Текст книги "Египет-69"

Однако в этот секундный взгляд на ту сторону уместилось очень многое, и очень подробно, как в секунду смерти, говорят, умещается почти вся прожитая жизнь. Да, напротив, на той стороне через довольно широкую стальную полосу воды был оборонительный вал израильтян, а справа начиналась водная лагуна – Суэцкий залив. И образ этой простреливаемой лагуны был связан с ощущением напряженного ожидания. По плоскости воды, как бы застывшей в недоумении, между зеркальными полосами безмятежного покоя, отражавшими облака, тут и там возникала рябь мелких завихрений – будто смутные мысли, проходящие по озадаченному челу… Казалось, что это какой-то местный фантастический Солярис, безуспешно пытающийся воспроизвести образы мыслей той или этой стороны.

Когда я вместе с арабским офицером снова сел в машину и наш штатный водитель Ахмед завел мотор, Веденин в обычной своей манере простучал пальцами уже поглотившую блокнот кожаную папочку, будто терапевт старой школы, проверяя на звук, что там внутри, и сказал:

– Больше так не делай, Андрей. Договорились?

– Договорились, – сказал я, задним умом осознав, то мое любопытство могло дорого обойтись не только мне, но и другим, с кем по неведомым законам была связана теперь моя жизнь.

Только через два дня я снова дома, в своем спальном Наср-Сити. Лежу, отдыхаю от поездки, подложив правую руку под затылок. Напротив на своей кровати, сложив ноги по-турецки, сидит Серега – рассказывает, как всегда, с деталями, которые обличают в нем художника устного слова, о ночных приключениях их кодлы. Вчера они вернулись из пустыни, взяли вечером такси и поехали в город по блядям. Нашли где-то двух недорогих на троих мужиков, надрались и отодрали их по очереди прямо в машине – водитель-араб на это время выходил и сидел в темноте поодаль. Серега трахаться не стал – побрезговал, дал только орально. Да, выпили много, и девки с ними, а потом одну, ту, которой он дал, стало рвать – то ли от бренди, то ли от спермы, то ли от их смеси, и Серега почувствовал себя виноватым и ответственным – возился с ней, успокаивал, купил минеральной воды, чтобы прочистить желудок… Вот, в чем наша проблема, – мы не можем относиться к бляди по-блядски.

Сереге повезло – через три дня выяснилось, что у Сани со Стасом натуральный триппер, который пришлось лечить инкогнито дорогими европейскими средствами у очень недешевого арабского врача. Сэкономили, называется…

* * *

На «русской вилле» по вечерам и в выходные дни советники, если они свободны, отдыхают со своими женами и детьми. Там тусуемся и мы, переводчики. На вилле крутят только наши отечественные фильмы. Помню «Братьев Карамазовых» режиссера Пырьева с еще молодыми Лавровым, Ульяновым и Мягковым и «Бриллиантовую руку» с Никулиным и Андреем Мироновым, которого я увидел впервые и еще подумал: какой интересный актер, что-то новое, новые краски, движения, интонации… Кажется, это был его дебют в кино и дебют его славы… При всех его эскападах у него были грустные глаза, словно он понимал гораздо больше, чем ему дают сыграть… Вообще-то советское кино с его наивными закомплексованными героями я не любил, предпочитая голливудские боевики, показывающие при всех натяжках сюжета совсем другой, неизвестный у нас тип людей – свободных, самодостаточных, независимых ни от кого и ни от чего, каким и я хотел быть. Но на американское кино надо было ехать в центр города или, на худой конец, в Гелиополис, да и платить, а тут было свое, бесплатное… Но опять же не в деньгах дело – главное, здесь можно было побыть среди своих, в том числе среди своих женщин. В отличие от арабок, они спокойно смотрели тебе в глаза, и в них ты даже мог иногда прочесть то, что тебе нужно, – что ты вполне достойная кандидатура, чтобы скрасить их безотрадный чужестранный досуг.

Такова была и Эмма, приехавшая, наконец, Володина жена, стройная субтильная шатенка с прекрасным чуть раскосым вырезом глаз и белой кожей. Своей опрятной ухоженностью она напоминала дорогую фарфоровую куклу, разве что ее чуткий нос с горбинкой был совсем не кукольный – заявлял о натуре самостоятельной и прихотливой. Как все мы, она оказалась впервые за границей, и, как все мы, ощущала себя здесь, в бедной стране, чем-то особенным, избранным, и несла свою фарфоровую внешность словно принцесса-недотрога. Им дали отдельную квартиру, но Володя пропадал в танковой бригаде, и Эмма неделями оставалась одна в Каире – без подруг и знакомых. А тут был я, холостяк, для кого Каир уже стал как дом родной, и поскольку я посматривал на нее, это, естественно, не ускользнуло от ее внимания, и иногда случайно, в общей компании, чаще – на этой вилле я ловил на себе ее взгляд, чуть вопросительный и аккуратный.

Помню ее с Владимиром первый вечерний визит на виллу, ее проход по центру мимо скамеек нашего открытого кинотеатра. Тщательно, со вкусом, хотя и легко, одетая, в каких-то только что приобретенных ювелирных украшениях, на высоких каблуках, она шла, ни на кого не глядя, с горделивым сознанием своей обласканности не только взглядами мужчин, но и всем благословенным Востоком, его цветущими акациями, веерами-опахалами пальм, бархатным небом, по которому то и дело тихо и нежно, включив прожектора и не боясь израильских ВВС, соскальзывали к аэропорту пассажирские лайнеры со всего света.

Володя же был некрасив – с рыхлым крестьянский лицом, пережившим в ранней юности нашествие угрей, с белесыми бровями и ресницами и каким-то выгоревшим цветом глаз. Но его внимательный, почти суровый взгляд говорил, что это человек неслабый и себе на уме. На меня же с момента прибытия своей жены он стал смотреть без прежнего доброжелательства, скорее, испытующе, будто, зная что-то про нее, стал подозревать в чем-то меня.

Там, на вилле, я пережил одно из тех мгновений, которые помнятся всю жизнь, поскольку ею и являлись в полном смысле этого слова, жизнью как путешествием во времени под аккорды даже не счастья – выше – гармонии, когда я почти шептал: жизнь, ты прекрасна! В том мгновении было все, о чем я уже говорил: небо, деревья, лайнер, включивший прожектора, и проход Эммы… Интрига между мною и ею уже реяла в воздухе – ее искушающий душноватый аромат, сходный с тем, что шел от цветущих акаций, был сладок и терпок.

* * *

Не доезжаем до канала километров десять. Пустыня. Никого и ничего – ни барханов, ни силуэтов гор вдалеке. Ровное плато, песок с каменной крошкой – ветер его не поднимает. Здесь легко строить дороги – кладешь асфальт прямо на подготовленную пустыней корку. Днем в жару шоссе впереди, за лобовым стеклом, словно плавится, залитое голубоватыми поперченными полосам воды, там словно озеро, берег, обозначенный тростником и пальмовыми опахалами. Кажется, вот-вот колеса с влажным нежным жужжаньем взрежут водную поверхность – но асфальт сух, дорога пуста, голубое озеро по-прежнему где-то впереди, оно движется перед нашим газиком как радуга. Это всего лишь мираж.

На очередную точку, вооруженную против атаки с воздуха лишь легкими зенитками и пулеметами, приезжаем под вечер. Вчера здесь по докладу командира части пролетал самолет-разведчик, значит – жди атаки с воздуха. Часть в готовности номер один, солдаты сидят на своих железных сиденьях подле стальных стволов… Переведя все, что я должен перевести, – благо, здешний советник за два года насобачился говорить по-арабски и моя помощь не очень-то нужна, я ухожу в пустыню, подальше от этих расчетов. Я ухожу в пустыню, где негде спрятаться, но где остается шанс выжить в случае налета: зачем я израильским летчикам, если я по ним не стреляю и руки мои пусты. Кажется, у меня мандраж, и я ничего не могу с этим поделать. К противнику я не испытываю вражды – это не моя война, но и симпатии не испытываю, меня ведь запросто могут кокнуть за компанию.

Солнце садится за моей спиной, но еще не село. Если до наступления темноты не прилетят, то могут не прилететь вовсе… и можно будет считать, что день прошел хорошо. Моя тень протягивается передо мной на столько метров, насколько я ее вижу, – тридцать, сорок, пятьдесят? Зачем я им? Вот моя тень – она прекрасно видна с воздуха, цельтесь в нее, стреляйте по ней, можно из пулеметов, можно из пушки, можно засандалить в нее ракету или даже шандарахнуть бомбой. Я оставлю им свою тень – пусть делают с ней, что хотят. А я, пожалуй, смогу прожить здесь и без тени. В чужой стране все равно как бы лишаешься ее – как своего прошлого. Где-то там осталась твоя настоящая жизнь – она совсем другая, она, словно завернутая в целлофановый пакет, отложена на потом. Будет ли это потом, будет ли возвращение к своему прошлому? Все зависит от того, останешься ли ты жив на этой чужой войне. Впрочем, она тебе не очень досаждает, пока она скорее похожа на спортивное состязание, кто кому надает по носу, или еще – на экстрим, вроде прыжка на резиновом канате с моста вниз головой. Тебя заверяют, что все предусмотрено, дают гарантии, что останешься жив и невредим. Однако это не всегда так…

Тень моя, распластавшаяся на песке, меркнет, небо на западе из ярко-желтого становится багровым, солнце ушло, и земля приготовилась к ночи. Кажется, не прилетят…

* * *

– Собирайся, поехали! – тормошит меня Серега, когда я после ночной смены уже лег пораньше, чтобы выспаться. – Наши туристки здесь, по линии профсоюзов. Можно будет кого-нибудь поиметь.

Кого-нибудь поиметь – это актуально. Поиметь соотечественницу – актуально вдвойне. Все-таки свой бабец как-то душевней. Через десять минут мы уже спускаемся на улицу и останавливаем такси. Ехать далеко – до отеля «Омар Хаям», где они остановились. Кажется, к соотечественницам катим не мы одни – все наши свободные холостяки ринулись в том же направлении. Волнуемся – хватит ли на всех. Вроде, хватает. Знакомимся с парочкой, они занимают довольно приличное пространство номера: тут тебе и ванная, и душ, и туалет, и балкон, и гостиная, и спальный отсек на две кровати. Держим совет – кто первый. Решаем, как оно само пойдет. У меня, вроде, идет быстрее. Мы приехали с гостинцами – шоколадом, шампанским и бренди, которое в этой безалкогольной стране самый популярный напиток среди русских. Наши слегка заматеревшие на профсоюзной ниве девушки никогда прежде не пили бренди и делают вид, что им и это интересно и познавательно, как все прочие сфинксы-пирамиды-тутанхамоны, свалившиеся здесь на них.

Вся их тургруппа – это заслуженные профсоюзные работники и активисты, а заслуженным до тридцати лет у нас в стране редко кто становится. То есть девушки наши довольно зрелые, моей – под тридцать пять, а Серегиной аж под сорок. Им, естественно, лестно внимание таких молодых да горячих, как мы. Обе замужем, из разных городов, моя – из Саратова, Серегина – из города Барнаула. Да, далеко – мужья не узнают и не разглядят. Да и вообще, надо же хоть раз в жизни пойти в отвязку, коли выпал такой случай, тряхнуть, так сказать, всем, что еще осталось в наличии. Правда, у Серегиной два почти уже взрослых сына, зато у моей детей нет, значит, меньше и ответственности, что увеличивает мои шансы на успех. Девушки колеблются – в общем, понятно, куда мы клоним, но гостинцы принимают, чем неявно дают нам сигнал, что все возможно. Моя, ее зовут Светланой, мне даже нравится – крупная, хотя и не столь, сколь моя первая и последняя арабская проститутка, крупная и ладная, невозмутимая, как сфинкс, и воспитанная, будто в институте благородных девиц, – на шутки сдержанно, с дистанцией, посмеивается, открывая золотой зуб, четвертый справа, ее же подруга, Наталья Петровна, кажется, слегка тормозит, а если и въезжает, то лишь в каждую третью нашу шутку, однако Серега, хоть все это и сечет, но не отчаивается: просто если некоторые сразу, то другим требуется время и разгон, еще неизвестно, у кого финиш будет триумфальней.

Включаем музыку, танцуем, каждый со своей, голова уже слегка шумит от бренди с шампанским, и дружок то и дело стартует без всякой на то отмашки. Груди у Светланы под шелковым платьем теплые и мягкие, и такой же теплый и мягкий живот, ладони широкие, но пальцы послушные и чуткие – они лежат на моем плече, левую же ее ладонь я держу в своей и слегка пожимаю, выражая этим и чувство и намерение, не считая того, что на поворотах медленного фокстрота мой отвердевший друг как бы случайно утыкается ей в бедро, что она не может не отметить, если только не принимает, скажем, за кошелек в кармане, который тоже наличествует на тот случай, если нашим подругам захочется шикануть с нами в ресторане, – с голодухи мы пойдем и на это, сегодня мы морально готовы на серьезные расходы…

От Светланы хорошо пахнет, как от русской печки, на которой сушится мята и душица, что же касается мужа, то… Чтобы изменить мужу, нужен повод, и честная жена Светлана ищет сейчас его в своей еще не грешившей душе. А может, ей просто по-женски, по-матерински жаль нас, молодых мужичков, заброшенных на чужую войну… Оглянувшись, я обнаруживаю, что в номере, кроме нас двоих, уже никого – куда делся Серега с Натальей Петровной – на балкон что ли? Но там узковато, не развернешься. Хоть бы коврик какой с собой прихватили. Но мне уже не до Серегиных проблем, мы со Светланой целуемся, и ее золотая фикса мне почти не мешает, ну разве что чуть-чуть. Мы раздеваемся, ложимся на Светланину постель, и Светлана делится со мной своими скромными дарами. Нельзя сказать, чтобы я ее шибко возбудил, но и нет впечатления, что все это ей в тягость. Скорее, так она ведет себя с мужем – когда тому хочется, она предоставляет то, что имеет. Это такая женская доля: раскрываться по законному требованию, без комплексов и протестов, просто потому, что так заведено испокон веков, просто потому, что жена на то и жена, чтобы подчиняться воле мужской. Похоже, Светлане неважно, что она сама чувствует при этом, она привыкла, что ее собственные чувства как бы не в счет – я просто часть ее приключения, ее экзотики, ее свободы от той, другой, жизни, от мужа, от семейной и рабочей рутины… В каждой, даже самой верной, самой послушной женщине, есть потаенный уголок с грезами, где, преклоняя колени (или раздвигая их), она молится совсем другим богам…

А ночь в этом отеле… ее не забыть. Я сидел на балконе, ожидая, пока Серега найдет наконец общий язык со своей перезрелой подругой, о пышной «жирненькой» звезде которой он потом долго с восторгом будет мне звиздеть… Ночь была вне всего этого, вне и выше наших постоянно зудящих молодых чресл, выше наших желаний, интересов, поступков, выше войны, на которую нас призвали, выше всего, что могло бы относиться к круговороту нашей жизни, – она была полна собственного непреходящего значения, собственного величия: звездное небо, неподвижные пальмы, деревья с огненными цветами и сами цветы, источавшие в замкнутый с четырех сторон двор отеля свои ночные запахи, – все это вдруг я почувствовал, вернее, прочувствовал как миг единения с вышним миром, обнимавшим и этот, земной, и тот, звездный, к которому мне вдруг было позволено прикоснуться бессмертным краешком моей смертной души.

* * *

И все-таки мы с Ведениным попадаем под авианалет израильских «фантомов»… Похоже, они атакуют средства войсковой ПВО точно по нашему маршруту, начиная за несколько минут до нашего прибытия. Впрочем, мы-то отсиживаемся в окопчике, а впереди, неподалеку от нас идет побоище. Сначала «фантомы» уничтожают ракетную установку, затем принимаются за пункт наведения. Помощи ракетчикам ждать неоткуда. Авиация арабов бездействует, укрывшись в своих капонирах. Авиация в виде наших «мигов» больше не летает, обнаружив в воздушных боях свою полную несостоятельность. Наши говорят, что дело не в технике, а в арабских летчиках, не выдерживающих психологического напряжения воздушного боя. Хотя какая разница? Мы (поскольку летчиков готовили у нас в Союзе в летных училищах) проигрывали в воздухе, и с этим приходилось пока мириться. «Фантомы» – их всего-то четыре штуки – заходят по одному на цель со стороны солнца и с высоты километра два – этакие посверкивающие звездочки – пикируют стимфалийскими птицами. Пугающее молчание падения, затем из-под крыльев выросшей на глазах хищной птицы вылетает по перу-ракете (стержни с опахалом, очином вперед), доносится гул-свист двигателей, птица выпрямляется над землей, на высоте метров триста, и снова уходит в высоту, а ракеты-перья вонзаются в землю, а точнее, в цель с хлопком взрыва. Издали все это кажется почти игрушечным, хотя в груди вращается зеркальный мозаичный шарик, сеющий лучи тревоги, и на командный пункт продолжают поступать данные о наших потерях.

Эта вонзающаяся в солнечный зенит сверкающая иголка будет долго томить меня во сне – потом я в сотни раз повторяющемся сюжете буду искать каких-то безопасных стен, чтобы укрыться от вражеского налета, тогда как все небо, то ли дневное, то ли вечернее, будет пронизано ознобом опасности и угрозы, останавливающим сердце, будто на него, обнаженное, положили кусок льда.

* * *

С Эммой я случайно (как некогда с Ольгой) пересекаюсь у лавки зеленщика или на вилле – она скучает, ее муж переведен на полевую службу в пустыню… Дома было все – родители, подруги, кафе, рестораны, поездки за город, дача, внимание молодых людей, наконец, а тут… Тут из знакомых лиц только я… Однажды она просит меня донести тяжелую сумку с продуктами, – а живет она в таком же доме, как и я, в полукилометре отсюда.

– Ого! – говорю, взвесив сумку на руке. – Что так много?

– Чтобы не ходить каждый день… К тому же у вас тут дешевле. А у мужа идея фикс – «волга»… Вот мы и жмемся, как жмоты… Того нельзя, это необязательно… А холодильник у нас огромный – надо же его хоть чем-то набить…

У Эммы, выходящей на улицу, словно на званый бал, тоненькие лодыжки и запястья, нежнейшая белая кожа, она аккуратно, по-козьи, переставляет свои стройные на высоких каблуках ножки, она в легком крепдешиновом платье, идет рядом, слева, поскольку в правой руке я несу ее пудовые недельные запасы провианта, искоса посматривает на меня снизу вверх с благодарностью: вот, де, настоящий сильный мужчина, защитник, иначе ей до дому не дойти, – арабы помешаны на сексе, не будь мужчины рядом, запросто могут подскочить, ущипнуть за грудь, хлопнуть по попе. А я вспоминаю свой первый разговор с Ольгой – дежавю, да и только.

Приглашает зайти, передохнуть, выпить соку. У нее пять пакетов разных соков. Какой мне больше нравится – ананасовый, апельсиновый, яблочный, виноградный, манго?

– Манго, – отвечаю я, сидя у кухонного стола в прохладе их квартиры со стандартной, железной, как и у меня, мебелью. Да, на первом этаже посвежее, чем у меня на седьмом.

– А я ананасовый, – цокая в туфельках по кафелю пола, говорит она и приносит два тонкостенных стакана. – Поможешь? – протягивает мне пакет, чтобы я отрезал уголок. Пакеты с соком – нечто абсолютно новое, знак другого уровня жизни. У нас киоскерша наливает соки из мутных трехлитровых банок в огромные стеклянные воронки с краником внизу, куда и ставится стакан… Рядом – мойка из восходящих струек. Равнодушное: «Следующий!»

– А теперь этот… – протягивает второй пакет. Она смотрит на мои руки, на мои пальцы и кончиком языка обводит верхнюю губу… Над ее карминной влажно изогнутой верхней губой, на мыске, чуть заметная испарина… – Подожди, я сама налью…

И наливает – мне и себе. Какие все же тонкие у нее запястья – тонкие и белые, левое уже украшено золотым браслетом, наверняка куплен на знаменитом базаре Хан-эль-Халили, где можно поторговаться и скинуть первоначальную цену чуть ли не вдвое, то есть приведя ее почти к реальной.

– Нравится? – перехватывает она мой взгляд и поворачивает левую руку так и эдак, чтобы я получше разглядел, а точнее, полюбовался.

– Володя подарил? – спрашиваю.

– Конечно… – фыркает она, – подарит он… Сама купила, ездила с группой наших женщин на шоппинг. Ношу, пока Володьки нет. Он и не знает, Сэкономила, можно сказать, на собственном желудке… Все равно у нас это дороже стоит.

– Смешно, – говорю я.

– А мне не очень, – говорит она.

– Ну, – вопросительно гляжу на нее, – я пойду?

– Подожди, – говорит она, подходит, утыкается мне в лицо крепдешином, под которым упругий и нежный живот, кладет руки мне на плечи. – Куда ты спешишь? Тебя там кто-то ждет?

Я молча мотаю головой, чувствуя, как мой нос точно попадает в крепдешиновую лунку пупка.

– Тогда, может, в постельку? – слышу я ее голос.

Я невольно прижимаю ее к себе.

– Ну и ладненько, – говорит она, отрываясь от меня. – Тогда я приму душ. Не возражаешь?

Я киваю. Что-то с моим собственным голосом – он пропал. Я чувствую себя глубоко несчастным, и мне страшно. Нет, не страшно. Внутри я загораюсь огнем стыда – всепожирающее пламя стыда и вины… Володя-Володя… хотя мы и не друзья. Но я еще не виноват – еще можно все исправить…

– Вон там постелька, – говорит она, указывая на спальню и, глянув на меня, подмигивает, как своему:

– Ну, не волнуйся. Все будет хорошо. А Володечке мы ничего не скажем… Хочешь, вместе примем душ?

– Нет, я потом, – слышу я, наконец, самого себя.

– Как вам будет угодно, сэр…

Сделав книксен, она с лихим разворотом на одном каблучке скрывается в ванной. Затем на миг ее фарфоровая головка высовывается из-за двери:

– Надеюсь, ты не убежишь?

С минуту я сижу как оглушенный, словно та мышка, что упала с балкона моего бунгало в Хургаде, и не сразу очухалась, затем встаю и крадусь к входной двери, неслышно открываю ее и неслышно же закрываю, больше не различая, как шумит в ванной теплый дождь, омывающий прекрасное фарфоровое тело…

Как светло снаружи, как легко и слепяще, но как тяжело, неподъемно мне. Я иду быстрым спотыкающимся шагом, не оглядываясь. Боже, она ведь никогда мне этого не простит. Лицо мое словно отморожено – я его не чувствую.

Недели две я прячусь от нее, за километр обходя все места, где мы могли бы пересечься, на третью неделю я уже удивляюсь, что ее нигде нет, а потом узнаю от Сереги, что Володю перевели в Порт-Саид и они уехали…

* * *

А у меня большая неприятность – прямо в нашей штабной резиденции, где мы теперь заняты очередным срочным переводом на английский очередных инструкций по эксплуатации ракетного комплекса С-125. Работаем допоздна, и на неделю мне приходится забыть про бассейн. А на улице сорокаградусное пекло, пешком и до дому не доберешься…

Под началом нашего шефа, начальника переводчиков подполковника Василия Ивановича Рембачева была пара-тройка водителей с автомашинами – двумя газиками и рафиком… Но газиками пользовались и наши советники, располагавшиеся ниже этажом, так что в нужный момент у нас подчас не оказывалось транспортного средства, чтобы добраться до дому, пообедать и на полчаса прикрыть глаза под включенный вентилятор с накинутым на него мокрым полотенцем.

В тот раз свободным оказался один рафик, и до Наср-Сити был только один пассажир, а именно я, поскольку остальные переводчики со своими советниками уже успели разъехаться на обед. Остались только я и Рембачев, который не нуждался в отдыхе в часы сиесты – самое время проверить все, что мы напереводили с утра. Я один спустился в гараж, нашел водителя рафика – плечистого араба, отличавшегося от других наших шоферов тем, что был постарше и не носил военную форму, а только синюю робу, то есть был, судя по всему, гражданским служащим. Я поприветствовал его по-арабски и попросил довезти меня до Наср-Сити – как-никак километр, не меньше. Он же, выложив на табуретку подле рафика узелок с едой, видимо, сам собирался пообедать. Поэтому он досадливо покривился и сказал мне, что у него есть инструкция – возить только по приказу мистера Василия.

– Мистер Василий здесь, наверху, – сказал я. – Я только что с ним говорил. Он сказал, чтобы ты отвез меня в Наср-Сити.

– Мистер Васили мне ничего не говорил, – ответил шофер. – Без приказа я не повезу.

– Хорошо, – сказал я, начиная заводиться. – Тогда поднимись к мистеру Василию, и он тебе скажет, чтобы ты отвез меня в Наср-Сити.

– Я не пойду к мистеру Васили, – сказал араб. – Эта ваш этаж. Мне там делать нечего. Пусть мистер Василий сам спустится и скажет.

– Отлично, – сказал я, чувствуя, что у меня каменеют скулы. – Так и передам.

Все-таки это была армия, и я был лейтенантом, я был гостем в этой стране, а гостям вообще-то положено оказывать хотя бы минимальное гостеприимство. Что с того, что передо мной вольнонаемный. Правила одни.

Я поднялся на второй этаж и передал Рембачеву наш разговор и требования араба.

Рембачев медленно отложил страницу нашего напечатанного на машинке перевода, и его бесцветные глаза с белесыми ресницами округлились:

– Чтобы советский подполковник пошел у этого распиздяя на поводу?! Пойди и передай ему, что я приказал отвезти тебя домой. Так и скажи – это приказ. Знаешь, как это по-арабски?

– Знаю, – сказал я и спустился в гараж.

Мой шофер сидел на второй табуретке перед первой, на которой в уже развязанном узелке у него была лепешка, с набитой в ее разрез коричневой вареной фасолью.

– Мистер Василий повторил свой приказ меня отвезти, – сказал я.

Шофер поднял глаза – в этот момент он меня ненавидел – и сказал:

– Мистер Васили мне ничего не приказывал.

Сам не знаю, как это получилось. Но в следующий момент я сунул ему кулак под нос и выругался по-русски. Сунул – но, к счастью, остановил в миллиметре…

Увидев перед собой кулак, араб вскочил и тоже – с каким-то горловым проклятьем – выбросил вперед руку с двумя растопыренными пальцами, средним и указательным, словно намеревался выколоть мне глаза, – есть такой боевой прием в джиу-джицу.

Надо сказать, что с самого начала нашей перепалки за нами уже следили солдаты, толкавшиеся в гараже по своим делам, и теперь они разом бросились к нему с одним и тем же вопросом: он (то есть я) тебя ударил?

Я же развернулся, вышел из гаража, миновал охрану, успев подумать, что теперь меня могут задержать, но благополучно миновал металлические ворота и пошел к себе домой. Жары я уже не ощущал – я кипел гневом, а потом его сменил страх. Если этот гад пожалуется, мне не сдобровать, выгонят в двадцать четыре часа…

Только на следующий день я понял, что пронесло… Араб жаловаться не стал – лишь к вечеру, когда вся наша команда оказалась в его рафике, он, указывая на меня своим коричневым пальцем, стал гневно излагать свою версию случившегося нашему главному переводчику, который работал у самого генерала-лейтенанта Голубева, переводя с арабского и на арабский. Но тот, его звали Петр, никогда не улыбающийся и вдобавок замкнутый, словно несущий в себе тайны переговоров первых лиц государств (а ему приходится переводить и встречи с президентом Насером), не придал значения словам араба, сказал тому несколько слов, а мне и вовсе ни одного, и гроза миновала…

* * *

Едем в ракетный дивизион в дельте Нила, в район Соляных озер. Там водится какая-то рыбка фессех, которой нас угощают на обед как деликатесом. Ее специально готовят, то есть дают ей слегка подгнить. Веденин не решается попробовать, а я смело отправляю в рот – не луженый же у арабов желудок, я одной с ними крови и одной пищеварительной системы, к тому же я верю в национальную кухню… И оказываюсь прав – никаких неприятных последствий ни к вечеру, ни в последующие дни…

Катим дальше – в Порт-Саид, по дороге, проложенной по берегу Средиземного моря, прямо по песку. Тут и там расставлены сети на птиц, летящих в Африку. Совершив свой длинный перелет поперек моря, они из последних сил дотягивают до кромки суши и попадают прямо в сети. Тут их собирают и отправляют в кастрюли или на сковородку. Кажется, ставить такие сети запрещено какой-то международной конвенцией, но кто за этим следит, кто проверяет, тем более во время вялотекущей войны, которую потом назовут войной на истощение. Голод не тетка, а арабский бедняк, коих большинство, живет впроголодь. Лепешка с фасолью (фуль, по-арабски) – это вся его еда на день.

* * *

С Моной я познакомился в спортклубе Гелиополиса в конце сентября. Она пришла туда с подругами. «Ауиз бира? Хочешь пива?» – спросил я ее. Она удивленно посмотрела на меня и тут же пояснила, что это прозвучало по-арабски без малейшего акцента. Немногое из того, что я мог произнести без акцента. Когда мы разговорились, естественно, по-английски, я заметил, что она с трудом отводит взгляд от моей обнаженной груди. Еще она сказала, что синий цвет глаз – это так красиво. Надо же – я считал, что глаза у меня скорее серые. Ее же глаза были темно-карими – смышленый живой взгляд, наполненный скорее европейским, чем арабским, содержанием. Она училась в Каирском университете, а половину из своих девятнадцати лет прожила в Лондоне. Красивой она не была, красивой той особенной восточной красотой, какая отличала некоторых молодых арабок, но не была и дурнушкой – умное личико, готовность к сопереживанию. Она почему-то пришла в клуб Гелиополиса, хотя жила на другом конце Каира, пришла вместе со своими университетскими подружками, и мы познакомились. Я услышал хороший английский язык, речь, в которой звучали знакомые имена писателей, артистов, художников, певцов – весь набор культурных ценностей, который у каждого поколения – свой, и я сказал:

– Приходи почаще, будем общаться.

– О, у нас с этим непросто – сказала она. – Арабской девушке нельзя встречаться с иностранцем, разве что только здесь, в бассейне, куда приходят самые разные люди из самых разных стран. А на улице могут и камнями побить.

– Давай встречаться здесь, – сказал я.

– Хорошо, – сказала она и с какой-то непроизнесенной мыслью глянула мне прямо в глаза. И в этом взгляде было что-то такое, от чего у меня екнуло сердце.

* * *

Почему Мона? Не знаю. Это был худший вариант из всех, что случились со мной до сих пор. Арабская женщина, если она не нищенка, не обитательница подпольного притона, если она из нормальной, то есть буржуазной среды, для европейца недоступна. Таков закон, и этот закон никто не смеет преступить: за нарушение – смерть или изгнание. Пусть не всегда в прямом, а лишь в переносном смысле. Но тем не менее. Только по молодости и по неопытности ей можно было влюбиться в меня, а мне – в нее. Я скучал по ней, по нашим неиссякающим разговорам, по ее беглому английскому. И не такая уж она была мусульманка, чтобы мы не справились бы и с этим. По своей ментальности она скорее была европейкой, просто кровь в ней арабская, а скорее, египетская, та, более, древняя, еще до арабов, которая в огромной истории Египта не раз возводила на трон выдающихся женщин – Нитокрис, Хатшепсут, Нефертити, Клеопатру… кровь народов, пришедших, по некоторым утверждениям, с севера, из Европы.