Текст книги "Капитан дальнего следования"

Другой заместитель Тищенко, главный по организационным вопросам Сергей Сиденко, в то время только как уволился из городской администрации. Был он чиновник грамотный и вдумчивый, а ушел из-за конфликта с начальством. Говаривали, что по пьяному делу дал он по морде одному подхалиму – вот и не простили его. А Тищенко рад, ему драчуны и нужны – иначе не выиграть город!

Тищенко приехал сам – прямо на квартиру к Сиденко, заранее условившись о встрече. Хозяин встретил его в синем халате и шлепанцах, с сигарой.

«Буржуй!» – подумал Тищенко, заходя в прихожую, и только переступил порог – так и повеяло на него столицей. Модный евроремонт, мебели совсем мало, просторные комнаты, уютные стены, все к месту, все со вкусом. Выяснилось, оформлял квартиру московский дизайнер.

– Сказал – башлять много придется, а я говорю – без проблем, – говорил Сиденко, – годы в городской администрации зря не проходят.

Тищенко рассмеялся – значит, и юмор присутствует.

Они посидели на кухне, поговорили. Все решили, и уже на следующий день Сиденко явился в «Посейдон», подтянутый и важный. Тищенко представил его коллективу, появился первый зам.

Сиденко был неразговорчивый, но компанейский человек – интересное сочетание. Всегда в компаниях, всегда на виду – но никакого пьяного удальства, никакой бесшабашности. Где-нибудь в уголке тихо потягивает свой мартини, а работу на себя он взвалил немалую, и Тищенко чувствовал – легче стало, свободнее. Не надо самому вникать во всякую ерунду – Сергей все решит.

Постепенно складывалась его команда, и вяло текли дни в неспешных заботах. Никто никуда не торопился. Ведь до выборов еще целый год! А когда придвинулось время и медлить было нельзя – вдруг засуетились. Долго выбирали стратегию на выборы. Наконец Филип настоял – топить Салтыкова… Остальные – вообще как бедные родственники, ютились где-то в подвалах рейтинга. А Салтыков вдруг как попер! Полгорода разворовал, а люди все верят – странный народ! Пиарщики Тищенко взялись за дело, и на улицах агитаторы раздавали листовки с перечнем всего, что наворовал действующий мэр. И возмущение в камеру: «Мэр говорит – «этот» город, а не «наш» город! Где это видано?» – говорила в микрофон изящная блондинка, участница конкурсов авторской песни. Дивились люди, читая газеты, слушая телевизор, – откуда столько богатств? И магазины, и рестораны, и кинотеатры… И это все наш старый Пантелей? А он, ты гляди, еще молодец… Еще соображает…

А Тищенко, едва выходил на публику – на шаткий эшафот сцены, когда перед ним волновалась митингующая толпа, или под удивленный зрачок телевизионной камеры, которая по очереди обходила всех участников дебатов, как застольная стопка, – сразу начинал неистово ругать Пантелея Пантелеймоновича:

– Салтыков? Он по своим умственным качествам не может возглавить город! Ему только общественной баней руководить! Ворюга, хам!

Филип каждую неделю, в десятом часу утра в понедельник, являлся к Тищенко и докладывал цифры… Вы побеждаете, все идет нормально… Салтыков позади, давно себя скомпрометировал… И такие сладкие, медовые мысли текли со всех сторон, и Тищенко внимал им с радостью и волнением. Если бы кто-то заикнулся, что ему не выиграть, тут же вылетел бы из команды.

И вот настали выборы. Тищенко голосовал на своем участке, потом приехал в «Посейдон», и весь день возвращались его люди, и все говорили одно – все по плану, все хорошо. Еще до закрытия участков, в пять часов, полетели в потолок пробки, начались тосты. Пошел праздник, но отрезвление было быстрым. Еще не пробило двенадцать, как приехавший юнец, не приняв положенного бокала, вскрикнул: «Салтыков побеждает!»

И тишина укутала все. А потом – какой крик! Бедного студента чуть не затоптали. Да как он смеет… все уже решено… паникер окаянный…

Но все оказалось правдой. Действующий мэр выиграл почти десять процентов.

Счастье ускользнуло в один миг. Иллюзия победы преследовала Тищенко даже тогда, когда объявили результаты голосования. Ему все казалось, что неправильно посчитали, и эта блестящая, свершившаяся победа вот-вот наступит. Он так в нее уверовал, что теперь не принимал ничего иного. Сиденко пил с ним в баре и уговаривал, но Тищенко, кровенея лицом, накаляясь, вскакивал, орал и матерился, а ошарашенные официантки разлетались в разные стороны, как напуганные пчелы. И он садился опять, весь красный, и звонко толкал бокалы – они сыпались на пол, и Сиденко уже вставал, подходил к бармену, засовывал купюру в понимающую ладонь.

И они молча сидели под узорчатыми сводами бара, отделанного под старую Русь, над початым коньяком, утопая в дыму. Сиденко курил, изредка взглядывая на шефа, а тот, не поднимая головы, кривил губы и кашлял от дыма, но когда Сиденко тушил сигарету, приказывал:

– Кури! – И Сергей снова щелкал зажигалкой.

Так продолжалось две недели – беспробудных пивных, затейливых ресторанов. Его точила, гробила мысль, что все напрасно. Столько расплескал таланта, столько прожитой бессмысленности – зря! Все эти фиктивные победы, которым он так радовался, оглашенные рейтинги, трясущиеся от радости люди, заплывающие к нему в кабинет с пачками свежих процентов, – все оказалось ложью, и оттого, что его так ловко поддели, как задумчивую рыбу на крючок, солоно становилось, словно он прикусил губу и кровь на языке. А вокруг – стерильные лица помощников, и каждый, пригнувшись, словно кричит:

– Я не виноват!

И как не поверить ему, когда он такой жалко-приторный, с приглаженными волосами и тоненькой папкой в руках – как обвинить его? И кто же виноват, ведь все было так сочно и радостно, как поставленный на поднос праздничный торт с клубникой, но все перевернулось. Сам виноват, кому доверился – этим липким советчикам, с запинающимся голосом и дробным смехом, которые и слова не могли вымолвить, если перед ними нет бумажки с вышколенными словами, которые Тищенко вовсе не понимал, но почему-то верил их загадочной пустоте. И вот он исчез, этот научный мираж, эта сыворотка успеха, рассеялась в один миг, и он остался один посреди своего поражения, как остается посреди океана матрос, спасшийся на шлюпке с потонувшего корабля. Пустыней чудился ему город, замерший и далекий, – ни единого телефонного звонка не раздавалась из него, ни единого гласа не слышалось, и, коротая вечер, он вскрывал подарочный виски в дорогой упаковке, усаживался в кресло-качалку, запрокидывал голову, глядел в потолок, который то опускался, то поднимался вновь, и Тищенко делал новый глоток.

И теперь он решал – оставаться или нет. Это было тяжкое время, все усилия и деньги рухнули, утекли безвозвратно. И за этими лицами, которые тут и там встречались по городу – виднелись в машинных стеклах, в рыночной толпе, на улицах – не чувствовалось ни понимания, ни жалости к нему. Они его сдали! Ведь Пантелей проворовался так, что и не снилось никому. А они его выбрали! Разве это народ?!

Он успокаивался только дома, когда Ольга приносила ему в постель женьшеневый чай, и он расслабленно, совсем по-детски улыбался ей. Постепенно он успокоился. Конечно, обидно. Денег уже не вернуть. Но ведь был город, который за окнами блестел и искрился на солнце. Который расцветал в эти весенние дни, словно умело подправленная садовником клумба, жил и дышал совсем рядом. Все поправимо! Как бы ни было, а имя себе он сделал. И в следующий раз, когда грянет глас народный, вспомнят его, да и не даст он себя забыть. И, глядя в самое раннее утро, когда только просыпается город, на аккуратные скамейки, редких пешеходов, бьющиеся фонтаны, рассыпающие свои жемчуга, Тищенко чувствовал, что чего-то не понял здесь, не вжился, не почувствовал. И в другой раз все будет по-иному.

И еще успокаивали забавные, милые мелочи. Он выходил из «Посейдона» к своей блестящей, словно лакированной, машине. Глянул на нее, и сердце растаяло. Вот так игрушка! Ласковая, как теплый ветер, быстрая, как ураган. Несколько вкрадчивых ступенек, и он уже у нее. Глянул в тонированные черные стекла – и свое отражение отшатнулось модным молодым человеком в белом костюме и черных очках. Красота! Открыл дверцу, и тут – старушка, плетущаяся мимо, приостановилась, и в спину себе услышал Тищенко:

– Я за него голосовала, а он такой шибздик!

И сразу настроение, словно воздушный шарик, лопнуло – на тысячу лоскутов. Неблагодарный народ! А ведь вправду, когда разливалась избирательная кампания, придумали ход – каждый, кто был рядом с Тищенко, был ниже его ростом. И когда в телевизионном ролике он бодро шагал на какое-нибудь благое мероприятие, за ним суетливо поспевали помощники – и Тищенко высился над ними, как небоскреб над девятиэтажками. И вот теперь народ, привыкший видеть в Тищенко великана, удивлялся! Оказалось, он – карлик! И Тищенко, усевшись за руль, с ядовитым вниманием оглядывался на старушку. И ведь не исправить этот народ, не переделать!

Он оставил весь свой штаб. Даже тех, кто не оправдал надежд, кто все сделал неправильно. Удержал их, потому что и сам ошибся – не раз. Битый ценнее, как говорится. Он начал работу, и его синий «мерседес» мелькал по городу, он был и на строительстве детского сада, и на открытии парка, и в школах… Его активность всех удивила. Ведь он проиграл! Как боксер, поднявшийся после нокдауна, он медленно приходил в себя – будто и не получал по лицу. И везде, на каждом перекрестке, обнаруживались листовки Тищенко – я помогу, я все сделаю, верьте мне…

И войдя в эту бурную жизнь, как входят в русло реки корабли, он уже не мог повернуть назад, течение несло его дальше и дальше, даже к берегу пристать – и то нельзя.

Он стал задерживаться на работе, а иногда и ночевал там – ему в кабинет перетащили диван из холла. А по утрам, проснувшись, он выходил на балкон, широкий и просторный, с белым парапетом, и представлялась ясная и солнечная картина – уходящая вдаль Волга и город, разворачивающийся, словно тонкая, хрустящая карта, перед глазами. Он умывался в комнате отдыха, чистил зубы, разбирал вялые бумаги, столпившиеся на столе еще с вечера. И как-то с утра дверь распахнулась – очень сильно, ударив ручкой стоявший возле нее столик. Вошел Филип – он всегда так неуклюже открывал двери – и следом за ним незнакомый молодой парень, скуластый и темноволосый.

– Один из лучших молодых журналистов города! – отрекомендовал Филип, – будете знакомы, Евгений Иннокентьевич! Это – Павел…

Глава 2

Ночь, как паранджа, темная. Слишком долго тянется тьма, словно и не было никогда рассвета. Даже луны не видно, только матовое, розовое сияние неба. Павел долго не мог понять, почему именно розовый свет за окном, который постоянно лился и лился в окна, какой бы темной ни была ночь. И вот как-то ему объяснили, что это сияние многих огней – фонарей и витрин, которые, слившись в небе, мерцают и в осень, и в зиму.

«Как это странно, – думал он, глядя на этот задумчивый сумрак, розовый сумрак, – как это странно, что человек захватил все, все переделал, даже цвет неба он изменил, и совсем не нарочно, а так, мимоходом. Просто живет человек – а небо ночное совсем другое, чем сто лет назад. Может, и мы от этого другие, что сами не заметили всех изменений, что в мире случаются? Сто лет назад люди удивились бы, а теперь… многие и не замечают даже. Мысль интересная».

Павел потянулся к тумбочке, хотел записать себе про запас – об изменчивости мира – но ручка сорвалась и упала куда-то в темную пропасть, за тумбочку.

«Все, – решил Павел, – человечество потеряло новую идею».

Вставать было лень. А не спалось просто отчаянно, дико. И причину понять он не мог. Уставал за день так, что казалось – чуть порог переступит, сразу в постель. А так не случалось. Телевизор, кофе – ложился уже за полночь, когда ломило виски и пряный, бархатный вкус кофе становился терпким, неприятным. Зачем полуночничал, он и сам не понимал. Телевизор словно усыплял сознание, и фильм за фильмом, программа за программой текли бесконечно, а на часах уже два ночи, и какая-то очередная голливудская лента заманчиво разворачивает эмблему своей компании на экране. Спать? Нет, интересно.

Фильм заканчивался в половине четвертого. Павел вставал с кресла так тяжко, словно трудился грузчиком эту ночь. Усталость просто агонизировала в нем – казалось, веки разорвутся, если он моментально не уснет, не выпадет из этого ритма. Но он ложился в постель, и сон не шел, хотя чувствовалось, что он рядом, где-то здесь, в запутавшихся занавесках, но он не шел, и Павел лежал, уставший, выдохшийся, и смотрел в окно – долго, болезненно. Почти каждое утро он видел, как медленно, почти незаметно, торжествовал рассвет. Словно дождевые капли, струились по стеклу лучи. Наконец-то.

Обычно он засыпал, когда было совсем светло. Когда уже казалось, что спать бессмысленно, потому что вставать уже через два часа, все равно не выспаться, и уже всерьез думалось о том, чтобы встать и заняться чем-нибудь полезным, например книгу почитать, а не смотреть в окно, – сон приходил. И он был сладок, этот выстраданный сон, который совсем не бодрил и не давал настоящего отдыха, но он – был. И приятно ныло тело, когда он вставал в восемь утра, оглушенный мелодией своего телефона, поставленного на будильник, и шел, шатаясь, в ванную. Ледяные струи бились в пальцах, и словно немело лицо, пока он умывался и долго вытирался полотенцем.

Потом шел на кухню. Чайник недовольно гудел, закипая, и, как горсть черного золота, падал в чашку кофе. Приятное тепло разливалось по телу, медленно яснели мысли, густой запах кофе завораживал, и казалось таким приятным и улыбчивым утро, которое за окном уже было в разгаре. Пьянящей музыкой звучало радио, звонко журчала на сковородке яичница, Павел, в широком халате с фиолетовыми полосами, раскрывал газету.

Из дома он выходил в половине десятого – до работы добирался на маршрутке, которая выезжала из-за угла, блестя желтым каркасом, всегда в одно и то же время. Приезжал в редакцию, и пока шел по ее сумрачным коридорам, жажда работы – немедленной, результативной работы – захватывала его, и адреналин бил в кровь. Работа ему не надоедала. Уже два года прошло с того памятного дня, когда он переступил редакционный порог, смущаясь, представился главному редактору и услышал от него главную заповедь – «приходи всегда с материалом». С тех пор жизнь журналиста его захватила. Он не мог без нее помыслить своего существования – вставать, куда-то идти, о чем-то думать – зачем, если не ради работы?

Он вошел в кабинет. Улыбнулась Оксана:

– Доброе утро.

– И тебе того же, и тебе, – улыбнулся Павел и повесил на спинку стула пиджак.

Оксана, коллега Павла, была очень избирательной девушкой. Устраиваясь на работу, она долго собирала информацию о газете – не желтая ли, не скандальная, не фашистская? Ее все успокоили. Серьезная политическая газета. Никаких вольностей, сплошной официоз. Это ее устроило.

Она тщательно осмотрела свою будущую комнатку, приглядывалась к напарнику – Павел ей сначала не показался, что было в нем ветреное, совсем юношеское. «Ухаживать начнет – сколько проблем-то будет. Вот не везет, честное слово. Желторотики сплошные попадаются…» Но время шло, дело спорилось, сработались они без проблем. Павел шутил и вкалывал легко, без напряжения. Все ему было в радость. Ухаживать так и не начал. С какого-то момента этот факт стал Оксану оскорблять.

– Больной он, может? – говорила она лучшей подруге, – тогда хоть понятно. Уже три месяца работаем – и ни намека.

Подруга стряхивала пепел с сигареты и усмехалась:

– Ты его с двадцать третьим поздравь. Подари что-нибудь, поцелуй в щечку. Он тебе на Восьмое должен будет что-нибудь презентовать. Так и пойдет…

– Да сдался он мне, – фыркала Оксана, – еще я за мужиками не ухаживала… – Затянувшись сигаретой, продолжала: – Ты помнишь, как на прошлой работе? И шеф, и зам, и менеджеров человек пять… Фу. Достали они меня. Уж пусть лучше так…

На двадцать третье февраля она подарила ему плюшевого медвежонка. Сказала:

– Он на тебя похож. Неуклюжий зверюга, но симпатичный.

Павел ее поблагодарил. В ответный день, Восьмого марта, он ей преподнес вазочку, синюю в белую крапинку. Поцелуй в щеку был быстрый и какой-то суматошный.

– На корпоративку пойдешь? – спросила Оксана.

– Нет, – ответил Павел, – в театр иду.

На корпоративной вечеринке было весело. Оксана плясала и пила вино, домой ее отвез шеф отдела дизайна. По дороге он говорил и говорил. Как-то незаметно стало ясно, что он признается в любви, которую он давно и безответно, чуть ли не с первой встречи, питает к Оксане.

«Старая песня», – подумала девушка. Возле дома дизайнер попытался ее обнять, но Оксана сослалась на усталость, желание спать и улепетнула в подъезд.

Шеф отдела дизайна сплюнул и нащупал в кармане сигареты.

– Хо-ро-ша, – по слогам сказал он и пошел к машине.

Павел любил театр. Он привлекал его и таинственностью старых кулис, полных пыли и воспоминаний, и неясной, словно электрической обстановкой в зрительном зале, готовом полыхнуть аплодисментами в любой момент. Нравились яркие костюмы актеров, ровный и успокаивающий свет массивных люстр, свисающих грузно, почти угрожающе. В холле, где собирались зрители перед тем, как пройти в зал, были мягкие диваны и ажурные колонны. Все здесь располагало к спокойствию.

И это летаргическое бдение так его расслабляло, что, бывало, и после третьего звонка Павел продолжал сидеть на одном из диванов, задумавшись, замечтавшись. Холл уже был пуст, и к нему подходила, мерно цокая каблуками, девушка в красном костюме и говорила:

– Проходите скорее, спектакль уже начался, где ваше место?

Павел оглядывался. Вскакивал, судорожно искал билет в карманах брюк, хотя всегда носил его в нагрудном кармане, находил его именно там, шел вместе с девушкой в красном в зал, она указывала ему ряд, просила сидящих ближе к выходу посторониться. И Павел шел по ногам, извиняясь без конца, и, когда оказывался на своем месте, блаженствовал. Потом доставал бинокль, который всегда брал в гардеробе, и, отдавая дань поэту, наводил его на ложи «незнакомых дам», и только потом, чуть погодя, на сцену.

Пропустив начало спектакля, Павел об этом не жалел нисколько. Интересующий его персонаж появлялся ближе ко второму действию. Ставили пьесу о временах Екатерины Великой, и императрица уже вышла на сцену. Она была изумительно похожа на ту величавую, полную, вальяжную женщину средних лет, которую так часто изображали в учебниках истории. Она не пленяла – завораживала. В ее теплых, добрых глазах с неуловимой хитринкой была какая-то томность, чутко замеченная художником. И вот она живая, и вот она на сцене. И все в ней настоящее – чувствительный немецкий акцент, властная поступь, мушка на щеке, широкая талия, презрительная улыбка в ответ на признание в любви полковника, готового отдать за нее жизнь. Белый веер, высокий парик. Она была настоящей во всем, и Павел, хотя и смотрел этот спектакль уже в третий раз, вновь усомнился. Поверить и впрямь было сложно.

Действие развивалось. Императрица всевластна и капризна. Полковник то в фаворе, то на грани гибели.

«Женское сердце, – думал Павел, – не изменилось совершенно. Все в его руках! Даже обидно, даже страшно. Но ничего не поделаешь».

Полковник на сцене клялся в любви снова и снова. Екатерина была то милостива, то беспощадна.

«Как же так, – размышлял Павел, отвлекаясь от действия, – как же ей это удается? Так чувствовать, так все понимать. Непостижимо. Непонятно».

Спектакль близился к концу. Екатерина, после многих сомнений, присваивает полковнику желанный статус фаворита и любовника. Попутно он становится генералом. Все счастливы, и молодой генерал гарцует на настоящем коне, как-то проведенном на сцену. Аплодисменты. Зрители встают, и актеры, разоблаченные от костюмов, выходят на сцену. И на месте величавой Екатерины стоит красивая и молодая блондинка. Зал полон овацией, и долгое эхо бьется под крышей, как пойманный в силок голубь. Все аплодируют ей. Императрице. Несравненной и единственной. Его Юлии.

В гримерке, как обычно, была несусветная толкотня. Павел никогда не мог понять, почему столько народу топчется именно в ее гримерке, почему постоянно кто-то ходит, галдит, смеется, и все это перемешалось до того, что тесно, и с ним здороваются, и улыбаются ему.

– А, Паша, – кивнула девушка, игравшая фрейлину, – Юлька сейчас придет, посиди пока.

Павел присел на крутящееся кресло, которое почему-то стояло в углу за дверью.

Юля пришла уставшая. Улыбнулась и бросила в корзину, на подушки, корону. Волосы распустила, и сразу стала обыкновенной, знакомой, почти домашней.

Гримерка была самая обыкновенная, даже скромная. Шкафчик с одеждой, серое зеркало, столик с рядами карандашей, помад, кисточек. Отдельно на самом краю трюмо лежала косметичка, и Юля доставала из нее все новые и новые тени, тушь для ресниц, пудру, еще какие-то карандаши…

«И куда ей столько, – думал Павел и тут же окорачивал себя: – Ну а что же ты хочешь? Актриса. Профессионал!»

– Тебе идет, – указал он на мушку.

– Ну вот только не надо, – ответила Юля, вытирая синюю тушь из-под глаз, – а то я и корсет могу оставить, и юбку. Как домой-то везти меня будешь? Я в машину не влезу. На руках понесешь.

– Без проблем, – сказал Павел.

Они вышли на улицу, когда уже минуло одиннадцать часов, и теплая пустота летнего вечера словно укутывала в себя. Перед ними раскинулась Волга и белели огоньки на другом берегу, мелькали по воде блики, чуть видные, загадочные. Пахло сыростью, мимо проходили пары, гулявшие по набережной, неспешные, счастливые. Время словно затаилось, и, замерев на пороге, можно было простоять и пять, и десять минут, и двигаться не хотелось. Какая-то приятная скованность овладевала совершенно мыслями, и можно было пройти и километр, и два по этой бесконечной набережной, не думая ни о чем, разговаривая, смеясь, влюбляясь.

Актеры высыпали на улицу, как довольные дети. Спектакль прошел нормально, все хорошо. Совсем молодые девчата, игравшие в массовых сценах, пошли вниз по центральной лестнице. Там, у самой воды, пестрели яркие вывески ночных клубов. Парень, представлявший генерала, курил и звонко матерился на крыльце. Рядом с ним хохотали две девицы. Юля уцепилась за рукав Павла и почти спала, притулив голову ему на плечо. И ощущение счастья, сегодняшнего, проходящего, но такого ослепительного счастья было живым и ощутимым. Казалось, тронь его рукой – и оно окажется мягким, податливым, послушным, и его можно будет взять в руки, как резиновый мяч. Все было предсказуемо и занятно. И медовая атмосфера набережной, и девушка, держащая за руку…

– Пашка, когда ты купишь машину? – в который уже раз спросила Юля, садясь в такси. – Ты ведь такой славный…

Они поехали к ней домой.