежных позвонков как ласково струится…
Давай с тобой пойдем вне страхов и границ,
Что нам они теперь – и страхи, и границы?
 
 
Давай забудем все, не закрывая глаз,
Пусть то, что против нас, не подлежит забвенью,
Давай с тобой пойдем, как будто в первый раз,
Когда весь мир сверкал, как в первый день творенья.
 

Потом я вышел на балкон. Справа высоко в небе стоял месяц, точнее ладья, а на почтительном отдалении – звезды, будто охраняли ее. Я вспомнил, как мы с Моной были в Каирском музее и долго не уходили из зала с экспонатами из гробницы юного фараона Тутанхамона: вот они вместе, на спинке кресла, он и его жена Анхесенамон, похоже, они были счастливы друг с другом… вот он один, в золотой ладье, весло в руках…

Прощай, ладья, как долго я плыл, отталкиваясь веслом от черной, как смоль, эссенции времени, когда в разбегающихся волнах, как сорванные ветром листья, покачивались звезды. Но любому путешествия приходит конец. Прощай, Каир, прощай, Египет, прощай, Восток.

* * *

Утром тот же самый автобус и тот же самый встречавший нас подполковник в гражданском из отдела кадров Минобороны отвезли нас, нескольких отбывающих, в аэропорт, разве что водитель был другой, а так все то же самое – та же пустыня, те же чахлые деревца перед поворотом к аэропорту, трудно им тут приходится, на всех ветрах, под нескончаемым солнцем…

Едва я вошел в аэропорт, как навстречу мне бросилась красивая, молодая, нарядно одетая женщина, – не сразу я узнал в ней Мону.

– Как ты изменилась за два месяца! – сказал я. – Что случилось? Ты выходишь замуж?

– Нет, – сказала она. – Просто я накрасилась. Обычно я не крашусь. Но сегодня такой день – ты уезжаешь.

Она смотрела мне в глаза, она улыбалась, она хотела сделать вид, что рада за меня, – наконец-то я увижу свою дорогую родину, но где-то далее, в глубине зрачков, по ту сторону красивых, тонко очерченных египетских век, стояли ее слезы.

– Вот, – сказал я и протянул ей вдвое сложенный листок со своим стихотворением.

– Что это? – спросила она. – Письмо мне? Я могу прочесть?

– Это стихи, – сказал я. – Ты не сможешь их прочесть. Я написал их по-русски.

– Твои стихи? – впилась она глазами в кириллические иероглифы, словно с помощью озарения могла бы осознать смысл написанного. – О чем они?

– О любви, – сказал я. – Я постарался написать разборчиво – может, кто-нибудь в твоем университете тебе их переведет. Изучают же у вас русский язык.

– Конечно, изучают, – сказала она. – Я сама записалась на факультатив русского языка. Я хочу знать твой язык, твою культуру. Я никому это не дам – сама переведу. Только не скоро. Я так хотела бы узнать сейчас, что именно ты написал….

– Хорошо, – сказал я. – Попробую перевести. – И стал переводить строку за строкой, не в рифму, конечно, а только смысл, как бы подстрочник, с которым пришлось бы еще очень долго возиться, чтобы он зазвучал по-английски как стихотворение, хотя это было бы уже совсем не мое стихотворение, потому что я вдруг понял, что весь его смысл и настроение именно в подстрочнике, который давался мне сейчас почему-то легко, будто на самом деле стихотворение было написано на каком-то общем языке, универсальном для восприятия, как, скажем, живопись или музыка.

Переведя последнюю строку, я посмотрел на Мону – из глаз у нее вместе с черной тушью, катились слезы, которые она пыталась останавливать надушенным носовым платком.

– Подожди, – сказала она и отвернулась, – я сейчас очень страшная, да, как Баба-Яга? Напрасно накрасилась – даже поплакать нельзя. Но я хочу плакать, потому что ты написал о том же, о чем и я бы написала. Я не буду переводить. Теперь я знаю, о чем.

Я это выучу по-русски. Это будут мои первые русские слова к тебе.

«Let’s go down the golden path…»

– Я хочу, чтобы у тебя осталась память обо мне. – Она вскинув руки, расстегнула на шее замок золотой цепочки и протянула мне на ней золотой крестик фараонов. – Ты ведь знаешь, это анк, древний знак мудрости и бессмертия. Он на мне с детства. Он соединяет крест – символ жизни и круг – символ вечности. Он тебе поможет, как помогал мне. Хочешь, я тебе надену?

Я кивнул.

Некрещеный, я был в тот миг крещен.

Крестик был горячий.

– Я еще вернусь, – сказал я, когда мы прощались, и она, словно забыв, что вокруг не только русские, но и арабы, обняла меня.

* * *

В две тысячи пятом году, тридцать пять лет спустя, я снова оказался в Египте, точнее, на берегу Красного моря, в той самой Хургаде, а на самом деле Гардахе, где я провел почти два месяца лета 1969 года. Но теперь уже в качестве туриста, с третьей женой и двенадцатилетним сыном. Подлетая, я со странным трепетом смотрел из окошка самолета на те же самые желтые пески, на голые, донельзя иссушенные солнцем и ветром серые горы, а когда вдали качнулась зеленая кромка моря, сердце мое забилось как сумасшедшее.

Свидание с прошлым – может, и правильно, что не так уж часто оно выпадает. От той, моей, Хургады ничего не осталось. Точнее, я ничего не нашел: ни маленькой коптской церкви возле базара, ни кафе-ресторана на берегу, где нам с Коломийцем скормили тогда местных голубей, ни нашего бунгало… Вообще ничего похожего – отель за отелем, архитектурная экзотика в стиле сказок из «Тысячи и одной ночи» вдоль всего побережья на два десятка километров, и… повсюду русская речь. Только в самом поселке, превратившемся теперь в настоящий город, было как когда-то. Тянуло именно туда, в атмосферу этого вечного арабского праздника. Улыбки, дух жаровень, взрыды музыки из кофеен, кальян, кебаб, кафта, кунафа, оклики торговцев. Но если раньше это были в основном «эй, мистер, как деля? хорошо? помаленьку?», то теперь, похоже, русский стал здесь чуть ли не родным. Никто и не знал, что я один из аборигенов этих мест…

Да, ничего не осталось от тех пор, кроме гор, моря и музыки – в отеле оркестровые переложения песен «Битлз», Синатры, Саймона с Горфункелем (помните «Миссис Робинсон» из голливудского фильма «Выпускник» с только начинавшим Дастином Хоффманом?). Видимо, тамошние менеджеры были из моего поколения.

А еще издали, в час намаза, вместе с порывами солоноватого ветра – протяжный зов муллы, его мистика и простор…

Однажды днем, возвращаясь из ювелирного магазина, куда мы забрели в поисках синайской бирюзы, любимого камня моей еще молодой красивой жены, с которой я жил последние годы в состоянии легкой войны на истощение, не видя из нее выхода и потому соглашаясь на то, что у нас получалось в результате уже ставших привычными боевых действий и перемирий (турпутевка в Египет и была таким перемирием), так вот однажды по дороге к своему отелю мы зашли в кафе – ребенок наш скуксился от жары, и жена, зоркой орлицей отслеживающая любые перемены в состоянии нашего довольно избалованного отпрыска, потребовала для него и для себя прохлады и прохладительных напитков. Я заказал три сока со льдом – два из свежевыжатых апельсинов, для жены и сына, и один манговый – плоды манго было моим любимым лакомством тогда, тридцать пять лет назад. Мы сели за высокий круглый столик на высокие стулья, слыша легкий гул включенных на полную мощь кондиционеров и приходя в себя после оглушительного уличного гвалта и пекла.

Стены в кафе, обещавшего, судя по вывеске, европейский сервис, были зеркальные, и у противоположной стены было несколько низких столиков с венскими стульями. Посетителей было мало, но кто-то там все же сидел – слышалась приглушенная арабская речь. Мысли же мои были далеко, да, пожалуй, и мыслей не было, кроме одной-единственной: что я, собственно, здесь потерял? Наверное, все и потерял, и мне оставалось только радоваться радостью жены и сына, потому что им в Хургаде нравилось, – особенно море по утрам, и еще огромный, размером с море, бассейн с зонтиками и лежаками, куда они перебирались после обеда, и еще поздний вечер, когда с балкона открывалось сумасшедшее (такое же, как тогда!) звездное небо, и ветер доносил вздохи волн. Да, и кормили хорошо – на убой…