Текст книги "Египет-69"

За террасой какие-то деревца, кустарник, земля покрыта длинными опавшими листьями вечнозеленых эвкалиптов, сами же эвкалипты – в лиловых пятнах теней. Сквозь пучки ярко-зеленой узкой шевелящейся листвы то и дело проглядывает нестерпимо-синее небо, но это пока утро, пока солнце лишь начинает набирать силу. Через час небо поблекнет, и горячий воздух начнет растекаться по земле.

Из Каира несколько дорог на Исмаилию и Суэц. Все они проходят по пустыне, кроме одной, главной, проложенной вдоль оросительного канала. На всем протяжении этого канала у пустыни отвоевана зеленая полоса шириной в метров восемьсот. На ней теснятся небольшие наделы обработанной земли с посевами кукурузы, гороха, фасоли, лука, риса… Тут же пасутся буйволицы – плоскоголовые, с лирообразно выгнутыми рогами, с резко выступающими тазовыми костями. Они же ходят по кругу, приводя в движение колесо с ведрами – устройство для орошение полей еще со времен фараонов. По дороге шествуют верблюды – огромные, как бы нескладные ноги-ходули, но я был свидетелем, как один, не сбавляя шага, ухитрился почесать себе брюхо задней ногой. Похоже, они и сами не подозревают, насколько надменна их стать и как торжественно-плавно и осторожно на мощной рессоре шеи несут они свои головы, будто на каждой – кувшин с драгоценной влагой.

Продумываю, что еще не успел посмотреть в Египте. Чувствую, что устал. Но устал не от природы, не от солнца, пустыни, не от городов – устал от работы, которая есть война, и от людей, даже не знаю, от кого больше – от русских или арабов. Прежде этого не было, а теперь все чаще меня охватывает чувство протеста и отторжения. Если я сижу у бассейна и слышу рядом арабскую речь, я стараюсь незаметно уйти, инстинктивно ища тишины. Я устал от этих пронзительных гласных, резких и пряных, как восточные приправы, я вздрагиваю от этих согласных, вылетающих с хлопком пробки из бутылки шампанского или будто из глотки хрипящего в предсмертной агонии. Я устал от этого великого и бесправного народа, привыкшего в большом и малом уповать на Аллаха и откладывающего на завтра решение всех своих проблем в надежде, что они решатся как-нибудь сами собой, Я устал от его неподвижности. Нам требуется движение, для того чтобы ощущать жизнь, а здесь наоборот – неподвижность…

И все-таки я должен склонить перед этим народом голову, ну, хотя бы перед его крестьянами-феллахами, которые идут на строительство военных объектов где-нибудь в пустыне и за 25 пиастров в день бегают с утра до ночи (именно бегают, потому что босы, а песок раскален), нося на голове или плечах цемент, щебень, песок, кирпичи… Если кто-нибудь задержался, замешкался, словчил, пропустил свою очередь, дабы передохнуть, его бьют остальные. Так и мелькают в частом от тяжести шаге их тонкие жилистые ноги, серые от цементной пыли. Нигде никакой строительной техники. Огромные жилые блоки современного Наср-Сити, прекрасные виллы-особняки Гелиополиса, высотные дома, мечети, церкви – все это возносится к небу на руках, плечах и спинах этих людей. «Если бы я закупил строительную технику, все эти люди остались бы без куска хлеба», – говорит Насер, и это так. 25 пиастров – это один мой более чем скромный обед. А ведь у них, этих крестьян-строителей, семьи, и притом традиционно большие. Средняя продолжительность их жизни – тридцать лет. В Каире, Александрии, Хургаде, да и в других местах я видел пятилетних мальчишек, уже занятых какой-то трудовой деятельностью: волокущих (потому что не поднять) мешки, корзины, собирающих тряпье, щепки, доски, бутылки, мусор, сидящих на ишаках, что запряжены в тележки с каким-то трудно уловимым содержимым…

В этой поездке я не с Ведениным. Мой шеф – человек легкий, толковый и дипломатичный, с умной хитрецой, а этого советника я с трудом терплю. Тем более что причина поездки всем неприятна, особенно арабской стороне, – почему нас опять раздолбали. Переговоры с арабской стороной требуют хотя бы формальной вежливости и пиетета – это гарнир к основному блюду содержания, и без улыбок тут нельзя. Мой же нелюбезный, а скорее, просто плохо воспитанный хабир с ходу пускается в тяжелые разборки. Собеседник же его, арабский офицер, скучающий по родной Александрии, из которой его вышибла в полевую жизнь эта война, – человек нервный, вспыльчивый и болезненно самолюбивый. Через пять минут я начинаю понимать, что довожу моих визави до тяжелого конфликта. Но я не имею на это права – если переговоры сорвутся, то по моей вине. И хотя глаза моих собеседников сердито поблескивают, а мимика не оставляет иллюзий насчет истинного содержания диалога, я начинаю подпускать в аргументы сторон примирительные фигуры речи, то есть сахара и меда. Первым на сладкое откликается араб – и морщины его ожесточившегося лица начинают разглаживаться. Мои собеседники и не подозревают, что я режиссирую их разговор, пустив его в русло примирения и взаимоприятия. Ведь на любезность резкостью не отвечают…. В конце концов араб начинает улыбаться и выражает неискреннее желание встретиться со своим собеседником еще и в Каире.

Переводить же моего советника было непростым делом. Выражался он неточно, мекал, искал слова, которые все равно оказывались случайными, вдобавок к этому имел какой-то вологодский говор. Мысль его, прежде чем обрести самое себя, цеплялась за ошметки других мыслей, волочилась в словесном мусоре, отскакивала, спотыкалась, комкалась, моталась по сторонам, падала и ползла, пока, наконец, в изнеможении не добиралась до искомого. Прежде чем открыть рот, я за данную мне паузу приводил ее в порядок и только затем облекал в надлежащую форму. Но арабский офицер знал английский слабо и не мог оценить достоинств моего перевода, поэтому, чтобы донести все нюансы содержания, я подбирал слова и выражения попроще, предварительно спрашивая у араба, знает ли он такое-то и такое-то слово, а если он не знал, я искал иной, более доходчивый путь.

Короче, беседа состоялась, стороны поняли друг друга и пришли к необходимому консенсусу, но я уже едва переносил своего временного советника, то, как он каждый раз тыкал меня пальцами в рукав, прежде чем заговорить, как он пересказывал мне только что состоявшийся диалог, объясняя весь его подтекст, – забавное занятие, если учесть, что тридцать процентов этого диалога было придумано мной. И походка у этого советника была такая же мутная, как и его речь. Зад у него был словно заморожен, а коленки он держал вместе, будто пытаясь укротить переполненный мочевой пузырь или удержать ягодицами коробок спичек.

Вечером надеюсь вернуться в Каир. Завтра пятница – мусульманский выходной.

* * *

Как всегда на выходные возвращается Серега. Вместе с ним – рассудительный Стас, бесхребетный пацан Саня, строгий замкнутый Володя, ждущий приезда своей жены и уже слегка отслоившийся от нашего мужского содружества. Вечером берем такси и едем в «Веселую землю». Заказываем стол на пятерых, пьем – кто джин, кто красное сухое вино, – у нас мужская компания, и можно не скрывать, что мы русские. За соседними столиками – благополучные арабы со своими арабками – они смотрят на нас с терпением, терпят нас, как мы терпим тех, кого наняли для ремонта своей квартиры. Они сидят со своими красивыми арабками и нас не задевают, а мы не задеваем их, и никому даже под шафе не придет в голову пригласить на танец арабку, хотя звучит музыка, а впереди целая жизнь, и хочется так много! И кажется, что ты свободен, богат, состоятелен, что у тебя куча возможностей и привилегий, что ты эфенди, представитель среднего класса, ты можешь себе позволить придти в «Merry Land» и потратить за вечер столько, сколько арабский феллах получает за месяц. Да, мы знаем, что, даже будучи под шафе, нельзя приглашать арабок на танец, хотя это почти европейский ресторан, с европейскими нравами и выпивкой, которая, в общем-то, арабам не позволена. Но здесь нет оголтелых исламистов-фундаменталистов, здесь отдыхают-расслабляются продвинутые арабы, учившиеся в Европе, закончившие университеты во Франции, Англии и Германии, говорящие, как правило, на двух-трех языках, помимо родного, и все-таки на их женщин европейские обычаи не распространяются, с женщинами тут строго, почти сурово – с женщинами тут шариат.

Весь вечер мы веселимся в своем узком мужском кругу, и к нам как банный лист пристает местный фотограф, оказывающий услуги в виде снимков на память. Работает он со вспышкой, все время норовя запечатлеть каждого по отдельности, лучше всего – в фас. А потом уж и всех вместе, и совершенно ясно, что он оказывает параллельные услуги египетской контрразведке и что завтра на столе у его шефа будут лежать наши физиономии – останется только идентифицировать их… Но нас это не очень волнует – к черту разведку, контрразведку и наше разлюбимое КГБ…

Потом мы расплачиваемся и выпадаем в египетскую ночь. Она темная, теплая и бархатистая. Небо в звездах, а небосклон наклонен так, что я едва нахожу знакомые созвездия. Большая Медведица чуть не завалилась за горизонт, а серп луны вовсе не серп, а ладья – как на мечетях – двумя рожками вверх. Кураж молодости не дает покоя, гонит куда-то и, взяв такси, мы требуем, чтобы водитель отвез нас к женщинам и вину, но главное – к женщинам, и водитель старого, обшарпанного «мерседеса», в котором умещается вся наша компания, зовут его Саид, кивает нам, говоря: «Да, господа, я знаю такое место, я вас привезу, это в центре Каира», – мы дружно хлопаем его по плечу, и он жмет на газ…

– Центр Каира… – хмурится самый трезвый из нас Володя, – это же во сколько нам обойдется?

– А, все равно! – говорит пофигист и раздолбай Саня, которому уже море по колено, впрочем, как и всегда, и просит водителя остановиться, чтобы отлить.

И мы вылезаем на дорогу. Над нами звезды, за нами притемненный Наср-Сити-2, замаскированный в ночи по законам военного времени синей краской на окнах или черными пологами, которые мы обязаны опускать каждый вечер, если в комнате горит свет, а по обе стороны дороги – пустырь, где-то там, дальше, возле недостроенного стадиона я любил на траве Ольгу… Веет ветер из пустынных пространств ночи, и мне совсем не хочется к каким-то там женщинам, мне не нужны другие женщины, я хочу только одну, которой больше нет рядом. Но сказать об этом я не могу и я сажусь со всеми обратно в машину, и мы продолжаем путь.

Ладно, я ведь и так всегда был одиночкой. Еще мальчиком в мальчишеской компании я чувствовал себя лишним – в стайке я всегда оказывался где-то с краю. Даже маленьким мальчиком среди сверстников я вдруг задавал себе вопрос: почему я здесь, что я делаю, зачем это мне? Как будто я был не один, а вдвоем с самим собой, и этот второй я вдруг трогал меня за рукав, чтобы я оглянулся. Это мое свойство, в общем, не хорошее и не плохое, то мешало мне, как, скажем, в школьные годы, когда учителя почему-то считали, что я слишком высокого мнения о себе, то наоборот – помогало, когда в трудные для себя моменты я мог хотя бы наполовину разобраться с этими трудностями, поскольку обладал способностью взглянуть на них со стороны.

Правда, в минуты, которые называются счастливыми, данное свойство примешивало к ним привкус утраты, когда на пике наслаждения я почему-то вдруг говорил себе, еще не зная о надписи на внутренней стороне кольца царя Соломона, что ведь это все пройдет… Но, может, именно это – повторяюсь – и избавляло меня по жизни от слишком больших разочарований, ибо, даже страдая или наслаждаясь, я где-то втайне, где-то на втором плане отдавал себе отчет, что это такая большая игра, в которую все играют по придуманными правилам, придуманным давно, еще до меня, и, кто хорошо их выучит, тот вполне преуспеет. И я, в общем, старался не отставать от других в следовании этим придуманным правилам, но вместе с тем понимал, что это некая условность, которую я могу принять, а могу и не принимать… Короче, я ощущал себя не хозяином жизни, обустраивающемся как бы навсегда, а гостем, который в любой момент волен уйти.

Но я снова в машине, вместе со всеми, я не лучше других, я такой же, как все. Я это знаю, я это уже понял, я это понял еще в армии, на Крайнем Севере, где отслужил три года в войсках ПВО. Я понял, что все, что я считаю своим собственным, индивидуальным, есть и у других людей – только в другой пропорции: чего-то больше, чего-то меньше. Отличие же одного от другого составляет меньше одной десятой процента, и в этом смысле все человечество – это едва ли не один человек. И хотя я знаю и другое – что каждый человек неповторим и нет на свете двух одинаковых, будь то даже однояйцовые близнецы, – я все же чувствую, что все они, все мы – это один человек, и если я это знаю, более того, если я это чувствую, то должен поступать со всеми так, как хотел бы, чтобы они поступали со мной. Это я не вычитал в Библии – я вообще ее, по сути, еще не читал, к этому я пришел сам. Поэтому я продолжаю учиться: учу самого себя человеколюбию, и терпению, и смирению собственной гордыни, я учу себя открытости, щедрости и кротости. Да, я не лучше других, но я должен быть и не хуже других. И поэтому я должен брать у каждого то, что мне в нем нравится. У одного улыбку, у другого храбрость, у третьего памятливость, у четвертого деловитость, у пятого любовь к порядку и т. д. Вот моя философия в действии на сегодня.

Между тем мы уже миновали площадь Рамзеса с его грандиозной статуей из базальта и фонтаном и помчались по узким, душным каирским улицам, еще полным народа, несмотря на поздний час. Где-то, всего в двухстах километрах отсюда, шла настоящая война, а тут шла обычная жизнь, пренебрегавшая войной, о которой напоминали разве что лишь мешки с песком у входа в административные и общественные здания да раскрашенные синим цветом стекла – все остальное не маскировалось, а даже наоборот выставляло себя, радуясь жизни, ощущение которой было только острее в виду постоянной угрозы. Кофейни, бары, рестораны таверны, бистро – все было открыто, все приглашало тебя на праздник жизни, овеянный восточным дымком жаровен и озвученный рыдающей музыкой – арабской лютней, дудками и бубнами с цимбалами. Повиляв по улицам, постоянно сигналя и высвечивая фарами расступающуюся, оживленную и даже приветливую толпу, наш таксист Саид выкатил на площадь и остановился перед зданием в стиле конструктивизма. «Одеон», – прочел я неоновую вывеску на голой округлой стене.

Мы вывалились из машины, и Серега, погрозив водителю пальцем, на тот случай если он не туда нас привез, во главе нашей компании двинулся ко входу. Таксисту, как я отметил, никто не заплатил, но Саня сказал, что если это то, что нам надо, и мы остаемся, то и платить не придется… В конце концов, кто кому должен? Он, таксист Саид, должен нам еще приплатить за то, что мы защищаем от Израиля его семью – жену и троих его детей, двух мальчиков и девочку. Однако Саид, вроде, и не пытался взять с нас деньги за проезд. Мы поднялись по ступенькам, страж на входе предупредительно распахнул перед нами двери, и по красной ковровой дорожке мы прошли в зал. Да, Саид нас правильно понял – это было то, что мы искали, то самое злачное место для европейцев, оазис в пустыне шариата.

Нашу компанию усадили за столик, и вскоре к нам присоединились две смазливые девицы в очень коротких платьях с блестками. Одна села на колени к Стасу, другая – к Сереге. Я первый раз видел воочию девиц такого рода, и мне они понравились. Они были красивы по европейским стандартам, и надо было хорошо приглядеться, чтобы распознать в них арабок. Да и все это немудрящее «расслабься-делай-что-хочешь» было здесь более европейским, несмотря на Восток, чем, скажем, в родных мне городах – Питере и Москве, географически попадающих в Европу. Здесь был совсем другой мир, нежели у нас дома. Здесь каждый день был как праздник, а наши праздники… в основном они были назначены сверху. Здесь жили, чтобы испытывать радость, здесь не мечтали о непонятном светлом будущем, а дышали ослепительным настоящим, даже несмотря на бедность и войну.

Пока мы ехали, наш пьяный кураж стал выветриваться, мозги трезветь, и теперь наше настоящее выглядело сомнительно. Во всяком случае, для меня. Я все меньше понимал, зачем я здесь. Зал был похож на те, что показывали в американских фильмах. Что-то вроде мюзик-холла или кабаре, где есть зрители за столиками и сцена. Но на сцене никто не выступал – на ней под гремучую музыку танцевало несколько пар, как в ресторане. Среди танцующих я узнал того самого майора, который в жестком мужском разговоре со мной на празднике 8 Марта в доме лэповцев требовал, чтобы я отвалил от его «чачи», то есть от Ольги. Майор, естественно, в гражданском, танцевал хорошо – он плавно вел по кругу в танго смуглую блондинку из аборигенок, стопроцентно крашеную. Еще несколько физиономий среди танцующих были явно русскими.

Мы сидели далеко от сцены, как бы в бельэтаже, за балюстрадой, и наши собственные дела буксовали. Вызванные для наших удовольствий вполне красивые и еще не изношенные подруги вели себя сдержанно. Они приветливо ждали конкретных предложений, но Серега и Стас уже раскошелились на шампанское подругам и держали паузу. Серега красноречиво поглядывал на меня, приглашая войти с ним в долю, а я делал вид, что его не понимаю. Да и правда – кто сказал, что одна на двоих стоит столько же, сколько на одного.

К тому же я боялся что-нибудь подцепить, а взять с собой презерватив ума не хватило.

Девица, которую звали якобы Лола, сидела на коленях у Сереги и, похоже, отсидела ему ляжку, и Серега незаметно переминался с ягодицы на ягодицу. Стас же, вроде, не собирался ни с кем делиться, но и брать не спешил. Вид его говорил, что фужер шампанского – это все, что может предложить даме молодой русский офицер в штатском. Фужер шампанского – это дело его чести, коль скоро дама села ему на колени. Но не больше, халас… Мы, русские офицеры, выше этого. Наши бабы – танки и ухабы. Наши жены – пушки заряжены. Володя же вообще набычился и коротал время в углу, глядя в пространство перед собой и давая всем понять, что он здесь из элементарного чувства товарищества, не больше, ну и на тот случай, если придется кому-нибудь бить морду. Хотя самым здоровым из нас был Серега, который никого бить не собирался и просто решал для себя всего один вопрос – еть или не еть. Видимо, еть было дорого, видимо, он уже спросил об этом и получил соответствующий ответ, почему на его лице и гуляло теперь новое выражение – дескать, не очень-то и хотелось… Если Стас напирал на честь и незапятнанность мундира, то Серега – на свою неопытность: просто так, дескать, заскочил, из праздного, де, любопытства, даже денег с собой не взял… В следующем эпизоде его девица уже переместилась на колени к тщедушному Сане, которого теперь стало почти не видно из-за нее. Никто ее не предупредил, что с ним ей и вовсе ничего не светило, даже глотка «оршада» – ведь Саня был форменный халявщик.

Да, здесь оказалось довольно много нашей русской холостой братии, съезжавшей на выходные с полей сражений, чтобы возвращать себе человеческое начало, которому ведь ничто человеческое не чуждо. Странно, что это нам не было официально запрещено. Не верю, что из гуманных соображений – такого гуманизма моей суровой родине никогда и не снилось. Скорее – руки не дошли. Или же – трудно в это поверить – спецслужбам приходилось считаться, что мы не у себя дома, и давать нам послабление, которое здесь было нормой.

Интима, как я понял, ни у кого из нашей компании не получилось – то ли нравственное, то ли меркантильное начало, плюс доля родной закомплексованности, взяли верх, и где-то в пятом часу утра мы покинули это заведение, располагавшееся, как оказалось, напротив здания Каирской оперы, что было построено сто лет назад к открытию Суэцкого канала и навсегда сгорело спустя два года после нашего холостого приключения. Ну а в то утро, вернее, в ту ночь все еще было на месте, и даже – что нас поразило в самое сердце – включая нашего таксиста Саида, который честно дожидался нашего выхода и дождался, как и его невыключенный счетчик, настучавший к этому моменту немалую сумму. Саид бросился нам навстречу, как к самым дорогим гостям, приглашая занять лучшие места в его полуразвалившемся «мерсе», и нам ничего другого не оставалось, как уступить ему. Честь офицера, так сказать, «ноблес оближ». Тупое отрезвление – на хрен нам это было надо – занималось в наших головах, как заря на востоке, там, где от Суэца до окраин Каира лежала Аравийская пустыня.

* * *

На одном из дежурств в Гюшах общаюсь с арабским старшим лейтенантом, бакалавром, призванным на войну из Каирского университета, – почти мой вариант. Он специализируется на истории мировой литературы, о Достоевском знает больше меня, а его английский поражает меня пластичностью синтаксиса и яркостью метафор. Старший лейтенант, с красивым наголо выбритым черепом, говорит о судьбах мира, о том, что капитализм катится к пропасти, мировая экономика к коллапсу, и человечество спасет только новая экономическая модель, в корне отличная от настоящей, когда небольшая кучка высокоразвитых стран обеспечивает себе высокий уровень жизни за счет большинства других низкоразвитых стран, где труд ничего не стоит – достаточно лишь разместить там свое высокотехнологичное производство и получать свои сверхприбыли.

– Эта модель не имеет будущего, – говорит мне историк литературы и специалист по Достоевскому, словно параллельно он еще и эксперт по основным трендам мировой экономики. – Это модель эксплуатации и обмана, модель эгоизма. А эгоизм деструктивен, как в отношениях между людьми, так и в отношениях между сложившимися в мире геополитическими сообществами. Пока же кучка силачей задает в мире правила игры, тратя огромные человеческие и природные ресурсы лишь на демонстрацию силы, то есть в никуда. Мир так долго не продержится, он может выжить только на альтруизме любви и веры, что прекрасно показано на примере «Братьев Карамазовых». И нет такой идеи и нет такой цели, которую можно было бы поставить выше любви и веры, вопреки им. А их носителем является человек. Мерой мировой совести и ответственности должен быть сам человек, его интересы, а не интересы транснациональных компаний-грабителей.

– Красиво, – говорю я, – и убедительно. Но как это сделать?

– На это должна быть добрая воля политиков с иным, неэгоистическим, мышлением, – говорит он. – Политиков нового поколения, которые осознают, что интересы всего человечества выше интересов страны, которую они представляют. Эти политики должны договориться об установлении нового порядка в старом доме. Мир – это одна большая семья. В такой семье не должно быть изгоев. В хорошей семье все сыты.

– Но это далекое будущее, – говорю я.

– Будь на то политическая воля лидеров ведущих держав, это можно сделать хоть завтра, – говорит он.

– А как же война с Израилем? – говорю я.

– Сначала мы разобьем Израиль, – улыбается он, – а потом сядем договариваться, на базе новых реалий.

– Понятно, – улыбаюсь я. – Это значит, никогда…

– Что, никогда не разобьем Израиль?! – хмурится он, слегка отстраняясь от меня и на глазах превращаясь из мирового радетеля в фанатика праведной мести.

Приходится объяснять, что я имел в виду.

Ночь, Гюши, я выхожу из подземелья, а точнее – из горы, на свежий воздух. Сверкающее звездами небо, остатки крепостных стен времен Саладина, мягкие теплые толчки ветра, будто игривой подруги, качающаяся черная на фоне неба ветка акации, а дальше, дальше – сверкание огней старого, древнего Каира…

А вчера на дежурстве в Гюшах зашел ко мне знакомый араб, капитан Самир. И мы долго, часа два говорили, хотя по-английски он изъясняется слабо. Просит, чтобы я учил его русскому языку, и с гордостью демонстрирует мне, чему он уже научился.

– Бузли, – говорит он мне, – бузли.

– Что за «бузли»? – недоумеваю я.

– Руси бузли, – настаивает он.

– А… после! – осеняет меня.

Или вдруг он радостно провозглашает:

– Шара-паха, – и удивляется, что я его не понимаю.

Призвав на помощь все свое воображение, я догадываюсь, наконец, что это «черепаха».

Мы с ним приятели. Завидев меня, он улыбается и спешит навстречу. Ему тридцать два года. Мечтает побывать в России. Арабы говорят: «Ин Моску». Слово «Моску» понимают все. Простой люд так и считает: как у них один Каир, так и у нас – одна «Моску» на всю Россию, только у них все остальное пустыня, а у нас – снег. Представление о снеге у них из холодильника. Толком о России никто ничего не знает. О нас можно услышать самые нелепые вопросы. Но теперь мы здесь лучшие друзья. А американцы – враги. Это они помогли израильтянам выиграть войну. Арабы не верят, что сами евреи на это способны.

Интересно, что у себя дома мы привыкли чувствовать свой международный вес и свое международное значение, привыкли к своим достижениям и мировому лидерству в каких-то областях. А тут живешь – и нас, нашей огромной страны, будто нет на свете. Да и не только нас – даже американцев. Для арабов внешний по отношению к ним мир как бы вовсе выключен, отсутствует. Они направлены на самих себя. Даже к своему теперешнему положению проигравших в войне относятся не слишком серьезно. Никто не мучает себя мировыми проблемами и вечными вопросами, зато вкус к земной жизни развит у них гораздо сильнее, чем у нас. И еще – доброжелательность, готовность к улыбке, к шутке и смеху по малейшему поводу.

Самир просвещает меня и по поводу арабских женщин, хотя я его об этом и не прошу. Про обрезание восточных мужчин я, конечно, наслышан, даже готов согласиться, что в условиях пустыни это необходимо с точки зрения гигиены, но про иссекание клитора у арабок в юном возрасте слышу впервые.

– Зачем? – спрашиваю я с изумлением.

– Чтобы не изменяли, – улыбается Самир. – Когда женщина бесчувственна, она перестает изменять.

– Но разве мужчины себя не обкрадывают, обнимая своих равнодушных подруг? – говорю я.

Немного подумав, Самир соглашается, но потом добавляет:

– Все-таки наши мужчины предпочитают верных жен.

– Разве арабки склонны изменять своим мужьям? – спрашиваю я.

– Как все женщины, – пожимает плечами Самир.

Видимо, он замечает, что я не в восторге от арабских обычаев, и добавляет, что так было раньше, а сейчас есть закон, запрещающий подобную операцию.

А если где ее еще и делают, то лишь в отдаленных деревнях.

Еще он говорит, что арабам не нравятся европейки, в том числе и русские женщины, потому что не следят за собой – не удаляют волос под мышками и на ногах, не говоря уже о… Вид растительности в паху у женщин особенно травмирует арабского мужчину.

Я возражаю в том смысле, что для европейского мужчины женский треугольник с растительностью, пусть и коротко подстриженной, – это знак эроса, он возбуждает, и без него женщина не столь привлекательна, но Самир говорит, что по арабским канонам красоты женщина должна быть идеально гладкой во всех местах. Особенно это касается невест – они должны до блеска доводить свой интим, для чего накладывают куда надо специальную пасту, замешанную на всяких травах и ароматических веществах, – паста быстро высыхает, твердеет, и, когда ее снимают, в ней остается весь волосяной покров. Жена Самира говорила ему, что сам процесс снятия пасты вызывает тонкие, приятные чувства. Бедная, думаю я, это все, что ей осталось….

Гаремов в нынешнем Египте, конечно, нет, да и вообще чувственная экзотика восточной любви – это скорее плод нашего европейского воображения. На самом деле брачная мораль строга, даже если ты имеешь трех жен. Да, по Корану это допустимо, но слишком дорого и хлопотно, так как каждой жене ты обязан предоставить отдельное жилье и ни одну из них нельзя обходить вниманием, иначе она имеет право от тебя уйти. Женщина – полновластная хозяйка дома, и мораль на ее стороне. Если арабка публично даст мужчине пощечину, то его изобьет вся улица. Но если невеста окажется не девушкой – горе ей.

А случись арабу поцеловать на улице свою подругу, их заберет так называемая полиция нравов. Вот почему в мусульманской части города, где нет европейцев, так редко встретишь арабку и так много мужчин, держащих друг друга за руку, впрочем, без европейского подтекста…

О сексе здесь говорят постоянно – можно подумать, что у всех пунктик на сей счет. Даже еда комментируется с точки зрения ее производительной пользы. Арабы едят много всяких трав, да и нам советуют постоянно. Можно подумать, что с первого утреннего приема пищи они уже начинают готовиться к ночным удовольствиям. Но, скорее всего, это не так. Просто у них, как и у прочих средиземноморских народов, весьма развит культ самца. Это скорее феномен психологии, а не физиологии.

* * *

Мне нужен новый костюм, это актуально. Старый, шерстяной, отдан уборщику, а новый, из какой-нибудь легкой ткани, порой просто необходим. Есть такие ситуации, когда новых джинсов и нескольких новых сорочек мне недостаточно.

– Костюм ты здесь себе не купишь, – обрадовали меня мои коллеги, уже прожившие в Египте по году-два и знавшие здесь всё и вся. – Сшей себе. Это недешево, зато сердито. Арабы шьют хорошо, по лекалам из итальянских журналов, по последней моде.

Один из бывалых переводчиков вызвался мне помочь – сходил со мной в лавку контрабандных тканей, где я выбрал себе нечто роскошное, серебристое, в почти невидимую полоску, модное и посейчас.

А потом проводил меня к портному, который работал с утра до вечера, обшивая и наших переводчиков. Кстати, лишь они, молодые люди, щеголяли в легких современных костюмах, не в пример своим советникам, одетым в мешковатую отечественную продукцию.

Ателье мало чем отличалось от наших – такое же тесное, душное, заваленное выкройками, с манекенными бюстами, безглаво несущими на своих плечах сметанные на живую нитку образцы мужской моды 69-го года. Меня обмерили, оценили по достоинству купленный мной отрез «made in Italy», блескучий, как изнанка листьев эвкалиптов под солнечным ветром, похвалили и материал на подкладку и попросили деньги вперед. Вместе с материалом все это обходилось мне чуть ли не в половину моей месячной зарплаты, но правило есть правило, и я честно заплатил.

– Когда будет готово? – спросил я.

– Через неделю, – был ответ. – Первая примерка через три дня.

Такая оперативность окончательно примирила меня с резким похудением моего кошелька. У нас бы такой пошив занял месяца два-три, так что я покинул ателье довольный и удовлетворенный. Еще больше был доволен сопровождавший меня переводчик. Ему было приятно покровительствовать таким, как я, – это поднимало его в собственных глазах. Я поблагодарил его, угостив пивом в ближайшем кафе, и на прощанье он мне сказал: