Текст книги "Капитан дальнего следования"

В обаянии Картузова было что-то демоническое, неосознанное. Он носил белую рубашку в черную полоску с короткими рукавами, немного неряшливые черные брюки, сбитые ботинки с потускневшими пряжками, всегда смеялся весело и спело, сверкая золотым зубом. В его угловатой квартирке, помимо кое-где ободранных обоев и опустошенно молчащего холодильника, имелись картины знаменитого местного художника, три телевизора в разных комнатах и висячие, слишком низкие люстры из длинных прямоугольников разноцветного стекла. Гости настойчиво задевали их головой, и шутливый хозяин острил снова и снова, и стекло звенело. В затаенных уголках комнат тихо дремали уснувший навек пылесос со сломанным хоботом, ящик инструментов с желтым замком, синяя груша для бокса, велосипед без одного колеса, старая клавиатура от компьютера, забытый посетительницей зонтик и старая шаль бывшей супруги, мягкая и пыльная.

По всем комнатам, как опавшие листья, валялись книги. Здесь был и свежий Коэльо в карманном варианте, и старое издание «Анжелики», и Шопенгауэр в суровом черном переплете, и зачитанный Дюма с отлетевшей обложкой, и географический атлас с любознательным очкариком на форзаце. Особенную гордость хозяина квартиры составляли кресла. Одно из них, производства тульского завода, Картузов купил на распродаже в разгар перестройки, перебив цену у главы администрации сельского района, простодушного веснушчатого мужика-очкарика с коричневым портфелем, с которым они после аукциона пили в кабаке и ругали Горбачева. Кресло со временем облезло по краям, и Картузов, обычно не обременявший себя домашними делами, не ленился вызывать мастера, и тот обивал его заново. Другое кресло, итальянского производства, Картузов выменял на свой ваучер и велел мастеру обить его ярко-рыжей тканью. Хозяин квартиры любил, сидя в нем, рассуждать о политике и бренности этого странного мира с его идолами и кумирами.

Когда-то в доме водилась гитара, но Картузов так и не приспособился на ней играть. На единственном балконе давно воцарился хаос из разнообразных вещей, от старых шкафов до разбитых люстр, и хозяин редко решался на него заглядывать. По всей квартире то здесь, то там временами находились грязные тарелки, и Картузов, ехидно ругаясь, наблюдал за их накоплением в зале, на столике перед телевизором, возле кровати… Бедлам превышал бы воображение, но раз в неделю приходила домработница, статная женщина с суровой складкой у губ и мыла посуду, кое-как убирала комнаты – Картузов, сонно развалившись в кресле, делал ей вялые комплименты, а за уборку платил щедро. За окнами квартиры с одного края зловещим континентом темнела помойка, а с другой стороны был ухоженный, тихий дворик с белесыми тополями, детским городком и разбросавшейся во все стороны песочницей.

О прошлом Аркадия Степаныча известно было мало – знали, что учился в педагогическом институте, где выделялся своим емким, захватывающим голосом и тем, что однажды выпил, не без обморока, три литра водки. В сорок лет, рано поседев и открыв в себе дар журналиста, он взял кредит в уступчивом банке и начал выпускать собственную газету. И едва только появились ее первые выпуски – а он хаял всех, кто только попадался на карандаш, и местных, и федеральных, и прочих лихоимцев, и зарвавшихся учителей, и продажных синоптиков, и гастролеров-циркачей, не вовремя заявившихся со скучной программой… Его узнали в городе и иной раз даже ждали интервью с ним, чтобы прошелся по оплошностям и ляпам – и он уваживал публику. Скоро привыкли к его громогласному голосу, прирожденному хамству, немотивированной грубости, и он стал как часть города, как достопримечательность, как оживший динозавр. Им даже гордились, указывая в пример гостям – а у вас такого нет! Чтобы правду в лицо как ухнет – не отмажешься!

Даже внешность его располагала к вниманию – был он среднего роста, объемный и широкий, но не утративший фигуры, не расползшийся окончательно. Вроде и не молодой и не старый, а волосы уже седые. Крупные руки, большая голова, приземистая осанка. Он сразу привлекал внимание, а как заговорит – и загудит его раскатистый бас, заиграет. Жил он один, единственная супруга уже лет десять как уехала из города, и который год он приходил в свою одинокую квартиру, зевал, медленно раздевался на ходу, бродя по комнатам, бросая где попало одежду, наконец добирался до дивана, включал телевизор, устраивался поудобнее:

– И вот опять диван милее злата…

Медленно засыпал под новости, под прогноз погоды, под отечественный сериал.

Когда Тищенко появился в городе, Картузов одним из первых пришел к нему, без приглашения, и сказал:

– Все начиналось лучше, чем можно было предположить, – и обвел взглядом современный офис, в котором только окончили ремонт, – ну что я вам могу сказать? Весь город с нетерпением ждал вашего явления! Позвольте представиться – Аркадий Картузов! Лучше сразу на «ты». Прибедняться я не привык, поэтому могу сразу сказать, что без меня вам туго будет. У меня газета выходит, я всех в городе знаю. Кроме того, я веселый человек. Вы меня сейчас, конечно, послать можете, но ей-ей, незачем. Давайте лучше за знакомство воспримем. У вас ведь есть наверняка?

Тищенко достал коньяк, и в этом чужом городе, который когда-то был родным, это был первый дельный товарищ, который встретился ему. Столковавшись однажды, они так и дошли до избирательной кампании. Евгению Иннокентьевичу было легко с Картузовым. Тот не обижался на шутки, а когда ему что-то не удавалось – какое-нибудь азартное бахвальство – уничижительно шутил про самого себя, повторяя:

– Ну что с меня взять! Таким бакланам море по колено, а лужа по горло! – И смеялся над собой весело и упорно.

– Повезло тебе, Женя, со мной, – бывало, высказывал он Тищенко, – кабы не я, тяжко бы тебе было – кто тебе еще правду скажет? Я ведь один из последних, у кого дури столько – правду говорить. Все ее стесняются, как тайной любовницы. И только у меня она на виду!

Энергия его была неиссякаема. Он ездил по городу, и говорил, и знакомился, и находил нужных людей, и многие имевшие с ним дело говорили – хам и обманщик. Но друзей у него оставалось много, он выпивал в театрах и ресторанах с лучшими людьми города, и ему многие льстили, подсаживаясь поближе на роскошных стульях, шептали в уши приятные речи. И, слушая их быстрые, бессвязные слова – все было в разгар банкета, под пьянящую музыку, под игру бутылок, – он кивал и смотрел с презрением на говорившего. Его почти никто не любил, но очень многие боялись.

А Павлу – при этой первой встрече – почудилась фальшь, когда Картузов как-то неуклюже чмокнул губами и пригнул голову, здороваясь, что-то карикатурное показалось ему в этом человеке – огромном, с красным платком в кармашке пиджака, в растасканных брюках, протертых на коленях. Но хозяина этот его потрепанный вид не смущал – когда он, в своей обширной клетчатой коричневой рубашке, подходил к любой женщине – к продавщице мороженого, к наборщице, к актрисе – все они улыбались, глядя на него, такого неуклюжего и нескладного, но остроумного, без намека на комплексы, полного жизни, блеска, остроты. И какая-то прозрачная энергия доброты, которую так часто обнаруживают в полных людях, была и в нем – казалось невозможным, что этот неуклюжий, как медвежонок, человек способен кого-то обидеть.

Но свои деловые разговоры он всегда вел жестко, и если кому-то случалось узнать его по деловой линии, те всегда говорили: «Жесток, крут!», а многие с ним и вовсе не хотели иметь дела, потому что знали – ни пяди своих интересов он не отдаст, ничем не поступится. И в городе у него была репутация грубияна, склочника, скандалиста, при этом все признавали его обаяние, и при личном общении он мог так поработить человека, что тот словно под гипнозом не верил ни глазам своим, ни мыслям, а только тому, что говорил Картузов. И он пользовался этим даром, прося, требуя, извлекая какие-то неожиданные аргументы – и собеседник, какой-нибудь властный чиновник или подержанный предприниматель, терялся под напором его красноречия – и газета роскошествовала, выходя на восьми полосах. При этом всегда чутко ловил политические оттенки, малейшую долю сенсации, но несмотря на его усердие в городе не любили его газету. Тираж ее был мал.

И Павел в тот первый миг, когда свершилось такое панибратство, плавно переходящее в дружбу, не почувствовал искренности. Что-то его насторожило – то ли такой быстрый, почти развязный, переход на «ты», то ли немного несолидное для такого взрослого мужика братание, но какое-то легкое недоверие родилось – так в театре, глядя на великолепного, прославленного артиста, вдруг замечаешь легкую, чуть заметную ненастоящесть – и вся бездна фальши вдруг открывается перед взором. Так и Картузов будто открылся перед ним на секунду – но всего на миг. Уже через пять минут Павел смеялся его шуткам и вообще из разговора вынес, что Картузов – мужик в общем-то классный, хоть и немного со странностями. Они расстались искренними друзьями.

Выборы! Словно гром раскатился по небу, словно молния блеснула. Наконец-то настал этот судный день, которого ждали с надеждой и страхом. Словно муравейники, ожили избирательные участки. Сперва медленно поползли к участкам пенсионеры, потом потянулись и более молодые люди, а под конец и вовсе студенты как повалили – не удержать! А в это время, пока люди расставляли по бюллетеням галочки с крестиками, в предвыборных штабах восторги сменялись отчаянием, ситуация менялась быстро, и если к середине дня побеждал Романников, то уже к вечеру ситуация выровнялась и Тищенко подтянулся вплотную. Но ничего еще не было ясно, агитаторы сновали вокруг участков, словно стая волчат, поджидающая добычу, опрашивая выходивших. Подъезжали целые автобусы с десантами купленного электората, хмурые милиционеры искоса поглядывали на подходящих к урнам людей. Избиратели скрывались за ширмами, выходили с таинственными улыбками – и голоса все падали и падали в урны, казалось, бесконечно. Наблюдатели, озверевшие за день от этой неумолчной скуки – а всего-то и надо было, что приглядывать за голосующими, – зевали под вечер во весь рот, не стесняясь. Выводили под руки пьяных, объясняющих неверным языком, что голосование – их гражданский долг. И когда наступил вечер, когда избирательные участки закрыли и торопливо – всем давно хотелось домой – стали высыпать на столы бюллетени, считая голоса, и первые данные полетели в избирком – ситуация менялась от минуты к минуте. Первый час – побеждает Романников… уверенно отрывается, уже пять процентов… Тищенко сидел в своем кабинете, за широким столом вокруг него суетились люди, весь «Посейдон» был в огнях, по коридорам бегали встревоженные сотрудники с растрепанными бумажками, шуршали факсы, гремели телефонные звонки. Сиденко, застывший рядом с Евгением Иннокентьевичем, такой же невозмутимый, как и в любой другой день, оторвался от телефонной трубки и совсем тихо сказал:

– В штабе Романникова открыли шампанское…

Тищенко глянул на часы – прошло два часа с закрытия.

И он так же тихо, без интонаций, ответил:

– Рано празднуют, сукины дети…

Время тянулось удушающе долго. Евгению Иннокентьевичу казалось, что за окнами давно утро и этот нескончаемый, оглушительный день наконец закончился. Но он продолжался, и вот уже докладывает, чуть не плача, молоденькая девушка из пиар-команды:

– Отрыв сохраняется… Динамики нет… Уже почти двадцать процентов посчитали…

И Тищенко сидел за столом, на который сваливали бумаги и который из-за них уже не было видно. А рядом с ним, словно отражение, застыл Сиденко, и эти две молчаливые фигуры в торце стола в какой-то момент стали пугающими – все от них отодвинулись, а Евгений Иннокентьевич все сидел, все не двигался. Он дико устал, виски ломило, и хотелось только одного – добраться до кровати и спать, спать… Но на него смотрели со всех сторон, пока он здесь, на капитанском мостике, пока он не сдался, люди верят – победа придет. Но неужели все напрасно? Эти четыре года – впустую? Придется что-то менять, как-то переиначивать жизнь. Хотя обидно, конечно. Уже казалось, так логично все складывается, сначала – мэр… Потом – губернатор… А там – туман, туман… И вот теперь все обрушилось, как-то глупо и подло, и обвинить-то некого. «Никуда не уеду, – думал Тищенко, – это уже принцип… Если сейчас не прокатит, пойду на губернаторские. Надо деньги возвращать, надо бороться». И тут – как вспышка, как предвидение – дверь распахнулась, в нее ворвался Филип, и длинные полы его плаща развевались, будто занавески.

– Сравняли! – крикнул он, едва войдя в комнату, и все наполнилось гулом, кто-то бросился к телефонам, а Тищенко взглянул на Сиденко – тот так и сидел за столом, медленно разворачивая сигару, и такое скучающее у него было лицо, будто и не случилось ничего.

А случилось многое. Сравняли! Теперь легче, пусть они там празднуют, у Романникова, время еще есть. И через полчаса ликующий гул понесся по «Посейдону» – два процента отрыва! Впереди Тищенко! Еще через полчаса – два с половиной! Потом все затихло. Кто-то уже стал засыпать, и молодые ребята из партии спали прямо на газетах, возле ксероксов, почти у самых ног Тищенко. Ночь завершалась тихо, едва видные лучи скользили по стенам, когда опять вошел Филип – он теперь медленно, аккуратно приблизился, бросил на стол какие-то документы, уселся в кресло.

– Все, – сказал он, – два с половиной процента. Победили.

Тищенко быстро взглянул на него, будто спрашивая: «Верно ли? Точно?» Но весь вид Филипа, его расслабленная поза, улыбка, мягкие жесты говорили ясно – да, победа… Победа. И словно неподъемный груз свалился. Евгений Иннокентьевич встал, поднял свой портфель, который валялся где-то за креслами, вытащил бутылку водки – праздничную, со своей фотографией и подписью – «мэрская». Целую партию таких бутылок изготовили ко случаю победы, но теперь все спали, и тесные ряды ящиков с шампанским, которые занимали половину комнаты, стояли штабелями, как неиспользованные снаряды.

– Интересно, – подал голос Сиденко, и Евгений Иннокентьевич вздрогнул – так он привык, что Сергей молчит, во всю эту ночь почти ничего не сказал, – интересно. Первый раз вижу, чтобы все заснули. Даже результатов не дождались! Прямо аномалия какая-то.

Филип хмыкнул, а Тищенко уже разливал водку, по полному пластиковому стакану, и сказал:

– За вас, друзья, – и опрокинул стакан.

Победа была совсем не бесспорная. Порог явки избирателей был едва преодолен, результаты вполне могли аннулировать, отрыв – два с половиной процента – мизер! Едва начался новый день, как Романников уже созвал пресс-конференцию и рассуждал о подкупленных избирателях и подтасовке результатов, он разорялся так рьяно, что Тищенко, когда смотрел по телевидению, даже усмехнулся – дает парень… Хотя Романников все делал правильно – если бы проиграл Тищенко, он бы вел себя так же, не исключено, что с теми же аргументами. Подкупали избирателей? Полно, господа. Подкупали все, а выиграл я. Так что, будьте добры, заткнитесь.

Утро в «Посейдоне» было туманным и каким-то мутным. Постепенно люди, свалившиеся где придется – под боком у ксерокса или на рабочем месте, уронив голову на клавиатуру – просыпались под звук вылетающих пробок и не успевали встать, как им уже наливали полный стакан, и это утреннее, волнительное шампанское было как вкус победы – приятный, терпкий вкус. И единственный, кто не выпил ни грамма, – Черенчиков, который в тот же день сдал ключ от кабинета завхозу и уехал то ли в Чебоксары, то ли в Набережные Челны, где начиналась предвыборная страда. А остальные – как начали с утра, так и пили до самого вечера, разъезжаясь уже на такси, счастливые и радостные… Только Тищенко был в меру трезв. Он смотрел выпуски новостей, и везде, повинуясь магическим цифрам, дикторы приводили статистику – два с половиной процента… Отрыв минимален… Избран новый мэр!

Рукоплесканье надежд, улыбка мечтаний! Как он ждал этого запретного мига, в который исполнилось все! Так и казалось, что кто-то пошутил и все закончится, сказка прервется, декорации унесут со сцены. Воспоминания о былых поражениях уходили, приходили мысли победителя. И он въехал во двор администрации на «мерседесе» – не спеша вышел из машины, огляделся. Все было своим и домашним – и зеленые газоны, и мягко поддавшаяся дверь, и охранник, вытянувшийся перед ним. Евгений Иннокентьевич шел по коридорам, взглядывая на двери, на красные таблички со старыми фамилиями – пора обновить, пора! И бывалые чиновники попрятались в свои кабинеты-норки – ни одного не найти. По пустым коридорам мэр дошел до своего кабинета, а за ним свита, его команда. Зашли в кабинет – и тугой пеной ударило шампанское, заливая коричневый стол, и, рассевшись по стульям в этой деловой комнате, в которой решались судьбы города, они пили шампанское, и весело, и вольно было на душе… А потом – Тищенко стоял перед картой во всю стену, с красными точками микрорайонов, и весь город раскинулся перед ним, как расстеленная скатерть. И очертания районов складывались перед ним в единый пасьянс, и Тищенко, вглядываясь в перекрестки своих улиц, в убегающие вниз проспекты, видел и дороги с перекатами бордюров, и шумные магазины, и стоянки, полные машин. Евгений Иннокентьевич уходил от карты довольный и мурлыкающий, как после сытного завтрака. И все, что он видел вокруг себя – волнистый, совсем свежий перекидной календарь, кусочек синей ели в окне, портрет президента на стенке, кипу загадочных документов, улегшуюся на стол, – все было такое живое, такое новое.

И как цветное кино завертелись занимательные, радостные картинки. Первый день в кресле мэра, и внимательный фотограф подбирает ракурс – возле стола, за столом, с заместителями, возле окна… В столовой накрыт фуршет, и после рабочего дня туда всем коллективом – приветствовать восшествие, славить царя. И Евгений Иннокентьевич, в сизом костюме и розовой рубашке, поднимает бокал с шампанским – и звонкие удары стекла о стекло, и улыбки, и тосты. А потом – чинные и незаметные исчезновения, и к семи часам остались только замы – остальные разбежались. У всех свои заботы, потом отпразднуют, время будет.

Инаугурация… Центральный зал на набережной набился битком. В первых рядах массивные дамы, а за ними – людское море разливается по рядам бурным потоком, и настроение – праздничное и радостное, будто свадьбу играют. Один за другим поднимаются на сцену гости, и вот бывший глава, Шубин, рассуждает о добродетелях избранного мэра. Элегантная калмычка, член Государственной думы, благословляет Тищенко от имени правящей партии, а вот наконец и сам мэр вышел на сцену, прочитал по бумажке клятву на верность городу.

И ожерелье ламп вокруг сцены, и мучительная темнота зала, и российский гимн, пробирающий сердце, – все волновало, и Евгений Иннокентьевич был в этот момент русским, как никогда.

И замолчавший, поднявшийся на ноги зал был вместе с ним, и Тищенко – в белом костюме, светловолосый, на освещенной сцене чувствовал это единое дыхание, взгляды, улыбки впотьмах – и улыбался в ответ.

А потом – пресс-конференция, и фанерные силуэты журналистов на фоне ярких окон, полных солнечного света. И банальные вопросы, и шутки, и улыбки на устах – все будет по-другому, все будет заново.

– Как будем жить, Евгений Иннокентьевич?

– Будем жить по-русски!

Ему аплодировали стоя.

Часть 2

 
Но если он сойдет с ума,
То я за жизнь его ручаюсь.
 

М. Лермонтов. Маскарад

Глава 1

День рождения проходил замечательно. Евгений Иннокентьевич сидел за столом в распахнутом пиджаке, расслабленный и улыбающийся, а гости поднимались один за другим и пели соловьями заливистые, сладкие песни! «Я знаю Евгения Иннокентьевича всего полгода, а мне кажется, что мы много лет знакомы, так мы стали близки по духу…», «Я уверен, что мы с Евгением Иннокентьевичем будем дружить еще долго-долго, настолько мы понимаем и уважаем друг друга», «Я никогда не сомневался, что Евгений Иннокентьевич будет достойно руководить нашим городом».

Евгений Иннокентьевич улыбался. Как все это было прелестно! Еще полгода назад, когда он был кандидатом в мэры, большинство этих разряженных господ и не чихнули бы в его сторону. А теперь – нате-пожалуйста! Какие слова! Какие эпитеты! Записывать можно. Вот один из гостей, сонный экстрасенс, прославившийся предсказаниями в столице, завел длинную речь о неизбежном счастье, которое постигнет город, когда им управляет такой мудрый человек.

– Мудрый не по летам, а по разуму одному, – говорил он, наклоняясь в сторону мэра, – и когда-нибудь, став незаменимым для Отечества, он сможет сказать, как когда-то Цезарь в сенате: «О граждане! Послушайте человека, к которому, когда он был юн, прислушивались старики».

Увенчанный рукоплесканиями оратор сел. День рождения шел своим чередом. Официанты, суетясь, разносили блюда, и огромный зал ресторана был полон тем необъяснимым, колеблющимся шумом, который так радует нас в праздники. Звон бокалов, тосты, шуршанье вилок, улыбки, вальяжный смех. Степенные мужчины в опрятных галстуках, женщины, сияющие серьгами и перстнями, безукоризненные чиновники с гордой осанкой, бизнесмены в дорогих костюмах, деятели культуры, журналисты, телеведущие. И микрофон странствовал по этой толпе, и каждый пытался сказать что-то сокровенное юбиляру, которому исполнялось тридцать лет. То и дело, еще жуя, стаскивая с шеи салфетку, вскакивал от стола очередной гость – и замирал перед микрофоном, медленно подбирая фразы, пытаясь вместить в них все свое уважение, восторг, трепет. Иные говорили так долго, что Тищенко прерывал их, благодарил, хвалил в ответ. Для этого у него даже микрофон был под рукой свой, чтобы в любой момент вмешаться – как ядерная кнопка у президента. В любой момент, как только речь тостующего клонилась скорее к запутанной непроходимости, чем к логичной развязке, Евгений Иннокентьевич приходил на помощь – так человеку, увязшему в болоте, суют в руки спасительный шест – и благодарный оратор, краснея и кивая, кое-как добирался до конца фразы, усаживался, тяжело вздыхал, вытирая лицо салфеткой, опрокидывал рюмку и только затем входил в беседу, которая за каждым столом текла сама по себе. И темы были самые разные – от политики до спорта и автомобилей. Только вот городскую администрацию никто не обсуждал, каждый разговор обходил ее стороной, миновал ее – так река, полноводная, бурная, огибает маленький островок, попавшийся на пути.

Евгений Иннокентьевич обводил взглядом собрание – и выстроенный порядок вечера тек именно так, как было задумано. Главные люди, слов которых требовал негласный этикет, уже высказались. Заместитель губернатора, плотный и грузный мужчина в роговых очках и рубашке в мелкую клетку, уже поздравил Тищенко от лица областной власти. И поздравления эти были именно такими, какими и должны были быть, – казенными, чопорными, со стандартным набором затертых временем фраз. Их повторяли уже столько раз, что иногда даже зло брало – неужели так оскудел русский язык, что нельзя придумать ничего новенького? Но Тищенко улыбался, слушая их. В этих скупых чиновничьих строках было много подпольного, скрытого смысла. На глубоком языке чиновников они звучали сухо, как обычная констатация. «Тебя избрал народ. Поздравляем. Ничего с этим не поделаешь». Тищенко прекрасно знал, что не сойдется во мнениях с губернатором. Тот был самостоятельный политик, за ним стояли серьезные люди. Это был достойный соперник, и двоим в области придется тесно. Но теперь Тищенко – избранный мэр, с ним придется мириться, искать общие темы. И губернатор, конечно, не поехал на день рождения мэра сам – этого было бы смешно ожидать от него, но прислал заместителя с грамотой, который прекрасно справился, прочитав поздравления. Пропустить день рождения мэра, оставить его без внимания – это было бы грубым политическим промахом, и губернатор сделал все по правилам. Тищенко его понял, и игра началась стандартно – губернатор пошел е2-е4. Старик, конечно, мастер дебюта. Но скоро начнется середина партии, и тут уже не спасут домашние заготовки. Все будет зависеть от таланта, быстроты, ловкости – а уж в этом Тищенко никому не уступит. Так думал Евгений Иннокентьевич и медленно пил красное вино. Вслед за областной администрацией выступал спикер думы Романников, который приехал лично, не высылая заместителей, и теперь долго, блестя очками, говорил какие-то логичные, понятные, доступные вещи. Но не прошло и трех минут, как собравшиеся, поначалу с интересом прислушивавшиеся к словам, стали потихоньку отвлекаться, возвращаясь к своим разговорам, и через пять минут выступающего уже никто не слушал, а серебряный звон вилок был как фонограмма к его выступлению. Тищенко заметил, что каждый раз, когда он слушал Романникова, ему становилось скучно до отвращения, до тошноты. И, глядя на этого хитренького, маленького человечка, похожего на кролика в очках, он понимал – надо слушать, наблюдать, этот яму выроет – и не заметишь, как свалишься в нее. И мэр боролся с собой, вслушиваясь в эти умные рассуждения, – но очередной пассаж отталкивал его, он делал глоток вина и смотрел на гостей. Многие уже разошлись как следует – за одним из столов немолодой прокуренный чиновник звал на танец полненькую белокурую женщину – та отказывалась, ее смущало отсутствие музыки, но чиновник все уговаривал, пытался налить водки в ее бокал с вином, острил без перерыва, и Тищенко, глядя на него, улыбнулся – вот она, старая гвардия! За другим столом режиссер местного театра раз за разом старался сподвигнуть соседей на песню – вполголоса, чтобы не мешать оратору – на режиссера шикнули, он непонимающе оглядывался, поднимал брови и снова брался за мотив, но его так и не поддержали. Он замолчал, выпил водки и, взяв вилку, стал отбивать ритм несостоявшейся песни по краю тарелки – и звук этот тонул в медленном гуле, который застилал зал и над которым звенел усиленный микрофоном тенорок председателя областной думы.

Как закончилась речь Романникова, никто толком и не заметил – тот в конце даже не произнес тоста, который бы обратил на него внимание, а потому Тищенко поблагодарил его, а к микрофону уже пробирался, минуя попадавшиеся на пути столики, Олег Кожемяка, который должен был поздравить мэра от городского совета. Он взял микрофон, чуть насупился, собираясь со словами, – было видно, что он уже выпил, что вообще-то никогда выступлению не мешает, как полагали, и начал:

– Евгений! – голос его дрогнул. – Дорогой Евгений! Я надеюсь, ты позволишь мне называть тебя так запросто. Ты теперь, конечно, мэр, высокое должностное лицо, но мыто с тобой знаем друг друга столько лет, что мне кажется, я могу тебя назвать так просто…

– Конечно, Леж, конечно, – улыбнулся Тищенко.

– Мы все, – продолжал депутат, – гордимся тобой. Ты знаешь, о ком я говорю – все наши, с института, друзья, гордятся тобой, и я тоже. Ты, Евгений, просто образец для нас, ты настоящий друг, ты настоящий мужик. Ты слово держишь – это я точно могу сказать, ты в беде никого не бросаешь. Желаю тебе здоровья, долгих лет, чтобы у тебя все складывалось, ты сам знаешь как, чтобы все получилось, чего хочешь!

– Спасибо, Олег! – сказал Тищенко, поднял бокал и повторил: – Спасибо!