Текст книги "Капитан дальнего следования"

Тогда – при их знакомстве – ярко горел выжженный пол разыгравшейся дискотеки, мерцал свет, белыми молниями вспыхивали огни, а вдоль стен, за затейливыми столиками с завитками вырезанных змей и драконов, почти потерявшимися в набегающей темноте, сидели компании. Народ собрался на редкость разношерстный – были и молодые менеджеры, и банкиры, и даже игрок местной футбольной команды – шел разговор о театре. Ночной клуб был полон, и чтобы уместить всех за одним столом, пришлось с боем добывать стулья от других столиков. Один из парней, развязный верзила с татуировкой во всю грудь, выглядывающей из-под рубашки, доказывал, что в наш век театр устарел категорически, а с ним спорила невысокая и пухленькая блондинка, смело выглядывающая из-за своего стакана с ликером. Павел цедил коньяк и прислушивался к спору. Ему была ближе позиция девушки. Когда спор благополучно выдохся, закончившись, как обычно, ничем, Павел подсел к ней и сказал:

– Привет. По-моему, ты права. Искусство ради искусства, все остальное – мираж.

– Ну да. Понимаешь, если во всем прогибаться – а ведь это и имеется в виду… – «Какая она красивая», – подумал Павел посередине ее мысли. – …никакой критики постановка не выдержит. Я это по опыту знаю. Мы ведь ставили и философские, и альтернативные вещи, а все как-то не идет. Так, чего-то мучаемся. А хочется-то результата, чтобы глаза зрителей видеть, когда они нам аплодируют.

– И что же теперь ставите?

– Комедии…

Глаза у нее были удивительные. Они словно смеялись над собеседником, но не зло, а так, по-хозяйски добродушно. Она словно поняла с первого же момента, с первого же взгляда, что Павел у нее в руках, как пойманная рыбка, и спокойно наслаждалась этой мыслью. Через пять минут разговора ее глаза смеялись, и Павел уже чувствовал то нежное блаженство, которое охватывало всякий раз, когда внимание красивой женщины обращалось на него. Говорили они непрерывно. Словно невидимая стена оградила их от компании, они обособились незаметно для прочих, хотя сидели в самом центре. Как посреди бушующего моря остается нетронутым маленький остров, так и их разговор как-то вдруг зажил своей жизнью, и хотя их и отвлекали, и задавали вопросы, эта общая генеральная линия незаконченного разговора оставалась в сознании, и оба к ней немного погодя возвращались. Как-то незаметно Павел рассказал о том, что начал работу в редакции и после двух месяцев работы его оттуда до сих пор не выгнали, к изумлению всех родственников, по самому смелому прогнозу которых его должны были уволить в конце второй недели работы. О том, что ему нравится работа журналиста, и адреналин, и драйв, который в ней присутствует. Он даже о стихах сболтнул ненароком, тотчас же пожалев о такой неосторожности.

– А, поэт, – сказала она, и глаза ее просто хохотали в этот момент, – что же, здорово. Стихи я люблю.

Павел отчаянно смущался своих стихов и ни разу не читал их трезвым. Он с ужасом подумал, что Юля будет сейчас просить прочесть что-нибудь – по древнему обычаю, преследующему поэтов. Но она промолчала, как-то задумчиво глянула на свой пустой стакан, улыбнулась.

– Завтра будет концерт на набережной, – сказал Павел, – хочешь, пойдем вместе?

– Хорошо, – сказала она.

Все собрались как-то слаженно и быстро. Еще минуту назад никто не помышлял об уходе, предлагая продолжать банкет хоть до утра, а тут, словно подчиняясь какому-то инстинкту, вся компания засобиралась, вскочила – и к выходу.

Ночной город был как застывшее облако. Ни звука кругом, ни движения. И только ряд такси, мерцающих желтым светом, молчаливо, таинственно. Юля улыбнулась на прощание. «До завтра», – подумал Павел.

День прошел, как мгновение. Павел не думал о ней, не переживал, он просто чувствовал то настроение, ту ауру разговора, которая теплым комком в душу закатилась. Он даже и не представлял себе, как все будет, когда они встретятся. Это тоже было ново. В былые времена, в предыдущие свидания Павел тщательно репетировал, для себя совсем незаметно, те слова, которые он произнесет при встрече, что скажет потом, когда они присядут на лавочку или будут просто гулять. Эти мысли приходили как-то сами, без вмешательства Павла. Бывало, он сидел и внимательно работал над статьей, не отвлекался нисколько, и вдруг – он уже беседует со своей новой знакомой в кафе. И все так подробно видно – и розовые стеклянные лампочки на потолке, и пятнистую обивку софы, и блестящие карие глаза собеседницы, что кажется, будто и вправду так будет вечером, когда они встретятся. Павел встряхивался, наливал кофе, отчитывал себя внутренне, но через двадцать минут опять – уже в другом баре, но с этой же девушкой они обсуждают итальянское искусство. И так весь день и катится, в миражах и иллюзиях, пока не наступит прохладный, бархатный вечер, и под душистым майским тополем возле старого кинотеатрика, в котором он так часто бывал ребенком, Павел встречался с этой девушкой. Она была в шелковом свитере цвета морского прибоя, она улыбнулась очень доверчиво, вся весенняя и красивая, и все предчувствия рассыпались, как песок, и через десять минут они шли в парк, совсем не предусмотренный в дневных миражах.

А теперь же было по-другому, Павел совсем не думал о Юлии. Написал две статьи за день, был весел и немного дерзок. Оксана на него чуть не обиделась.

– Какой-то ты не такой сегодня, – сказала она, наливая из стремительно закипевшего чайника кипяток, – чего случилось?

– Да так, ничего, работаю, – ответил Павел.

– Ты знаешь, я вчера встретила женщину такую интересную, – говорила Оксана, – она настоящая предсказательница. Рассказала мне все, что со мной случалось за последнее время.

– Развели опять, – сделал вывод Павел, – что говорила-то?

– Ну, про парня моего бывшего рассказала.

– Что именно?

– Да он, говорит, урод полный. Видишь, угадала!

Был щедрый июнь, и за окнами ветерок, словно птица, перелетал с дерева на дерево. Колыхались занавески, и в их плавном реянии было что-то успокаивающее.

Павел встал и прошелся по комнате. Деревянный пол неприятно хрустел под шагами, и Оксана, поморщившись, сказала:

– Не заводи эту музыку. И так голова болит.

На часах было три, разгар рабочего дня. До концерта четыре часа с лишним, и Павел пожалел, что времени так много. Какое-то расслабленное состояние охватило его, и так не хотелось выходить, прерывать этот мерный пульс спокойствия, который он почувствовал с самого утра. Ведь вечером, когда воздух чуть остынет и дремотная жара спадет, он пойдет на набережную и встретит девушку. Павел сам удивился своему спокойствию.

– Ты знаешь, Оксан, – сказал он, – у меня сегодня свидание.

Оксана приподняла голову, чтобы глянуть на Павла через очки. Они у нее всегда были на самом кончике носа, и чтобы взглянуть на собеседника, ей приходилось поднимать подбородок – только тогда очки оказывались на уровне глаз.

– Рада за тебя, – сказала она, – и кто же она?

«А ведь и правда, кто она?», – Павел был слегка озадачен. Стал припоминать события вчерашнего вечера. Разговоры об искусстве. Какие-то пьесы. «Актриса она», – вспомнил.

Оксану этот факт не порадовал.

– Ну-ну, – сказала она, – а где играет?

«А и вправду, где?»

– В театре, – признался Павел.

– Замечательно! – всплеснула руками Оксана, – в самом деле, как странно. Актриса и в театре.

– Ну не знаю, где, – Павел прошелся по комнате, и паркет опять засвистел, – мы вчера познакомились в «Акуле».

– Угу, – сказала Оксана. На ее лице было написано ожидание дальнейших подробностей.

– Ну вот, – Павел попытался что-то изобразить руками, – сидели мы там, общались…

– Чего пили-то? – перебила Оксана.

Павел чуть сбился.

– Я коньяк пил, – сказал он через паузу, – а вообще-то…

– Ну все ясно, – отвернулась к монитору Оксана.

– Чего тебе ясно-то?

– Да под пьяную голову любая подушка пригодится…

– Да ладно тебе. Нормально с ней пообщались. Она очень интеллектуальная.

Оксана засмеялась. Подняла подбородок, посмотрела через очки:

– Актриса интеллектуальная? Ты, Паша, стареешь.

Павел замолчал и присел на подоконник. То изнеженное, благостное чувство, в котором он только что не плавал целый день, рассосалось. Он раздражился немного и думал уже совсем по-другому.

«Как полезно с женщиной поговорить. И чего я размяк, правда? Она на меня глянула два раза, а я перед ней уже на блюдечке, в рот лень положить. Что она за диво такое? Я ли девчонок не видал? Может, и правда старею. Грелку надо купить, бальзамчик какой-нибудь…»

Бодрое настроение вернулось. Не спеша, почесывая подбородок, Павел оглядел комнату. Она была очень простая, обычная редакционная комнатка. В ней было всего два стула, словно гостей здесь никогда не ждали. На эту скудность инвентаря ни Оксана, ни Павел почему-то не обращали внимания. На окне, в солнечной глазури, цвели кактусы. Возле стен, вытянувшись, как призывники, стояли два шкафа, огромные, с хлипкими дверцами. В них хранились какие-то древние газеты, не вошедшие в основной архив. Павел от скуки пытался в нем покопаться, но не нашел ничего интересного. Оксана все порывалась выкинуть этот ненужный хлам, но главный редактор не разрешал.

Стол Оксаны стоял спиной к окну, и она всегда видела входившего, находилась к нему лицом. Это сильно помогало ей в работе – она была большая любительница Интернета и сидела в нем без особой необходимости часами. В рабочее время такие развлечения не поощрялись. Когда заходил главный редактор, Оксана всегда успевала свернуть интернетовское окно, и шеф заставал ее за вполне респектабельным и похвальным редактированием материала. Павел не любил Интернет, и его стол стоял возле входа, так что любой посетитель сразу видел все, что было на мониторе. Из-за этого его преследовала слава трудоголика – кто бы ни вошел, Павел всегда был в работе, и все новые и новые статьи мелькали на мониторе.

«Кстати, надо статью закончить», – подумал Павел. Ему вдруг стало лень все на свете. Он посмотрел вниз. Там копошились какие-то мальчишки, прямо на самом солнцепеке летавшие как угорелые.

– Чего ты там балдеешь? – Оксана заваривала чай, – тебе налить?

– Если не трудно, – пробормотал Павел и медленно сполз с подоконника.

Подошел к столу. На мониторе было уже четыре часа. Вечер был все ближе.

Вечер выдался пряный и ласковый. Тепло и душно было на улице. Центр города словно впитывал в себя прохладу, и дневной жар уходил. Площадь Павших Героев, на самой окраине которой, у цветастой тумбы с театральными объявлениями, стоял Павел, наполнялась народом, ярким, нарядным. И там и тут встречались пары и, обменявшись улыбками, шли вниз, на набережную. Кто-то стоял один и звонил по мобильному телефону с извечным вопросом к опаздывающим:

– Ты где?

Все вокруг дышало ранним летом, и ровный свет словно стелился над асфальтом. Тихие сумерки наступали. Вдали, у набережной, уже давно шла подготовка к концерту. Диджей разогревал публику: «Город! Поддержим! Громче!!!» На сцене, установленной у подножия огромной лестницы, ведущей на набережную, выступали местные коллективы и певцы. Народ медленно стекался вниз, вот прошел панк с подругой, у которой волосы были синего цвета и чуть отдавали белизной, как выпавший под утро снег. Словно на шарнирах, раскачиваясь походкой и быстро-быстро перебирая слова – так, что различить смысл в их речи было трудно, прошелестели мимо подростки.

Юля подошла незаметно. Только что Павел оборачивался в ту сторону – и никого не было, а сейчас – вот она, стоит, и глаза смеются.

– Привет, – сказал он.

– Здравствуй, – сказала она.

Она была в легком платье, в руке сумочка, в глазах – искорки. Веселые-веселые.

– Куда пойдем?

– Мы же на концерт собирались?

– А-а… Ну, пошли.

Взяла его под руку, и Павел почувствовал ее горячую ладонь у себя на локте. Они подходили к набережной, и плотный, сбитый звук из динамиков словно сокрушал ставший вдруг хрупким воздух, и он рушился, как разбитое зеркало. Народу было много, люди расползались по всем закоулкам огромной набережной – по лавочкам, зеленым склонам, по ступенькам. В серых футболках стояли милиционеры, и только они во всей этой толпе, только они были бледными – все остальное было в цвету. Яркие топики девушек, расписные рубашки парней, пиджаки, юбки, костюмы. Все цвета смешались, и вся эта энергичная масса стремилась вниз, к сцене, которая радугой легла у подножия. Кто-то уже сидел в кафе, которых было не счесть на подходе к набережной, компании сходились и снова растекались, и все двигались, двигались… Они вышли на верхнюю террасу набережной, а внизу звучала музыка, словно эхом шла она по толпе, и люди, уже слегка пьяные, кто от пива, а кто просто от летнего воздуха, подпевали. И атмосфера была как натянутая леска – вот-вот порвется. И музыка лилась. Все громче и громче. Ритм плюс ритм.

Внизу, у подножия лестницы, огромный, беснующийся океан голов. Возле самой сцены, огороженной зеленым металлическим забором, толпа была самая густая, люди стояли плотно и все время отплясывали, хотя танцевать в такой тесноте, казалось, было невозможно. То и дело взлетали вверх руки, хохотали девушки, толпа качалась, как пьяная, и это движение шло вверх – к тем, кто стоял на нижних ступеньках, но быстро затихало, не дойдя даже до второй площадки. Здесь уже не было такой кучной сбитости, как внизу, а еще выше, на третьей и четвертой площадке, было почти свободно, и можно было пройти, никого не зацепив и не толкнув. Павел взял Юлю за руку и медленно повел ее вниз, лавируя между островками веселья, в которых происходило одно и то же – пиво разливали в пластиковые стаканы, царил хохот и какая-то бесшабашность – все то ли прыгали, то ли танцевали, то ли целовались. Все смешалось. Перед глазами плыли улыбки, и так круг за кругом, ступенька за ступенькой. На третьей площадке идти стало труднее, народ уплотнялся, и приходилось протискиваться все ближе к сцене. На второй площадке они остановились. Внизу колыхалось сбитое, как студень, месиво из людей, и оттуда, из этой шевелящейся толпы, выныривали то девушка с зеленым кольцом в носу и витиеватой стрижкой, то бритый наголо парень в ширококостных черных очках, то облепленная веснушками девочка-подросток с бесшабашной пустотой в глазах и исчезали, чуть мелькнув перед глазами.

Рядом захохотали так, что казалось, рухнут фонари, стоящие на перилах лестницы. Павел обернулся – три парня, все одинаковые, стриженные под ноль, и две девушки, уже пьяные, которые держались за бутылки с пивом и за парней, и только поэтому, казалось, не падали. Рядом с ними целовалась пара, парень в очках, с коротким черным ежиком на голове и девушка-мулатка, чуть видная из-за его плеча. У нее большие черные глаза, и она смотрит удивленно, будто не понимая, ни где она, ни что с ней происходит… Но парень отник от нее – и она улыбнулась роскошной русской улыбкой. Как стихийное бедствие, лавиной скатилась вниз компания молодых девчонок. Одна из них пролетела прямо между Юлей и Павлом, толкнула их, извинилась второпях и рухнула вниз, в толпу. Еще несколько минут ее светлая макушка мелькала, пробираясь к сцене, а потом исчезла где-то возле ограждения – наверное, облокотилась на забор и кричит что есть силы что-нибудь ласкательно-доброе. Их толкнули еще раз – на этот раз парень, пять минут назад бежавший наверх с побелевшими от нетерпения зрачками, возвращался назад спокойный, вальяжный. Пивом он затарился так, что одна бутылка все норовила сорваться и бесследно исчезнуть в этой неразберихе, но парень держал крепко, и его компания уже ревела от радости, завидев его с таким драгоценным грузом.

Концерт все не начинался. Народ разогревали местные знаменитости, которых никто не знал, но это совершенно празднику не мешало – музыка гремела, общение шло вовсю, и кто именно там мельтешит на сцене – так ли это важно? Обещали Жижерину – что ж, подождем.

Один друг Павла, Виталик, специалист по свиданиям, внушил ему несколько способов привлечения девушек. СМС и телефонную болтовню он считал грубыми, примитивными методами. Больше всего ценились знакомства в маршрутках или троллейбусах, когда все на грани фола, на грани единой ошибки. Сказал фразу невпопад – и все, до свиданья, вот моя остановка.

– Ты главное не дай ей понять, что она тебе нравится слишком сильно, – вещал после третьей стопки водки Виталик, – побольше уверенности, даже наглости. Твоя главная цель – номер ее телефона. Дала номер – значит, заинтересована. Остальное уже дело техники.

В кафе накурено и душно. Павел грустно слушает. Его друг закончил медицинский университет и работает психологом. У него коричневый портфель и стильные очки. Он пьет водку только в этом заведении под названием «Черная зебра», в котором обычно собирается народ, склонный к интеллектуальным занятиям и увлекающийся рок-н-роллом.

Уже близко полночь, и все столики заняты. Везде оживленно. Многие уже здорово приняли и согласны на любые подвиги. Какая-то пьяная блондинка бродит по залу и пытается познакомиться с парнями. Никто ей почему-то не рад. После очередного разговора, оставшегося в плотной накуренной неизвестности, которой пропитано кафе, она возвращается на место и громко кричит, указывая на парней, сидящих за тем столом:

– Они не педики! Они не педики!

Более трезвая подруга пытается усадить ее за стол, но девушка ругается и пытается вырваться. Наконец буянку уняли. Спокойствие восстановлено.

– И еще одно, – говорил Виталик. Сигарета в его пальцах агонизирует, серые хлопья падают в пепельницу, как снег с ветки дерева, – никогда не молчи на первом свидании. Неси полную чушь, ахинею, но главное – говори. Не давай себе молчать.

Павел вспомнил эти слова именно теперь, когда Юля была возле него. Они молчали долго до неприличия. Вокруг шумела, как непокорный океан, полная народа набережная. Звук из динамиков несся так, что мешал говорить. Казалось, и слова не услышишь в этом сплошном бедламе, когда все кричат, хохочут, свистят. Но он все равно наклонился к Юлии – она стояла рядом и, казалось, зябла от волжского ветра, хотя было жарко, – и начал ей говорить… что-то. Она ответила на удивление охотно. Прокричала ему в ухо свое невысокое мнение о выступавшем певце. Павел продолжал – ломая себя, заставляя себя говорить снова и снова, и Юля уже смеялась, и все вокруг стало приятным, и хохочущие люди казались родными братьями, словно вся набережная смеялась над одним и тем же.

Ветер между тем усиливался, и синие знамена на флагштоках, установленных возле сцены, развевались вольно и смело. Быстро темнело, и белые огни сцены мерцали сквозь наступающую ночь, и лучи словно неслись вместе с музыкой, и рвали пространство. Бурая, почти черная Волга казалась угрюмой и древней, и огоньки лодок, еще мелькавшие на ней, были лишь мелкими искорками огромного языческого костра, который разгорался на набережной. Диджей объявил Жижерину. Все зашлись в восторге.

Песня затянулась, как зажеванная магнитофонная пленка, а Павел смотрел на Юлию – она была вся сиреневая, упавший свет, фонарь с синим стеклом. Все остальные фонари на набережной были обычные, желтые, и только этот, под которым они остановились, почему-то синий. И в этом медленном, реющем свете ее тихая улыбка, спокойная, чуть-чуть грустная, казалась особенно беззащитной от бушующего кругом веселья.

«И что мы тут делаем?» – подумал Павел. Он нагнулся к Юле – ее волосы пахли сиренью, словно в такт падающему от фонаря свету – и сказал:

– Пойдем?

Она поджала губы, как делают маленькие дети, и Павел заметил, как на ее подбородке вдруг ожило множество мелких ямочек, словно пятнышки на панцире черепахи, и быстро кивнула. Павел взял ее за руку и стал пробираться наверх, медленно, а вокруг «шум был гамский», как говаривала его племянница, закладывало уши, под ногами шуршали банки из-под пива, концерт только разгорался, толпа свирепела, накаляясь, набирая адреналина и злости. На площадке они остановились передохнуть. Рядом молодой парнишка плясал какой-то расхлябанный танец, кружась и спотыкаясь, но на него внимания не обращали. Девушка, маленькая и круглая, сидела на ступеньке с бутылочкой пива и улыбалась, и что-то наивно-счастливое было в этой улыбке, какая-то космическая, вечная радость, что Павел даже позавидовал мимоходом. Длинный парень с черными волосами и золотой серьгой в ухе обнимал за талию плотную, шикарную блондинку и что-то шептал ей, улыбаясь длинными, влажными губами, и та смотрела на него с какой-то животной нежностью, самой лучшей нежностью на свете. Три девушки, смеясь и держась за руки, перекрыли весь проход, и без того узкий. Пока они расступались, Павел обернулся, и панорама целого вечера – праздничного городского вечера – представилась ему. Сцена была в ярких огнях, сияющих, разбегающихся, слепящих. И внизу, в полутьме, шевелилась огромная масса – из нее то и дело выползали, как цветные гусеницы, вереницы гуляющих людей.

А возле синих будок общественных туалетов, к которым всегда стояла очередь, двое милиционеров вели куда-то парня в розовой рубашке, его на каждом шагу выворачивало, и один из ментов, брезгливо ежась, толкал его в спину, а другой с безразличием наблюдал за сценой, держа конвоируемого за шкирку.

А на сцене Жижерина ходила кругами, как тигрица в клетке, и цепь милиционеров, стоящая немой стеной вдоль периметра сцены, казалась какой-то таинственной стражей, молчаливой, загадочной, стоящей в тени, куда не долетали разноцветные огни прожекторов. Певица кричала в темноту, в густую ночь, в которой стояла огромная живая стена на ступеньках, привычные слова:

– Привет, город! Как настроение?

Лучи, не добегая до ступенек, рассыпались, растворяясь в черной гуще, музыка вокруг была во всем, в каждом сантиметре пространства, и люди вдыхали ее вместе с воздухом, с каждым глотком, с каждым вдохом. Музыка билась быстрее, чем сердце, и словно разряды тока проходили через огромное, живое тело толпы. И кровь билась, подчиняясь этому ритму, уходя в него целиком, преклоняясь перед ним, веря в него, как верят в лучшую, бесконечную жизнь, и голова кружилась от счастья, что все возможно, раз есть эта музыка, этот день, эта молодость. Как странно было вспоминать тот оставшийся за пределами музыки мир, пропадающий где-то вдали, в завтрашнем дне, который так далек и так беспощаден, потому что он придет. И завтра закончится сегодняшний день, когда есть эта музыка, эта набережная, полная азарта и ритма, кончится пиво, и будет работа, учеба, похмелье… Ничего веселого. Все, что близко и радостно, останется здесь, и с утра дворники выметут мусор, и все эти банки, бутылки, обертки, как проходящую молодость, сгрузят в мусорный бак.

Когда они вышли на террасу набережной, казалось, прояснился воздух и дышать стало легче. Здесь все было гораздо медленнее. Гуляли пары. Носились на роликах дети. На лавочках чинно сидели стильные люди с бутылками пива. Целые семейства, с маленькими детьми, пухлыми мамашами и пузатыми папами, бродили возле фонтана. Все приходило в норму, мир успокаивался. Павел предложил:

– Давай в «Фарфор»?

Юля засмеялась:

– О’кей. Только там мест не будет.

– Уверена? Тогда в «Коты и кошечки»?

– Да это же совсем столовка советская! Ты представляешь, я там однажды таракана видела!

– Ну а куда тогда?

Она как-то передернула плечами – опять показалось, что ей холодно, и Павел чуть не обнял ее, но удержался.

– Давай просто погуляем, – наконец сказала она.

И они пошли по темным извилистым аллейкам, полным лавочек, с редкими фонарями, которые светили так добродушно, словно стесняясь. Они попадались изредка, эти фонари, и только на главной аллее, а во всех ее ответвлениях, в переходах, в закутках царил сказочный полумрак. И там, в этих закутках, стояли волшебные уединенные лавочки. Но как много их ни было, все равно в эти теплые весенние вечера они были все заняты, и приходилось долго бродить, отыскивая свободную, и как радостно бывало, когда находили ее!

Вот и Павел с Юлей прошли по всей этой длинной, нескончаемой аллее, а свободных лавочек не было. Они свернули в боковую аллею, миновали ее и вышли к бетонному парапету, за которым начинался зеленый склон – и все ниже, ниже уходил он к речному вокзалу, который мерцал разноцветьем огней – переливаясь. Где-то далеко слева, почти не видный, шумел концерт, и музыка его сливалась в единый неумолчный гул с музыкой ночных клубов, которые тоже гремели – будто стремясь перекричать его. Но здесь, в полутьме, все это было так приглушенно, словно дальний пейзаж, второй план на картине художника – просто оформление, декорация, не более. Здесь было тихо и необычно. И, словно зазывая и маня, как мираж в пустыне, невероятные и долгожданные, стояли пустые лавочки.

Они присели на одну из них, крайнюю – за ней начиналась полоса дерна и скрипели старые ивы, за ней словно начиналась природа, и Юля выбрала именно ее – самую дальнюю. Полутьма была словно влажное, теплое полотенце. Из света были только отблески огней ночных клубов, и Юля сидела в этом мерцании, в этих пересветах – чарующая, загадочная женщина, и Павел чувствовал, что теряет способность и мыслить, и сопротивляться, и рассуждать. Казалось, он подчинился ей, и стоит ей сказать слово, приказать – и он ринется сразу, без раздумий. Но она молчала, и в этих сказочных отблесках молчание тоже играло красками – невообразимыми. Они встали с лавочки, когда белые облака, словно разорванная простыня, неслись от ветра над головой, и сумрачный мир на другой стороне стал медленно яснеть, у самого края, тихим розовым светом.