Текст книги "Египет-69"

И в этот момент полной гармонии со своей подругой, с природой и даже с лягушачьим братством я услышал шаги – как бы хлопки плотной материи по лодыжкам, или сандалий – по пяткам, и, прервав поцелуй, поднял голову и глянул перед собой над запрокинутым лицом своей любимой, полагая, что такое невозможно и что мне просто послышалось. Но мне не послышалось – в пяти шагах от себя я увидел две фигуры, спешащие к нам. Видимо, из меня вырвалось какое-то слово – испуга, брани или проклятия – не помню. Помню только, что мы стремительно разъединились, распались на две отдельные особи, на два начала, мужское и женское, инь и ян, и вот уже два араба стояли над нами, заслоняя собой небо со звездами, а мы сидели на траве, ибо состояние нашей одежды не позволяло нам встать, хотя, слава аллаху, вид сверху у нас был вполне пристойным.

Черт! Полиция. Проклятый таксист – его, стукача, работа.

– Что вы здесь делаете? – спросил по-арабски один из арабов, он был в галабее с длинной палкой в руке. Второй полицейский был в форме.

– Отдыхаем, – сказал я как можно беспечнее. Терять мне или нам было нечего. Сейчас нас отведут в полицию, выяснят, кто мы такие, позвонят в посольство и выдворят из Египта в двадцать четыре часа. Впрочем, я не знал, в какой фазе нас застукали – в лежащей или уже в сидящей. Моя любимая так стремительно изменила свою позу, как возможно только в миг смертельной опасности.

– Кто вы такие – немцы, русские, чехи? – спросил араб, держа палку наготове, чтобы выглядеть внушительно.

– Чехи, – сказал я, мгновенно решив, что на установление арабами разности наших славянских языков я выиграю какое-то время.

– И мадам чехи?

– Чехи, – кивнул я, как бы оговаривая таким образом наши чешские права, не вписывающиеся в местные законы.

– Здесь нельзя находиться, – сказал араб.

– Почему? – простодушно удивился я. Сам факт того, что вместо того чтобы действовать, полиция ввязалась в разговор, меня несколько ободрил. Да и вообще пора бы им знать, что для нас, чехов, целоваться на природе, пусть даже в лежачем положении, это в порядке вещей. Мы все-таки не мусульмане. У нас нет шариата. И никто в полиции не докажет, что мы занимались каким-то непотребством.

– Потому что вы нарушили законы, – сказал араб. – Где вы живете?

– В Гелиополисе, – сказал я, поскольку в Наср-Сити мне чехи не попадались.

Надо отметить, что невыгодность своего положения сидящего рядом со стоящим, которое я не мог изменить, не надев предварительно брюк, я инстинктивно старался чем-то компенсировать. За эти два месяца я все-таки привык к своему несколько привилегированному статусу в арабском мире бедности, как бы среднего буржуа, эфенди, и нотки человека, знающего свои права, прорывались в моем голосе, а некоторое присущее мне от природы высокомерие, пусть на самом деле оно и было лишь защитной маской, так вот высокомерие это как бы настаивало на том, что я и полицейские – мы стоим на разных ступеньках социальной лестницы. И – я это чутко уловил – полицейские признали сей факт. Во всяком случае, они были не слишком решительны.

Разговор наш длился и был похож на словесную перепалку, в которой каждая сторона настаивает на законности своих притязаний. И складывалась картина, когда подвыпившие супруги чешской национальности решили ради экзотики развлечься не в собственной постели, а на природе в укромном уголке и теперь не очень врубались, чего от них хотят представители низшего звена местной власти. Но полицейские были настроены серьезно, и казалось, что египетская судьба наша висит на волоске.

– Сейчас мы отведем вас в участок, – сказал араб, с палкой в руке, в то время как второй, в форме, продолжал хранить молчание.

– Пожалуйста, – пожал я плечами с видом, что там-то как раз и разрешится данное недоразумение.

Арабы стояли над нами выжидая.

– Тогда отойдите немного, – сказал я, – мадам должна привести себя в порядок. Словами этими я признавал, чем мы тут занимались, но у меня не было выбора…

Арабы переглянулись, перекинулись парой фраз и отошли на несколько шагов, оказавшись за кустом, из-за которого я видел только их головы.

Собственно, моей милой нечего было приводить в порядок, она только оправила юбку, и тем же движением поправила волосы, а я застегнул молнию на ширинке, затянул брючный ремень, надел распяленную на земле куртку, из которой уже выветрилось тепло ягодиц моей милой.

Я глянул в сторону арабов – они тихо переговаривались между собой, полностью отвернувшись от нас.

И вдруг я почувствовал, что у нас есть шанс:

– Беги! – шепнул я Ольге, и она, тотчас поняв меня, кивнула, мгновенно сняла с себя лодочки на тонких каблуках и, ступив за зеленую ограду кустов, стремительно, как молодая лань, припустила в сторону шоссе. Страх и жажда жизни были в ее легком, почти неслышном беге.

Я помедлил секунду, смиренно поджидая своих полицейских, но они еще не обернулись ко мне, видимо, полагая, что на приведение себя в порядок у нас уйдет больше времени. И голос во мне тихо, для меня одного крикнул: «Что же ты стоишь?! Сам беги!» И я побежал. Ночной воздух ударил в лицо, и я почувствовал, что им меня не догнать, как не догнать им и моей милой. Так мы и бежали вдоль живой изгороди кустарника, по разные его стороны, слыша друг друга.

– Быстрей! – призывал я милую, и она бежала быстрей.

Кустарник, разделяющий нас, кончился, и я схватил ее за руку, увлекая к полотну шоссе. Мы поднялись на него, пересекли и, спустившись в небольшой ров, побежали по той стороне, уже невидимые для глаз полицейских.

Только теперь мы осознали, что нас никто не преследует, и на бегу, еще судорожно держась за руки, расхохотались.

Почти три месяца я буду ходить к ней по ночам, и мы будем ненасытно предаваться любви.

* * *

Как море, что во время отлива обнажает свою литораль, полную плененной живности, к которой устремляются за легкой поживой все, кому не лень, так и моя не обремененная настоящим память вытаскивает на обзор безделушки вчерашнего, пустяки прошедшего, мелочь утерянного навсегда. За компанию перебираю свою морскую коллекцию, упрятанную в тумбочку от посторонних глаз. Хотя кому она нужна? Разве что эта парочка купленных на базаре ракушек, больше похожих на ювелирные украшения – глянцевитые, словно фарфор под глазурью, одна в нарядную полоску, другая в крапинку. Такие мне в море не попадались. Такие находят на глубине у острова Шедуан, до которого плыть и плыть. А вот и он – плотненький, легкий, золотисто-соломенного цвета… На ножевых срезах – зачерствевшая мякоть. И надпись шариковой авторучкой.

Впрочем, к Красному морю он не имеет никакого отношения – это стебелек папируса с озера Чад. И сразу включается солнечный свет, но не такой, как здешний, жемчужный, а сухой, ослепительный. Люди и раскаленный песок. Слышу голоса, вижу возле своих ног сияющие охапки длинных, еще влажных стеблей, наклоняюсь и поднимаю брошенный кем-то обрезок и протягиваю его для автографа стройному, еще не старому человеку. У него бледное лицо северянина, прямой тонкий нос, тонкие губы и твердый взгляд серо-голубых глаз. Он в белой с широкими полями панаме. Его зовут Тур Хейердал.

История эта начинается часом раньше, когда наш автобус, миновав палевые и меловые блоки Наср-Сити, вырывается на окраинное шоссе, пролегшее между городом живых и городом мертвых – так здесь называют погост, протянувшийся вдоль подножия Мокаттамского плато. В дымном сизом мареве уходят назад минареты и купола безлюдных мечетей. Ни одного деревца – только камни, камни, камни, облитые слюдяным блеском. Гробницы грозных калифов, воинственных лютых мамлюков. Тринадцать столетий ислама. Слева древние каменоломни, справа цитадель Саладина, покорителя Палестины и Сирии. Страничка школьного учебника, перелистнутая когда-то в пятом классе: «Садись, два!»

Проезжаем не менее древние остатки городской стены и вдоль высокого полуразрушенного виадука спускаемся в жилую и самую старую часть Каира. Город перенаселен, и каждый его клочок вопит во всю глотку, пытаясь утвердить себя в этом мире. Узкие мостовые запружены людьми, но водитель-араб почти не сбавляет скорость, и мальчишки в галабеях и пижамах, откатившись от колес, радостно кричат нам что-то в открытые окна под осуждающие взгляды взрослых.

К Нилу узкие улицы постепенно расширяются, светлеют, переходя в площади с роскошными фасадами посольств, утопающих в зелени. И вот мы уже в кварталах другого Каира, города официальных приемов, международных выставок и цветных глянцевых фотографий. Здесь он не пылен и не суетлив, а в меру торжествен и по-своему красив. По мосту Эль-Гама, охраняемому военной полицией, пересекаем мутный Нил и мимо зоопарка – за оградой тропическая зелень эвкалиптов, сикамор и королевских пальм – устремляемся к Гизе.

Эмблему с тремя ее пирамидами – Хеопса, Хефрена и Микерина – можно встретить на чем угодно, начиная от видавших виды фордовских грузовиков и кончая дамскими сумочками из верблюжьей кожи. Кажется, нигде больше нет такого количества ночных клубов, вечерних ресторанов, казино и кафе, как на пути к этому чуду света. Однако чудо на то и чудо, что таинственно и в общем нерукотворно, и, глядя на него с террасы ресторана, едва ли испытаешь то, что называется моментом истины. Но заблуждается и тот, кто полагает, что стоит остаться один на один с этими каменными исполинами, как вечность заговорит с тобой на одном языке. До вечности будет так же далеко, как и всегда. Современность – это пожалуйста. От нее никуда не денешься…

Автобус покрывает последние сотни метров пути, и вот они встают из-за двухэтажных особняков и негустых крон деревьев – тускло-песчаного цвета, громадины, словно гигантские аппликации, наклеенные на холст неба. Но первое впечатление – не от величины пирамид, а от будничной суеты вокруг. На огромных, словно сросшихся, цокольных глыбах резвится детвора, а полусонные от жары и безделья гиды вкупе с хозяевами верблюдов, лошадей и ишаков да продавцами древности мгновенно взбадриваются, хищно оборачиваясь в нашу сторону…

Уж что точно досталось непрямым наследникам задаром, так это пирамиды Гизы, и на них день сегодняшний продолжает делать свой капиталец. Пока же наш автобус проезжает мимо всех искусов прямо по асфальтированной дороге до самой гробницы Микерина и, свернув за ней, спускается по пологому склону. Мы ступаем на плотный – щебень и тяжелый крупнозернистый песок – грунт и, вытянувшись в цепочку, вышагиваем по тридцатиградусной жаре. Впереди – круглые увалы Сахары. Прямо отсюда начинались караванные тропы.

В ближайшей низинке – цель нашего пути – палаточный лагерь Хейердала. В центре его – серо-голубой выгоревший шатер с пятиугольным навесом. Под тентом – резкие ультрамариновые тени. Днем здесь настоящее пекло, а ночью холодрыга – ветер, тьма, жестяной блеск звезд. Я вышагиваю впереди – ведь мне, переводчику, знакомиться и знакомить. Я волнуюсь, как, впрочем, волновался бы каждый на моем месте, я твержу про себя те начальные фразы, которые скажу ему, знаменитому путешественнику, решившему соединить все земли и континенты верой в силу и разум древнего человека, плававшего бог знает на чем бог знает где. А вот и оно – окруженное людьми суденышко, контуры которого мне известны по последним газетным публикациям о Хейердале.

Я останавливаюсь перед высоким широкоплечим человеком в солнцезащитных очках, молодым и смуглым, с черной бородкой и ослепительной улыбкой, в горчичного цвета рубашке с закатанными рукавами. У него сильные руки, длинные мужественные кисти. Я догадываюсь, что он из экипажа счастливцев, собирающихся переплыть Атлантику. Я здороваюсь, представляюсь и объясняю, почему мы здесь.

Он смеется, потому что таких, как мы, тут нескончаемый поток, и отвечает на прекрасном английском, которого нет и у диктора каирского радио. Да, он из многонационального экипажа, его зовут Джордж Сориал – дайвер и дзюдоист, он представляет Египет. Конечно, он наслышан о судовом враче Юрии Сенкевиче – Юрий должен прилететь в конце апреля. Где Тур Хейердал? Да вот он. Я оборачиваюсь и вижу – совсем рядом, спиной ко мне стоит стройный мужчина средних лет, в панаме с широкими полями, мне даже неловко, что я его не узнал. Он для меня как пирамида, какое-то время не совпадает с самим собой.

– Да, я верю в древнего человека, – говорит он, повторяя заголовок статьи из нашей «Недели», которую как нельзя кстати подсовывают мне. Я же плету какие-то банальности о том, как любят его в России, как раскупают его книги. Его окружают со всех сторон – я перевожу вопросы и ответы, мне вручают сразу три фотоаппарата и встают рядом с Хейердалом – я поочередно щелкаю затворами.

Я хочу, чтобы и меня щелкнули с великим норвежцем, но тут из очередной группы набегают расторопные американцы – трое парней и девушка, суют мне свою фотокамеру, и я так и снимаю их в обнимку с Туром, чувствуя, что моего снимка рядом с ним так и не будет, в чем оказываюсь прав.

Сколько встреч произошло с помощью и при участи переводчика, но он почти всегда остается за кадром… Впрочем, честолюбие противопоказано нашей профессии.

А Хейердал снова взят в плотное кольцо – десятки рук тянут к нему обрезки папируса, и он расписывается на их золотистой поверхности шариковой авторучкой. Он поднимает голову, привстает на цыпочки, отыскивая кого-то глазами, и, увидев меня, умоляюще просит как очень вежливый человек, привыкший верить не только в древнего, но и в нынешнего хомо сапиенса:

– Скажите им, пожалуйста, что больше одного автографа каждому я не смогу дать. У меня совершенно нет времени. Мы запаздываем со строительством «Ра». Если мы вовремя не отплывем…

Я перевожу, объясняю, стыжу, урезониваю, но и у меня пока нет автографа, а наши жены из Наср-Сити – о находчивость и святая простота! – пускают вперед своих девочек с бантиками и мальчиков в коротких штанишках. Они становятся в трогательную очередь, и Хейердал, беспомощно оглянувшись, продолжает свой труд. Сколько автографов он дарит каждый день своим почитателям – пятьсот, тысячу?

– Все! – решительно говорит он наконец, и тогда я с мучительной улыбкой протягиваю ему еще не иссушенный зноем кусочек этого чуда, и на нем синей пастой возникает надпись: «Thor Heyerdahl». Затем Тур поворачивается к своему детищу, давая нам понять, что теперь его больше всего интересует, надежно ли стягивает в пучок торчащие веером стебли африканец с озера Чад. Похоже, это и будет нос его корабля. Лицо Хейердала становится строгим и непроницаемым.

Потом я прочту, что первая попытка покорить на папирусе Атлантику окончилась неудачей, хотя «Ра-1», вопреки прогнозам, продержался на плаву почти два месяца. А «Ра-2» доплыл! Видимо, потому, что мы не помешали.

* * *

Пара израильских «миражей»… Она прошла над нами в воскресный день, когда у берега плескалась вся окрестная детвора. Я тоже был в воде. Вдруг раздался устрашающий свист и гром, и, когда я оглянулся, «миражи» были уже далеко. Они шли на аэродром. Только что отлетала пара наших «мигов» – я видел, как они серебряными иголками кувыркались в небе, отрабатывая задание, и чувствовалось, что им там хорошо, как вольным птицам. Но эти «миги» сели, и очередная пара пошла на взлет, когда им навстречу с израильской стороны помчались на перехват два «миража». «Миги» были обречены – их сбили прямо на взлете, на малой высоте. Летчики не успели катапультироваться и погибли.

На аэродроме траур. Майор Закир, отвечающий за прикрытие аэродрома, только разводит руками. Маловысотные цели – это головная боль для всех. Наши радиолокационные станции их не видят из-за «местников», то есть местных гор, которых тут навалом, на эти цели невозможно навести ракеты, даже если бы таковые и были. Против них бесполезны зенитки – цель попадает в угол обзора на доли секунды. Остаются только спаренные четырехствольные пулеметы… Но эффективные против тихоходной винтовой авиации, теперь они ничто, или почти ничто… Одна видимость. Если бы это были, скажем, вертолеты… Но израильтяне не дураки, и вертолеты на эту сторону не посылают.

Из Каира, из нашей ставки, раздался грозный звонок, и Ефимов поехал на разборку к своему главному начальнику генералу Голубеву. Неизвестно, что и как он там докладывал, но назад он не вернулся, и на его место прибыл капитан Коломиец. Между убытием одного и прибытием другого моего непосредственного начальника прошла целая неделя, и целую неделю я валял дурака, купался, добывал и готовил пищу, морил тараканов, а по вечерам смотрел на звезды. Звезды были сумасшедшие. И сумасшедшей была луна, на которую как раз садился первый американский лунный экипаж.

Арабы были за нас. За нас переживали и болели в этой космической гонке. Какой-то офицер говорил мне с поддерживающим смешком, зачем-де людей туда высаживать, когда можно посадить вашу автоматическую станцию «Луна-15» (хамасташер). Война космических престижей шла до последнего момента. Мы объявили, что не собираемся посылать на Луну людей – вместо них пусть там хозяйничают роботы. Но «Луна-хамасташер» так на Луне и не похозяйничала, поскольку разбилась при посадке, хотя мы и объявили миру, что она благополучно прилунилась, выполнив при этом свою программу. И всем стало понятно, что мы проиграли. И теперь весь мир, повернувшись в другую сторону, с затаенным дыханием следил за высадкой на Луну американских астронавтов.

Телевизора у меня не было, но было радио, и я слушал весь этот невероятный инопланетный репортаж. Все-таки, несмотря на весь свой доморощенный патриотизм, я чувствовал себя человеком мира и радовался за американцев, пусть мы и воевали здесь против их оружия. Огромная полная луна висела над горами, серебря их ломаную линию, – и в этот момент, подумать только, на нее высаживались земляне, и небо, как на праздник, выкатило все свои звезды, и из темноты раздавался гул прибоя, и влажные теплые порывы ветра качали занавеску на окне, а я стоял на балконе второго этажа – и не мог насмотреться и надышаться…

* * *

Итак, если я не стучу на машинке с латинским шрифтом на третьем этаже в штабе ПВО, в нашей переводческой комнате, то дежурю на командном пункте ПВО в скале Габаль Гюши, откуда открывается замечательный вид на старый Каир, на цитадель Саладина и на три темных треугольника Гизы за Нилом, обозначающих не что иное, как три знаменитые пирамиды. В штабе холостяки среди переводчиков только я с Валеркой Каравановым, так что если речь заходит о дежурстве на выходные дни, то выбор чаще всего падает на нас. Но поначалу это был все же выбор, а затем нас просто закрепили за командным пунктом в Гюшах. Дежурить приходилось сутками – через два дня на третий. Спали мы в той же комнате, где и убивали долгие часы своего дежурства. Работы как таковой не было – ее заменяло состояние боеготовности. В главном зале за планшетами, предназначенными для ежеминутного нанесения воздушной обстановки над всей территорией Египта, сидели или стояли с наушниками и стеклографами планшетисты, нанося пунктирными линиями маршруты своих или не своих самолетов. Однако как правило планшеты пустовали. Считалось, что арабы охраняют свое небо, то есть стараются держать его в чистоте и порядке, а израильтяне вынашивают коварные планы – где бы прорваться в воздушное пространство противника и нанести удар по боевой технике и живой силе. И поскольку о намерениях противника никто толком не знал и не мог знать, даже военная контрразведка, то дежурить по охране собственного неба надо было всегда, каждую минуту, даже секунду, и этим были заняты десятки радиолокационных станций, размещенных вокруг военно-стратегических объектов и собственно границ страны, и сотни военных операторов, прильнувших к круглым зеленоватым экранам, на которых крутящаяся развертка показывала белые точки целей, движущихся сквозь сетку координат. Операторы считывали эти цели, передавая данные на командные пункты батальонов, а те – на командный пункт ПВО страны, где вся эта воздушная обстановка и отражалась на планшетах, чтобы большое начальство, оперативно оценивая ее, принимало оперативные решения.

Чаще всего я дежурил с Тарасовым, и мы сидели в душноватой комнатенке – он со своей книгой, я со своей, для каких-нибудь переговоров-консультаций нас вызывали редко, так что наше дежурство был пустым времяпровождением, если не считать его состоянием боеготовности в условиях войны на истощение, которая состоит из нанесения неожиданных дискретных ударов по противнику здесь и там.

Дефицит живого участия в происходящих событиях восполнялся довольно обширной отчетностью с нашей стороны для наших же вышестоящих инстанций – что, где, когда и сколько. Но эта бумажная канцелярия не могла существовать без подробной отчетной информации с арабской стороны, которую арабские офицеры предоставляли нам с большой неохотой. «Зачем вам это нужно?» – спрашивали они. Ответ был очевиден, хотя мы от него и уклонялись, – нам хотелось по этим непросто добываемым данным составить собственный объективный отчет о происходящем. Да, армия в лице арабских офицеров относилась к нам хорошо, даже с доверием. Но это доверие имело свои границы.

К чести Тарасова, он прекрасно понимал щекотливость этой ситуации, никогда себя не навязывал своему подсоветному, бухгалтерию не вел, бурную деятельность не изображал и от многого, что казалось еще нерешенным, отмахивался, как бы полагаясь на то, что действительность сама знает, как решать. Именно поэтому он не пользовался расположением своего прямого начальства, арабы же его любили, многие с большим пиететом отзывались о нем в разговорах со мной, ведь он был настоящим офицером, боевым летчиком, он горел в кабине, и лицо его было слегка обожжено, отличаясь цветом от непострадавших под шлемом лба и щек.

Итак, промаявшись сутки в этом бетонном гнезде, вырытом в склоне холма ближе к его вершине, и вдоволь налюбовавшись на Каир внизу, на минареты мечетей и купола цитадели, на Гизу с треугольниками пирамид, я ехал к себе домой в Наср-Сити и был свободен на целых два дня.

* * *

Я одинокий человек. Более того – я люблю одиночество. Это мое естественное состояние. Мне никогда не бывает скучно с самим собой. Общение с людьми для меня обуза, не слишком приятная обязанность, домашнее задание, школьный урок, притом что я не считаю себя лучше других. Но и хуже не считаю. Был такой довольно короткий период в юности, когда я полагал, что у меня есть друг. Мы дружили, то есть встречались, чаще всего на улице, и шли гулять, и по пути разговаривали обо всем на свете – нам было по семнадцать лет, школа кончилась, и надо было думать, что дальше… У меня не было никаких определенных целей насчет будущего, и экзамены в университет на филфак я сдавал из-под палки… Сдал, но не прошел по конкурсу. И пошел работать на стройку, каменщиком. Минут десять мне показывали, как это делается, а потом я сам стал класть стены. Мне это нравилось, пока не наступили холода и не пошли дожди. Летом было хорошо – сидишь себе на высоте четвертого этажа, под солнышком, и отгораживаешься потихоньку каменной стеной от уличного шума внизу… Ветерок, свежий воздух… Как бы ты совсем один – ты сам, цемент в бадье, мастерок в левой руке, кирпич – в правой…

Но осенью я понял, что это не мое, и ушел в осветители, в театральный зал, где у железных кожухов прожекторов всегда тепло. А по утрам сидел в библиотеке, решив заняться самообразованием, поскольку мои школьные знания ни в коей мере меня не удовлетворяли. Я приходил, заказывал книги и сидел в читальном зале каждый день по пять-шесть часов, пока голова варила. Я начал с книг по истории искусства, а потом взялся за историю литературы, а потом за философию, – прочел «Закат Европы» Шпенглера, чем очень гордился, а потом я стал читать Шопенгауэра, Кьеркегора, Ницше – короче, все то, что у нас официально хулилось. Правда, Ленина я тоже читал – «Философские тетради», а еще «Материализм и эмпириокритицизм», но не очень понял, зачем все это, и задался вопросом: где вообще русская философия и была ли она? Вокруг меня были философские книги немцев, французов, англичан, древнегреческие философы во главе с Платоном, а вот русских почему-то не было, будто корова языком слизнула… Лишь какие-то отрывки из Бердяева и Рериха. И только спустя годы я узнал, что всю русскую философию большевики посадили в 1922 году на пароход и отправили куда подальше. Кажется, в Германию… Эти знания я добирал уже в зрелом возрасте, потому представление о русских философах у меня самое эклектичное, как, впрочем, и у них самих о русской философии. Простите меня, Владимир Соловьев и Николай Федоров, простите меня, Франк, Лосский, Трубецкой, Леонтьев и многие, многие другие… То, что не прочитано и не усвоено в юности, навсегда погибает для твоих мозгов. Все эти книги стоят сегодня справа от моего письменного стола на книжной полке, но где взять время на них и, главное, интерес? Его больше нет, а времени – тем более. А чтововремя не понято и не усвоено – то не усвоено навсегда…

А к философии я тянулся. Философию я любил. Мне казалось, что философы лучше других знают, в чем он – смысл жизни. Ведь об этом, по сути, все они и писали, этим вопросом и задавались. А сейчас мне неинтересно, что они думают на сей счет… Почему? Потому что философия для меня не абстрактная наука, а нечто детерминированное в жизни. Я понял, что жизнь, та жизнь, которую я живу, и есть моя истинная философия, и другой мне не надо.

Я живу в соответствии со своими представлениями о добре и зле, о том, что хорошо и что плохо. Я по возможности преодолеваю свой эгоизм, отталкивающий меня от людей, и стараюсь быть милосердным. Жаль, что у меня нет веры, что я воспитан атеистом и, став взрослым, не захотел пойти в церковь. Но какой-никакой бог у меня все же есть. Я верю в карму, в наказание за плохие мысли и дела, и я верю в любовь.

Я считаю, что любовь превыше всего. И аналогичные мысли я встречал у весьма уважаемых мною философов. Но к этим мыслям я пришел сам, без философов, до них, пусть они и жили прежде меня на этой земле. Я считаю, что бессмертия нет, что, прожив свою жизнь, мы умираем, и раз так, раз это не поправить, то надо сделать свою жизнь максимально интересной. Надо прожить ее интересно, не обязательно радостно, подчас радость отдает идиотизмом, но, скажем, с удовлетворением, с миром в душе. Вот моя религия. Мне всего двадцать семь лет, и я еще много могу сделать. Я ведь, похоже, убежден, что нет людей второго сорта, что все талантливы, а тот, у кого не сложилось, просто ходячая могила своего гения. Тут, конечно, должна быть доля везения, чтобы заработала правая половина мозга – детская травма, пример родителей, какая-то встреча, судьба, счастье или несчастье… Да, какой-то толчок выводит ординарное сознание в неординарное пространство творчества. На фиг это нужно? Ну, хотя бы для того, чтобы не задаваться вопросом о смысле жизни. О пользе человечеству говорить не будем. Творчество имеет право и на бесполезность.

В Хургаде помимо мечети есть коптская церковь. Копты исповедуют христианство, и на их церкви – крест. Их церковь старше нашей на тысячу лет. Был даже коптский язык, развившийся из египетского, но в XX веке его окончательно вытеснил арабский. Копты не похожи на остальных жителей Египта, они прямые предки древних египтян, у них точеные черты лица, светлая кожа и красивый разрез глаз. Копты строго хранят чистоту своей крови и в жены берут только женщин-копток или европеек.

Мусульмане и копты терпимо относятся друг к другу. У них даже есть один общий праздник. Это Шам ан-Насим – первый день весны. Он считается также первым днем хамсина, периода горячих южных ветров, которые несут в Каир песок пустынь.

* * *

В клуб Гелиополиса привел меня Валерка Караванов. Был март, и, хотя для Каира это светлый, сухой, солнечный, а по-нашему просто летний месяц, купальный сезон еще не начался. «Мы хотим посмотреть на ваш бассейн», – пояснил Валерка, подойдя к сидящему за столиком у входа арабу как всегда ближе, чем того требовал разговор. «You are welcome», – без энтузиазма ответил араб и почему-то взглянул на меня, словно рассчитывая на мою адекватность. Видимо, полагалось хоть что-то заплатить за вход, но Валерка уже устремился вперед по бледно-желтым плитам аллеи, и я поспешил следом. Обойдутся.

Сколько раз я потом приходил в клуб – сто, двести? – однако в памяти так и остался тот, самый первый, когда я увидел зеленовато-голубое чуть подрагивающее лоно, сквозь прозрачную толщу которого таинственно глядело кафельное дно, тремя уступами спускавшееся в тяжелую глубину. Вода была краплена мелкими блеклыми листьями – они медленно передвигались с порывами ветра, задрав черенки, а в дальнем углу стоял над ней темный сухой старик в линялой парусиновой куртке и таких же штанах и вытаскивал на поверхность канат с черными шарами поплавков. Мы обошли бассейн, его изогнутый периметр – старик равнодушно поднял голову, и я отметил, что у него узкий выпуклый лоб, сжатый впалыми висками, и резкие скулы выходца из Нубии… За рискованно наклоненной вышкой для прыжков шумели легкой струящейся листвой эвкалипты, и было неестественно пусто вокруг.

Лишь накануне апреля удалось снова оказался там – я зашел в дирекцию, сдал подчеркнуто корректному служащему две фотокарточки, какую-то справку и пять египетских фунтов и стал обладателем абонемента. Поначалу нас, купающихся, было немного, да и мне самому, после того как я бурно проплыл бассейн туда и обратно и, пошатываясь, добрел до лавки, купаться расхотелось. От хлорки я на какое-то время лишился обоняния, сигареты стали противно-сладкими на вкус, глаза щипало и, глядя на розово-красные Валеркины, я мог легко воссоздать свой портрет. И если бы не всесокрушающий оптимизм моего друга, не его назойливые попытки вывести меня из состояния, когда все окружающее как бы лишается своей ценности, я снова застрял бы на своей любимой теме несовершенства вещного мира перед лицом нашего о нем представления. Однако Валерка не терпел романтической чепухи – сначала, приплясывая вокруг, он нанес мне несколько легких точных ударов в предплечье и грудь, а когда я вскочил и сделал самый дилетантский выпад правой, он нырнул под нее и, оказавшись сбоку, снисходительно похлопал ладонью по моей незащищенной челюсти.

Вечером на гремящем по пыльной узкоколейке трамвайчике я доезжал до не очень респектабельных кварталов старого Гелиополиса и покупал билет в один из второразрядных кинотеатриков, а если до очередного сеанса еще оставалось время, прохаживался мимо витрин частных магазинов, останавливаясь, чтобы выпить кока-колы или апельсинового напитка. У продавца были мокрые красные руки. Он нашаривал в оцинкованном ящике между звонко шуршащими кусками льда нужную бутылку, артистическим плавным движением откупоривал ее – и я глотал холодную пронзительную влагу, сладко терзающую горло.