Текст книги "Капитан дальнего следования"

Игорь Кулькин
Капитан дальнего следования

© И. Е. Кулькин, 2010

© Волгоградская областная организация общественной организации «Союз писателей России», 2010

© ГУ «Издатель», 2010

Город гражданина Тищенко
^Роман

Часть 1

 
Портрет хорош –
Оригинал-то скверен.
 

М. Лермонтов. Маскарад

Над больницей небо темное. Что-то вот-вот грянет – то ли град, то ли дождь. Осень пришла, как навязчивая соседка, завернутая в цветастый платок. Все дорожки занесены листьями, и горит красный клен, облокотившийся на старую ограду. Это один из тех вялых дней, когда жизнь почти замерла – словно через сито ее цедят, и больница оказалась под стать погоде – старая, мхом обрастающая. Цемент на ограде шелушится, отваливается вместе с краской. Ворота перетянуты цепкой, сторож не похож на трезвенника. Зеленые лавочки среди сосен, и махает длинной метлой женщина в черном пальто, увязанная по самые глаза косынкой, так что и не поймешь – молодая или старая, с бойким голосом – напевает песню. А вокруг все пустынно, гулко молчит уходящий, мелькающий за поворотами парк, угрюмо бьется ветер, запутавшийся в макушках, гнутся деревья через забор, словно высматривая кого-то.

И молодой, почти юный человек в запахнутом по горло сером плаще шагает по дорожке ко входу – слишком молодой и слишком нездешний для этих мест, где в гладких, облицованных коридорах словно время оборачивается вслед – и шагает рядом, и сидят на скрипучих стульях ветераны с позвякивающими, словно живыми, орденами, звонко стучат шаги – а они сидят пригорюнившись, сгорбившись от нахлынувших мыслей – перед кабинетами хирурга или кардиолога, смирившиеся со своей болью, убежавшие из дома в больницу от безмерной, надоевшей скуки, а теперь умаявшиеся в очереди, молящие только об одном – чтобы их быстрее пустили домой.

Прошла, минула слава людская – больница бывшего обкома, бывших владык, бывшего комфорта. В коридорах какой-то особый, обволакивающий воздух. Желтый паркет, коричневые кресла, столики, а на них – графины с потускневшей водой. Лучшие люди прошедшей эпохи, лишние для современности, бродят медленными призраками по нескончаемым коридорам, и стоит у окна старик с задумчивыми губами, и тихо проносятся мимо медсестры, не тревожа его покоя, и шепчутся в углу два престарелых сплетника, оба лысые, с завитушками одинаковых усов, и грузно подошедший бывший начальник милиции басовито спрашивает старика, шутливо отдавая честь:

– Как дела, Иван Тихонович? Выздоравливайте, без вас город пропадет!

И обернувшийся старик жмет протянутую руку – и опять его образ в окне, и молодой человек, едва заступивший на крыльцо, машет ему рукой – и хлопает дверью. А пока идет по коридорам, видит и замшелые стены, и стертые ступеньки, и облупившиеся, облезлые двери. Но едва отворяется дверь в палату – блестят чистые, гладкие обои, мигает телевизор, гудит электрический чайник, уютно и живо нахохлились на кровати взбитые подушки. На маленьком столике – ваза с россыпью конфет, рядом с ней – миниатюрный японский диктофон. И бывший мэр – осеребренный сединой, вышколенный годами службы, медленно говорит о прошедшем времени, а молодой журналист – слушает и изредка цепляется вопросом.

Входит главный врач – приплюснутый, угрюмый человек с вязью родинок поперек щеки.

– Павел, не утомляйте Ивана Тихоновича, он с утра слишком долго гулял, едва дозвались на завтрак!

– Так как же так вышло, Иван Тихонович? – уже в который раз спрашивает журналист.

Вяло качается штора – ей в спину бьет легкий ветер из приоткрытого окна, и Павел слушает своего собеседника – тягучего старика с редкими оспинками на лице и вялой задумчивостью над каждым предложением.

Павел не хотел браться за этот репортаж, слишком остро кололи воспоминания, но нетерпеливый редактор подталкивал его уже второй месяц, и он решился – пора. И первое, что сделал – позвонил бывшему мэру города, Ивану Тихоновичу Шубину, который вышел в отставку в связи с истратившимся здоровьем ровно как четыре года назад, когда все и началось. Поговорив с ним, Павел объездил всех, кого смог найти, – с Сиденко говорил в перерыве между заседаниями областной думы, с Филипом – в пивной, густо застланной табачным дымом, с Кожемякой – в его офисе, где тускнели на стене портреты знаменитых адвокатов и отдавал гарью кондиционер, то и дело закашливавшийся, как приболевший старик. И, поговорив с ними, набросав в блокнот длинные фразы, которые были то степенно тяжелыми, придавленными грузом обиды, а то и легковесно-летучими, брошенными на обиход, Павел снова позвонил Шубину. Тот откликнулся, выслушал и теперь медленно говорил – словно по песчинке отдавая то заветное, о чем думал не единожды. А Павел снова нетерпеливо горячился и спрашивал, уже который раз:

– Так почему же все так вышло, Иван Тихонович?

И тот медленно рассказывал – и тепло веял по палате воздух из сплит-системы, зудел телевизор в палате через стенку, а на обоях медленно мерк и снова возгорался огонь лампы, когда медсестра открывала дверь – и уходила, оставив на тумбочке разложенные по прозрачным ванночкам бело-розовые таблетки.

Павел писал статью уже несколько месяцев. Он устал так бессмысленно, что хотел скорее поставить точку, избавиться от этих чутких воспоминаний, которые накатывали всякий раз, когда он открывал альбом с газетными вырезками или копался в подборках статей, которые были то нарядно-хвалебными, а то и язвительно-ядовитыми. И особенно трудно давалось начало, он все не мог представить, как оказался втянут в круговорот, привязан к нему, словно жгутом. Он только знал, что никто другой не скажет тех слов, которые надо сказать, и первое, что пришло на ум, когда он уселся наконец – после многих отвлекающих отговорок, и так оттягивал сколько мог – было:

Кропотливый искатель, наверняка разбирающийся во всем, а особенно в российской политике, приписал бы этой истории дотошные и точные детали, которые где-то и имели место, на просторах обширной страны. Мутно и жутко начинался век; еще звенели в ушах прощальные слова первого президента, уже бодро шагал по мигом застеленному золотому ковру президент второй, а изнемогшая за годы развала страна чутко ждала перемен, словно больной, принявший дорогое и, как ему кажется, спасительное лекарство. Что было, того не изменишь, – зарплата, на несколько месяцев исчезнувшая в черной дыре бюджета, пустые обещания очередных министров, взрывы бомб на мирных улицах, воинственная пошлость телевидения, звонкие пощечины от иностранных держав, которые привыкли видеть сильной давнюю Россию и изумились ее нынешней слабости. И вот пришел новый век – и что принес он? Свежие мысли, новые люди, живое сочувствие ко всему, что стремится к правде, – все это оставалось пустым бахвальством воображения, желанным мифом, который мы взлелеяли. Ждали новых людей – и они пришли. Но куда? В старое, давно известное болото, засиженное давними обитателями. Вот что случилось в одном городе – имен называть не будем, города, как и люди, имеют право на конфиденциальность – совсем в недавнюю пору, на седьмой год нового века.

И, написав эти вступительные строки, Павел задумался – а что он, собственно, знал об этой истории, когда все начиналось? К тому времени, когда в городе впервые проходили выборы мэра – а старый руководитель был назначен еще в советское время и выигрывал так легко, что о тех выборах и сказать нечего, – Павел только окончил университет. Знал по именам, видел в телевизоре лица местных политиков – то угрюмые, то поддельно-счастливые, то искренне невозмутимые. Кто из них был симпатичен – никто, все одинаково безразлично скользили по телевизионному экрану, как по скользкой лыжне, и казалось, что смени одного на другого, и толк будет тот же. Но даже его зацепила эта новость, прозвучавшая, как эхо, по всем радиостанциям. Бессменный старинный мэр их родного города, спрятавшегося на Волге, укрытого, как покрывалом, степною пылью, – мэр их города, Иван Тихонович Шубин, ушел из политики. В пресс-релизах говорилось об ухудшении здоровья, перечислялись какие-то болезни, но окружающие и так видели, что старик дряхлел не по летам. Еще недавно бодрый, в блистающем венце серебристых волос, он заражал всех вокруг кипящей, непредсказуемой энергией. Казалось, нет в мире дела, от которого он откажется, нет преграды, которая его остановит. Но все изменилось буквально за месяц – старость забрала свое внезапно и неожиданно, и, как ни старались врачи, мэр рухнул на больничную койку, как падают старые, морщинистые дубы в притихшей подрастающей роще. Хаос наступил моментально. Изменения почувствовали все.

Как часто бывает, если уходит начальник, временно исполняющим обязанности мэра сделался заместитель Ивана Тихоновича, Пантелей Пантелеймонович Салтыков. Судьба словно готовила его в вечные заместители, и за всю свою длинную жизнь под вымышленными должностями с несуществующими обязанностями он ни разу не занимал ответственного поста. Назначение на пост мэра потрясло его. Перед ним распахнулся огромный, жужжащий, переменчивый город, под который надо было подлаживаться, угождать его прихотям и желаниям, как угождают капризному ребенку. И Пантелей Пантелеймонович первые две недели после утверждения трясся и суетился, все ожидая появления возмущенных граждан, пикетов, взрывов петард под окнами… Но все прошло мирно и гладко. Никто ему не перечил, и спустя месяц Пантелей Пантелеймонович уже почувствовал вкус к власти, приятно-сладкий вкус, и наслаждался им. Взятки в администрации расцвели, как лопухи. Делопроизводство тянулось, как появление ребенка, и облагодетельствованный чиновником папаша бегал по пыльным коридорам с новорожденной бумажкой, не веря обретенному счастью, и стучался в новые двери, а оттуда на посетителя уже смотрел новый чиновник и улыбался, улыбался…

Народ роптал, зима в тот год выдалась лютая, вымерзли озимые. Близились выборы, трезвели имиджмейкеры, ездившие помогать коллегам в Татарии, гремело рекламами радио, перечисляя существующие болезни, тяжкий диск весеннего солнца, словно выброшенный рукою атлета, медленно плыл по небу. Весна находила, и вместе с ней оттаивала природа, оттаивали сердца. Все становилось родным и близким. Алела городская ночь, а по утрам – ясные туманы в небе, и спящая набережная, и плеск волн, и задумчивое рождение рассвета, и зыбь, и стон просыпающихся улиц. И в этой благостной тишине, в наступавшем розовощеком, солнечном лете таилась страшная ловушка, угрожающая опасность – надо было назначать выборы. Исполняющий обязанности мэра сомневался. Остаться на посту хотелось страстно, но социологические исследования неумолимо твердили четыре с половиной процента. И Пантелей Пантелеймонович однажды, в трезвом прозрении ума, на томном исходе полудня понял, свербя в ухе и отдуваясь после вязкого чая, что выборы он может и не выиграть. Эта мысль его разозлила, была скучной и пресной. Прилетела как перелетная птица фортуна – и теперь ее выпустить из рук, опять пресмыкаться перед угрюмой сонливостью очередного начальника? Как не так! Не таков Салтыков!

Выборы назначили на осень, и с самого начала июня в телепрограммах уже шли разговоры о кандидатах, о шансах, о рейтингах. Между тем по городу ходили слухи – по темным закоулкам баров да по кабинетам чиновников – что скоро из столицы приедет еще один кандидат, молодой и богатый, готовый на многое ради кресла мэра. Пантелей Пантелеймонович услышал об этом в жаркую пору, когда надо спускаться в столовую по душному коридору и из каждого окна веет зноем, – чиновник Моклаков шепнул ему, что приезжает молодой кандидат… И Пантелей Пантелеймонович решил ждать. Делать первый шаг – наивная глупость, недостойная политика его ранга. Зато какой будет награда! Московское золото так и хлынет на него. И он ждал появления своего будущего благодетеля, решая проблемы администрации в своем духе – никакой инициативы, никаких новых проектов. Только самое необходимое – и в отпуск. Все в администрации его одобрили. Кому же не понравится такой план?

И тем не менее работать пришлось. В самый неподходящий момент, в самом преддверии отпуска разразились митинги – под самыми окнами. И Пантелей Пантелеймонович, сидя в кресле, потея, хмурясь, ругаясь на кого ни попадя, отдал приказ – никому в отпуск не уходить, всем по рабочим местам целый день, только на обед разрешил спускаться в душную столовую. А митинги цвели под окнами знаменами, и людей там было поразительно много – и откуда в городе столько недовольных? Пантелей Пантелеймонович созвал летучку и там, в присутствии самых доверенных – Моклакова, Всеволода Львовича и Ольги Михайловны, приказал – спуститься в толпу и разузнать, что там творится, не заказное ли мероприятие, больно уж все на подставу похоже, откуда такая сознательность в массах? Ведь с девяносто первого года не бунтовали под стенами власти, а сейчас уж двадцать первый век начался…

Посланцы мэра смело ринулись в толпу. Самый доверенный, Моклаков, был резвее прочих – и его мигом узнали. Какая-то славная бабушка, с клюкою и флагом, Моклакова в толпе разглядела – а ведь недавно он ее заявление на социальную помощь разорвал и при ней же в корзину выкинул. Теперь она с доброй улыбкой на него каким-то парням указала – и один из них, с удовольствием руки из карманов вынув, произнес:

– Бей эту гниду!

Но чиновник быстро сообразил – завидев парней, на него наступающих, сам стал кричать: «Бей!» – и с этими криками из толпы выбрался, прямо под крыло милиционера – так ни с чем и побрел. Пантелей Пантелеймонович, из окна на это глядя, руки скрестив на груди, полководцу подобный, пробормотал с огорчением:

– Отступаем! – И других стал выглядывать в толпе.

Другие умней оказались. Ольга Михайловна сперва взбунтовалась:

– Я? В толпу? Туда?!

Но пришлось подчиниться. Ольга Михайловна сразу пристроилась возле переносного киоска – там чаем поили участников митинга, и разговорилась с продавщицей. Редкая попалась болтушка – Ольга Михайловна чай допила и обратно по лужам поплюхала – миссию свою она исполнила. Чай был, однако, хорош – и заварка душистая, и с сахаром! Настроение мигом улучшилось. А в столовой у них просто дрянь – тусклый и желтый, как… даже срамно сказать! На второй этаж забралась, рухнула в кресло.

– Эх, в ванну горячую бы сейчас, да с пеной… Ммм… – даже зажмурилась.

Глянула на часы – половина второго. Сразу стало досадно – еще полдня работать! Телефон зазвенел – шеф беспокоится. Трубку оставив звенеть, по комнате лениво прошлась, косметичку достала – шеф подождет.

Тем временем Всеволод Львович, числившийся чиновником особых поручений – хотя в чем состояла особенность их, объяснить он не мог, просто отвечал за обращения граждан, – сразу, еще из здания не выходя, сообразил – без грима плохо придется, узнают! И, зайдя в уборную, достал из сумки парик, супруге на именины только что купленный, и примерил обнову. Гнусно смотрелась вещь на его лысой макушке – но куда же деваться? Тьфу на парик – головы б не лишиться! С этими мыслями в свой кабинет зашел, старенький плащик надел, вышел на улицу с черного входа – дождь был в разгаре. К задним рядам митингующих подошел, постоял минут пять, приглядываясь. Что-то было не так. Проходимцев он чуял за милю – как гончая чует зайца. Медленно стал слоняться – помнил ведь, что жулики всегда сами подходят. Глянь – так и есть. Подскочил парень, прыщавый и наглый, с бисером дождя на щеках.

– Флаг подержать не хотите? За двадцать рублей?

Всеволод Львович скривился.

– Ладно, за сто постоите? Только за внешность столько даю. Сразу видно, жизнь тебя достала… Только в первые ряды иди и активней махай, чтоб телевидение тебя поймало! – крикнул он и исчез, словно фокусник, – только что был, и нету, толпа колышется кругом.

Всеволод Львович стал честно протискиваться – гонорар отрабатывать надо. Вылез под самый кордон – милиционеры стоят, словно статуи, и дождь на их фуражках такт отбивает.

– За кого орать-то? – спросил Всеволод Львович соседа, поднимая знамя.

– А хрен его знает, – ответил морщинистый старичок, державший плакат с надписью: «Администрация – позор родного города».

Всеволод Львович, с распущенным флагом, деловито оглядывался. Вокруг плыли лица, сияющие гневом, и Всеволод Львович крикнул:

– Сволочи! – И махнул флагом.

Из окна администрации его заметил Пантелей Пантелеймонович и чуть не поперхнулся – ему как раз поднесли кофе с круассаном, и он смаковал, окуная булочку в кофе.

– Вот гад! – громко сказал мэр. – И здесь пробился. Молодец!

Стоявший рядом Моклаков, промокший, изгнанный из толпы, закусил губу.

А Всеволод Львович все оглядывался вокруг, прислушивался. Вот старушки рядом бормочут друг другу в уши – мол, сгонют скоро нашего Пантелея, молодой придет. Но вот что-то сломалось в толпе – она словно захолодела, словно в моторе исчезла искра – расходиться все стали. Всеволод Львович из первых рядов потихоньку укрался назад – на бетонную изгородь присел. Народ рассыпался с площади перед администрацией, как яблоки с поломанного прилавка, а Всеволод Львович все искал – где же они, эти молодые с флагами? Нет никого. Рассмотрел свое знамя – крупными золотистыми буквами на синем полотнище «Долой», и ничего больше. «Флаг достался врагу, – подумал Всеволод Львович, – и никому он не нужен. Вот так армия!»

В администрации он снял свой парик – был он промокший и бурый, рыжие кудряшки свалялись, и было что-то в них такое жалкое – не передать. Всеволод Львович чуть не прослезился. У себя в кабинете, в тихой каморке с наглухо запрятанным за шкаф письменным столом, он повесил парик сушиться на форточке, вытер влажную лысину полотенцем, посмотрелся в зеркало. Вышел, и пока брел коридорами с мягкими коврами, чувствовал легкую грусть.

– Пообедать сегодня не удастся, – вслух выразился он и открыл дверь в приемную мэра.

Пантелей Пантелеймонович видел из окна, как толпа расходилась – и торжествовал. В этой суете уходивших он усмотрел добрый знак – будто вереницы поверженных прочь убегают, не сломав его воли. С легкой улыбкой, раскинувшись в кресле, ждал агентов своих и высказывал сбежавшему Моклакову свои претензии.

– Глупо ты дело повел, – говорил он ему, – надо бы с хитростью как-нибудь, а ты напрямую, как вол. Куда ты перто? Надо было обиходом, с краешку…

Тем временем в кабинет вошел Всеволод Львович, мягко, крадучись – как всегда он ходил в кабинетах начальства – прошел к столу, флаг к ногам Пантелея Пантелеймоновича уронил и сказал:

– Вот их знамя.

Жалким синим пятном на ковре оно распласталось – мокрое, с черными подтеками, разбросав вокруг брызги.

Пантелей Пантелеймонович поморщился:

– Убери эту мерзость.

Ольга Михайловна тихо вошла и присела на стул – на нее не обратили внимания. Всеволод Львович послушно собрал в комок флаг и в дверях секретарше вручил – та брезгливо в корзину для мусора его затолкала. А Пантелей Пантелеймонович, выслушав подробности, трубку снял и попросил:

– Наташа, Глебова набери.

Всеволод Львович и Ольга Михайловна переглянулись. Глебов был начальником милиции.

Дело приняло серьезный оборот. Глебов дал указание – всех замеченных в агитации – на допрос… Если митинг – разогнать… ОМОН наготове… Едва следующий митинг обозначился под окнами единственным синим флагом, как знаменосца задержали, и в отделении Глебов лично его допросил. Тот и не скрывал ничего. Подошли молодые парни, попросили флаг подержать. Мы вообще всей группой собирались прийти, все с политеха… Сказали, вроде по пятьдесят рублей на каждого… Ради такого не грех и лекции пропустить… Стали искать тех ребят, что флаги раздают, – и нашли очень скоро. Жили они на съемной квартире, а как стало горячо, как милиция подключилась – сразу из города бегом. Далеко-то уйти не успели – взяли их на московской дороге, в армянском кафе, где они собирались обедать, на двести километров уехали. Обыскали квартиру, что они снимали, – море агиток, тьма листовок… Стали допрашивать – кто же их нанял – а те, недолго думая, сдали его. И, еще не появившись в городе, он уже нажил себе врагов.

Звали его Евгений Иннокентьевич Тищенко, его родословная велась от одного из лучших слесарей тракторного завода, который, венчавшись законным коммунистическим браком с переводчицей, помогавшей строителям-американцам, жил в спокойном счастье до самой войны. А в тот год, когда крестовые бомбы сыпались на город, он отошел от любимого станка на три метра – поднять закатившуюся стамеску, и прорвавшая крышу бомба разметала кровавые осколки по цеху. Жена была в эвакуации – с двумя сыновьями, испуганно ежившимися в лодке, она уехала под черным зрачком наступающего ливня в Заволжье. Оба сына выросли бравыми – один, Константин, дослужился до полковничьего чина в милиции и имел заслуженный значок мастера спорта по борьбе, а второй, Иннокентий, работал в том же цеху, где погиб отец, и стал начальником, и верил в коммунизм, веря в Бога. Иннокентий женился поздно, на парикмахерше Марии, улыбчивой, богатой мечтами православной девушке из переехавшей с Рязанщины семьи, оставившей на память о крестьянском прошлом жестяной самовар с расцветающей жар-птицей, присевшей на одну ногу, и мудрым, задумчивым Иванушкой в валенках. Иннокентий был женихом недолго, в душе решив не искушать свое счастье, родители были довольны, сговорившись и приглядевшись, и краснело в бокалах дорогое вино, и печатались поцелуи, и выл граммофон пластинкой с печальными танцами, трофейной добычей отца невесты, привезенной из далекой Германии. Молодожены поселились в маленьком доме с примусом на кухне, волнистым ковриком у порога и цветным календарем; в нем крохотным крестиком пометили жаркий месяц, в котором должен был родиться их первенец. И в июньских сумерках в местном роддоме явился на свет мальчик, при крещении названный Евгением.

Судьба хранила его – удачная школа с английским уклоном, репетитор по неперевариваемой математике, летние голоса Крыма, дача с недостроенным скворечником… Он рос обычным хулиганом, грозой местных кошек, потом увлекся селитрой, и свистящие пули проносились мимо, роняя фольгу. А еще – лили свинец в кастеты, и дразнили сторожей в детском саду, и дрались, и жгли огнедышащие костры, и играли в футбол – чего только не было в этом мимолетном, летучем детстве – но он должен был вырасти, и он вырос. В старших классах, когда другие ребята, путаясь и гадая, выбирали себе жизненный путь, он уже ясно знал, что поедет в Москву, в экономический институт. И учил на уроках, записывая за запинающимся учителем разные мудреные фразы о макроэкономике, представлял себе загадочного Доу-Джонса – а класс спал, как спят в начале девятого, на первом уроке, все русские классы, звенела муха, облетая с дозором полку с цветочными горшками, мелькали рыбки в маленьком аквариуме – урок экономики перенесли в биологический кабинет – и учитель опять говорил, повторяя по нескольку раз одни и те же термины, а Евгений записывал прилежно в толстую тетрадь со свернувшимися на углах листами, с истрепанными страницами. Он часто открывал ее дома, окунаясь в эти бегучие слова, в этот мир, сотканный из неколебимых правил – если спрос растет, предложения прибудет – и все размеренно, и кажется, что весь мир прост, как старый учебник.

В последний год, решившись, он отринул все удовольствия – и посиделки с друзьями, и пиво, и дискотеки – и читал длинные книги, такие бесконечные и огромные, что никогда бы он их не одолел, если бы не дюжее упорство, просыпался в шесть часов, лез, ругаясь, под холодный душ – попутно решил закаляться, – а потом к столу, залпом выпивал горячий чай и открывал книгу, разбегались строчки, он находил то место, отчеркнутое ногтем, где закончил вчера читать, и снова принимался, чертил графики, разгадывал схемы – и к концу года был готов ко всему, даже к столичным экзаменам.

Он поехал поступать в столичный университет на свой риск, на свою ответственность. Туманный московский вокзал был полон народа, и торопящаяся толпа несла его до самого метро, до очередей к кассам. Там Евгений долго стоял, опустив голову, изредка поглядывая на проходивших мимо людей. Купил билет, проехался на эскалаторе, сел в вагон. А когда вышел на своей станции и пошел по серым улицам к общежитию, все вокруг было изумительно чужое – и язвительный дворник, что-то говоривший проезжающему мимо «мерседесу», и торопящийся молодой человек в деловом костюме и с мобильным телефоном (а мобильников в их городе и вовсе не было!), и тучная женщина в оранжевом спортивном костюме, мерно жующая резинку, и кропотливый милиционер, составляющий протокол за переход улицы в неположенном месте, и рабочие в желтых манишках, расставляющие деревянные кордоны, – все они были другими, совсем не такими, как у них в городе. И стены домов – какие-то пепельно-серые, и светофоры с яркими огнями, и даже небо над головой – низкое, тучное небо – было другим. И, придя в общежитие, получив комнату, в которой помимо него обитало уже шесть человек, Евгений лег на свою койку в самом дальнем углу, отвернулся к стене. И расплывчатое черное пятно в виде поедающей банан обезьяны, и белые крапинки, и облупившаяся краска вокруг розетки – вся эта стенка, оказавшаяся перед ним, надолго осталась в памяти, она стала такой родной и знакомой; и, приходя в комнату после экзамена, он отворачивался к ней, и во всем одиночестве, во всех переменчивых мгновениях, случайных лицах, которые мелькали перед ним, только она была неизменной во всей меняющейся, спешащей, неуловимой Москве. Он успешно поступил и, сам тому не веря, что теперь он – московский студент, уехал домой. Эти месяцы, последние домашние месяцы перед переездом, прошли беззаботно. Он ходил на речку, а часы считали мгновения, и он ясно ловил этот пульс времени, этот обратный отсчет – и готовился к нему, сам того не замечая. И до того было грустно, когда он уезжал! В конце августа на вокзале мама целовала его, плакала и суетилась, засовывая горячие пирожки в дорожную сумку, а отец степенно стоял, кивая время от времени, словно в такт своим мыслям. И солнце блестело на крыше вокзала, звонко кричал мальчишка, продававший газеты, вертлявый проводник, докурив, выбросил сигарету и захлопнул дверь, перрон уплывал, уплывали родители, нарядные, улыбающиеся сквозь слезы, едва видные из распахнутого окна. И скоро начались заборы, понеслись дома, поезд выбирался из города, лавируя по пересеченному району, словно крот из норы. Но вот появились поля, бескрайние и пустые, и уходящая родина свистела ветром, как городской пацан, жгла и манила раскаленная солнцем степь – и он покидал ее, уезжая на север.