Текст книги "Капитан дальнего следования"

И опять гулкая пустота, и единственное, что запомнил Павел из того времени по странной причуде памяти, – это ночь с нежным багрянцем фонарей, когда он шел к центру от набережной. За спиной бешеным костром полыхал концерт, бились ярые звуки, компания друзей осталась там, в кольце света и грома, а Павлу надоели эти всполохи фейерверков, и грохот, и ор московского солиста. Он шел по тротуару, влажному, почти липкому, словно цеплявшему подошвы ботинок, и встретившийся на перекрестке, оглядывающийся по сторонам парень с бритыми висками рассказывал девушке какую-то историю, и она, лучезарная блондинка, улыбалась, обнимая его, переспрашивала:

– А она что?

Эти ночные улочки, полные очарования, скрывающие все на свете, в которых бесконечность не кажется невозможной, вели и вели Павла дальше и дальше, словно волшебная нить. И они вывели его, после нескольких поворотов и подворотен – к большому дому с мирными огнями, и нежно-желтая краска словно обволакивала его, как кисейная шаль, и столько в нем было очарования! Казалось, сейчас откроется дверь и добрый маг в черном плаще и красном камзоле выйдет, улыбнется, начнет занимательный фокус… Но сонно и бесшумно стояло здание, высились ели в палисаднике, окружавшем его.

Ночная мэрия была совсем не та, что днем. Без суеты людей, в умиротворении ночи, она была красочная и спокойная, как счастливая невеста. И Павел пошел к ней, прямо по газонам, в тени елей, прогулялся туда и сюда, вышел на лужайку, заглянул в темные окна первого этажа. Где-то там, внутри, он сейчас гуляет на мониторах охраны, и это реалити-шоу развеселило его – он сначала выдвинул кукиш в сторону, где виднелась камера, потом еще один жест – в честь изломанного локтя, и пошел прочь, смеясь… Здорово все-таки быть студентом! Им многое сходит за молодостью.

Показалась дорога, и пока Павел шел к остановке, мимо прогудел пустой троллейбус – а следующий, знал, будет только через двадцать минут. Присел на холодную лавочку, и целая ночь развернулась над головой черною шапкой, а в уголке остановки лежал забытый кем-то носовой платок, такой же грустный и одинокий, как и вся наступившая весна. Троллейбус подъехал и, словно раковина, раздвинул двери – в них жемчужно блеснули окна, и Павел, поднявшись по ступенькам, улыбнулся – он в троллейбусе был один. Кондукторша, полная ночного покоя, вялая и мягкая, подошла, сгребла мелочь из ладони Павла, вырвала билетик из длинного рулона, свернутого, как угревшаяся змея. Троллейбус, неуклюже ворочаясь, выехал на мост, и фосфорный город пульсировал внизу сиянием, и циферблат на здании вокзала горел розовым светом – пошел первый час. Возле ресторана «Белый аист» в троллейбус ввалилась толпа – веселая донельзя. Хохот так и рвался из них, пока они не рассыпались по сиденьям, как апельсины, и сразу к кондукторше:

– Мы за проезд платить не будем! Наш троллейбус вон стоит! – кричал парень, блондин с напомаженными волосами.

И точно, проезжая мимо, Павел увидел замерший, словно выброшенный на сушу кит, мигающий сигналами аварийки троллейбус.

– Нам на мосту кто-то лобовое стекло разбил, – продолжал парень, – ехали, никого не трогали. И тут – раз! Камнем, кажется.

Павел оглянулся – подбитый троллейбус продолжал мигать, замерев возле остановки, и что-то жалобное было в его облике, словно, покинутый людьми, он потерял и смысл своего существования, единственную свою цель.

– А это десятый номер? – не унимался парень. – Он же на проспект идет? А нам на Ветряную надо! Эй, водитель, меняем маршрут!

Кондукторша говорила что-то увещевательное, а толпа как-то незаметно схлынула – по одному, по двое все сошли на остановках. Остался только блондин, который, сокрушаясь, все повторял:

– Ну почему вы на Ветряную не поехали? Наш троллейбус туда шел, и тут – бац…

На проспекте Павел вышел из троллейбуса и пошел через лабиринты ларьков. Проскользнул мимо бара «Хижина», возле которого сидели на корточках две девушки в мини-юбках с сигаретами, и пошел вниз, по темному склону, мимо квадратных домов. И в этом темном пути – тополя, асфальт, вдоль автостоянки, в черной тишине дворов – он все мерил расстояние до идущих впереди попутчиков. Их было двое, и один из них, пожилой, сгорбленный армянин, все отставал от высокого светловолосого парня, идущего впереди, который удалялся все быстрей и быстрей.

Перешли дорогу, парень повернул в другую сторону, и его белая рубашка удалялась в ночи, словно парус, все дальше. Павел прошел через свой двор, полный густого, сосредоточенного молчания, и уже родной дом засиял своими спокойными окнами. Приятно из чужой, холодной ночи прийти домой – и улыбнуться невзначай. Это ли не счастье?

А на другой день случайная подруга, встреченная в пивной вечер на террасе набережной, работавшая корректором, намекнула, что в их газету как раз нужен журналист, все по отпускам, дефицит налицо. Павел явился на собеседование, и, как ни странно, его взяли сразу, хотя чем он так приглянулся, Павел так и не понял. Но редактор, усатый дядька с расползшимися на пузе пуговицами, мельком глянув на резюме, дал задание, попутно пояснив, что пока Павел вне штата, а там, мол, поглядим. И Павел поехал делать репортаж о празднике в городском парке – с этого все и началось.

Журналистика началась еще в первые дни студенчества, в те незабвенные часы, когда сам воздух, казалось, дышал свободой и в пыльной, широкой аудитории собрался весь их курс. Между рядами ходил декан, плотный мужчина с бородой и мудрой улыбкой, и говорил занимательные вещи – как они вырастут, как переродятся в истинных профессионалов, как будут отстраивать рухнувшую в варварство Россию…

Павел сидел на самой галерке, упираясь спиной в синюю стену. И все рассматривал своих сокурсников – сколько разнообразия было в них! Вот калмык с беглой улыбкой на губах повернулся к соседу… Вот высокий, крепкий блондин, чей профиль гордо возвышается над всем рядом, кивает головой в такт речи преподавателя… Вот девушка, уткнувшись в тетрадку, что-то рисует на последней странице – плавными, округлыми движениями… Рядом с Павлом, на одной скамейке, сидит девушка, накрашенная и яркая, как новогодняя игрушка. И ее раскованная поза, нога на ногу, черная сетка колготок, жвачка, рассеянный взор – все как-то не вязалось с образом студентки, который представлял себе Павел, – ему всегда виделась скромная девушка в очках и со стопкою книг. Чуть подальше, на этой же лавке, молодой парень, брюнет с нахальными глазами, все пытался разговорить блондинку, и она улыбалась ему в ответ. Но тут она повернулась к Павлу – глаза в глаза, и как блистающий хрусталь был ее взгляд.

– Как тебя зовут?

Сидевший рядом брюнет попытался что-то сказать.

– Подожди, ты же видишь, я хочу узнать у молодого человека, как его зовут.

И снова – чистый хрусталь. Павел попытался ответить – и почувствовал, что осип, что голос не слушается.

– Паша. Я – Паша, – кое-как выговорил он.

Хрусталь так и заискрился.

– А я – Маша. Привет.

И тут она опять повернулась к своему приятелю, который все пытался вмешаться. Лекция закончилась, и студенты медленно потянулись к выходу.

Было тихое, ясное время первых дней сентября, погода – роскошная, и многие из сокурсников уже уходили, не дожидаясь оставшихся двух лекций. Вот под самыми окнами прошли Маша и ее приятель-брюнет, они шли в сторону кафе – оно виднелось из-за деревьев розовыми шляпами зонтиков. Павел загляделся на Машу – она медленно уходила прочь, и ее тонкие, стройные ноги, блестящая кофточка, завитки светлых волос показались ему такими красивыми – не передать. Они так и скрылись за деревьями, а возле кафедры уже стоял следующий преподаватель, грузный пожилой мужчина с суровыми бровями, а студенты все никак не рассаживались… Павел пошел на свое место – теперь на всей лавке он был один. Зал заметно поредел. Начались студенческие будни.

Как-то, гуляя по коридору – разминаясь в предвестии неприятных семинаров, к которым он не подготовился – Павел увидел приколотый к доске объявлений призыв к студентам писать в факультетскую газету. И тема была – банальней некуда – первые впечатления от учебы. Павел посмеялся и пошел дальше – но на семинаре, устав слушать преподавателя, который, к всеобщей радости, никого не стал спрашивать, а рассказал все сам – набросал несколько строк про воодушевленный энтузиазм, который нахлынул вместе с учебой. Постучался в дверь редакции, передал напечатанный лист невнятному юноше в очках – и через неделю обнаружил в газете свои неспелые строчки. Это поразило наповал. Все так легко?.. Следующая статья – про спортсменов, прославивших вуз, – тоже нашла свое место, на третьей странице в подвале. И с тех пор, что бы ни тревожило его – занудный экзамен, нехватка денег, невосприимчивая любовь – все проходило мимо, газета стала отдушиной. У него все было как у остальных – пиво в парке, среди елей, между двух дорог, который в народе почему-то называли Бродвеем, бесцеремонье шуток и серьезные, почти научные дискуссии – как настроение ляжет, будто игральная карта – и так каждый вечер, после занятий. А утром – опять в институт, а статьи он писал на лекциях, почти засыпая под голос преподавателя, убаюкивающий, незабвенный голос – и все последние страницы его тетрадей были исписаны этими экспромтами, нашедшимися вдруг посреди пары, в каком-то волшебном сне.

И он нес их главному редактору, и худенькая, милая женщина в очках, всегда приятно улыбающаяся, кто бы ни заглянул на огонь редакционной лампы – читала его страницы, присев за свой стол. И Павел сидел тут же с шапкой в руках – комнатка была небольшая, с двумя столами да тремя стульями, грудой разобранных компьютеров вдоль стены, кондиционером на окне с печально повисшим шнуром. Его не включали даже в самые жаркие дни, он был стар, неисправен, и никто не был уверен, что если он даже заработает, то будет охлаждать воздух. И во всей этой комнате был какой-то аромат творчества, которого было не найти во всем университете. Сюда приносили и репортажи, и стихи, и прозу, и философские размышления – и сколько раз счастливый автор, узнав на газетных страницах свое творение, сразу ставшее каким-то незнакомым и солидным, смаковал его в тишине коридоров, присев на подоконник, и потом шел и показывал всем подряд, смеясь и млея от поздравлений. Какая там звездная болезнь – мания величия просыпалась в момент! И еще долго потом – посиделки в кафе с неизбежными восхищениями, все сложные церемонии обмывания первой публикации, веселье и хохот – все это требовало продолжения, и нередко через месяц раскушавший славу автор уже несет что-нибудь новое, и вновь ожидание чуда, и восхитительные предчувствия – но все будет не так, как впервые. Дебют не повторится вновь.

А редактор всегда была невозмутима, что-то вычеркивала своим красным карандашом, складывала статью в стопку таких же листков, столпившихся в углу стола, говорила:

– Хорошо, Павел, годится. Приноси еще…

И он уходил с приятным чувством – он нужен, о нем помнят. А в другой раз на лекции, утомившись писать чужие слова, открывал последнюю страницу – и там знакомыми буквами зажигались его заголовки, и что-то в них было родное и милое – он писал новое название и уже видел суету букв под аршинным заглавием, и чинный ряд предложений, и плавную точку в конце. Ему нравилась такая жизнь.

И как-то в разгар семестра, свалившись от гриппа, весь замотанный шарфами, он сидел перед компьютером – и писал про выезд факультета на каток, на котором и заболел. Из окна сифонил ветер, он трясся и кашлял, но набирал непослушные предложения и все-таки закончил, сбросил по Интернету – и какими щедрыми показались слова редактора, когда она благодарила его в ответном письме, желала выздоровления. И, едва поднявшись, бледный и слабый, он пришел в институт – и ему в руки попалась газета с его выстраданной статьей. Он присел на лавочку в коридоре, открыл газету и зачитался… Неужели это я написал? Он уже совсем ее забыл и даже похвалил себя за нее.

Еще во времена, когда писал в университетскую газету, Павел впервые задумался о журналистике. И, бывало, лежа на диване, в особенном мире, полном сказочных книг, неожиданных образов и открытий, – он понял, что если писать, то писать интересно. Со смакованием темы, с эквилибристикой слова. На столике, сваленные в кучу, обитали книги, газеты, журналы. Из них Павел выуживал, словно рыбу из пруда, самые разнообразные мысли – и долго держал их в сознании, словно пробуя на вкус. «А смог бы я о об этом написать?» Здесь были и мысли политиков, всегда предсказуемые, всегда старые. Здесь был показ мод и выставка экспрессионистов, была война в Югославии, короткая и зычная война. Павел увлекся этой темой и читал длинные строки о российском возмущении… о самолете премьера, развернувшемся над Атлантикой… о пленных американских пилотах… о русских танках на улицах Приштины… И фотографии – беженцы с безумием одиночества в глазах, тернистые своды храма, рухнувшего от бомбы, брошенная собака, удивленная и беспомощная – она не понимает, как хозяева могли бежать от своей земли… Грустное было время. И Павел пытался написать что-то – свой отклик, свою боль – но выходило беспомощно и пусто, не хватало трепещущих слов, не складывались в мозаику предложения. И он бы не смог даже предположить, что уже через несколько лет он будет зваться звучным словом «профессионал» и что работа над статьей будет для него священнодействием, ворожбой – как неизвестная страна, как открытый материк. А Павел обычно уходил в работу так, что даже трубку телефонную не брал, пока она звенела – и Оксана шла к его столу, брала трубку, врала напропалую:

– Его нет! Что-то передать?

А Павел увязал так глубоко, что и не благодарил Оксану. Слышать-то он слышал, конечно, где-то на окраине подсознания мелькали звуки, но и только. Он весь был там, в мире строящихся слов, возводимых предложений.

И первое условие было – тишина. Оксана уже привыкла и молчала, когда он музицировал на клавишах. Второе правило – горячий чай под рукой. В кружке, а не в пластиковом стакане. Обязательно с лимоном, который они с Оксаной хранили в отдельной коробочке, словно в сейфе. Оба пили чай с лимоном – и Оксана бережно, тонкой, едва осязаемой пленкой нарезала круги – сперва Павлу, потом себе – и чай наливался этим щемящим вкусом, напитывался им. Статья между тем равнодушно развивалась – Павел сразу печатал на компьютер, идеи его блистали и ложились на компьютерный экран ровными буквами, привык обходиться без ручки, хотя и признавал, что такая двойная цензура – написал, потом перепечатал, проверил себя – очень полезна. А третье правило – азарт, адреналин, и если его не было, Павел себя настраивал, как спортсмен перед стартом. Ну и еще – безмолвный помощник, Интернет. Павел иногда задумывался – а как раньше журналисты писали? Без диктофонов? С ручкою и блокнотом? Без Интернета? Тяжело было людям.

– Вот-вот, – сказал Павел, – любовь должна быть чуть-чуть близорука. Не замечать милых недостатков.

– Какая же тогда это любовь? – возразила Оксана и дернула плечиком.

Они сидели за столами в своем отделе, улыбаясь в лицо мониторам. У обоих не клеились статьи, вот и тянуло на лирику – на какую-нибудь возвышенную легкость, на случайно подобранное вдохновение, которое оживит слова. Оба сидят в куртках – окно распахнуто, свежий весенний ветер летит в комнату невидимым, холодным дуновением. Сидеть в духоте уже не было сил – вот и распахнули окна, и гам свежей улицы, полной самых разнообразных звуков – ревущая дорога, где-то вдалеке звучащий колокол, тонкие взвизги автомобильных гудков. Все было лучше, чем эта затхлая обреченность в душной комнате, когда за окном – весна и с самим воздухом бежит по венам что-то ясное и пьянящее. Как хочется жить в такую пору! И после работы, выйдя в свежесть туманного вечера, который словно оседает мягкими прядями на домах, деревьях, машинах – пройти по тихим улицам, не спеша, не торопясь, чувствуя этот неспешный ритм жизни. А к вечеру все уже успокоилось, будто ожидая ночи с ее успокоением, в которой будет и ясная тишина, и торшер, и теплое одеяло, – но это после, а пока – вечер, неспешные шаги, молчание, ожидание чего-то… непостижимого. И, заблудившись в этом весеннем тумане, в центре города можно ходить кругами – минуя витрины, светящиеся теплом, блестящие вывески, подземные переходы, книжные магазины, и прийти наконец к своей остановке. И как загудит, подъезжая, троллейбус, и внутри, на коричневом сиденье, роясь в кармане, звеня мелочью – глянуть напоследок в окно. А там влажным светом горит фонарь, и разбегаются желтые круги, и в них – спешащие к троллейбусу пассажиры, а возле киоска стоит девушка – и печально глядит в окно, кажется, именно на тебя, и сколько грустной осенней теплоты в ее взгляде! Но двери захлопнулись, троллейбус тронулся. Девушка отвела взгляд, началась дорога домой.

И этот вечер, эти волнующие мгновения – не захватить. Перед глазами статья, и буквы разбегаются, как тараканы, – не удержать. Павел смотрит в окно, где тихо меркнет вечер, такой долгожданный, такой насыщенный свободой. А вместо него – тупые удары клавиш, длинный отсвет настольной лампы, напряженная тишина пустых коридоров – почти все ушли домой. И только в кабинете главного редактора все еще слышны какие-то разговоры и вялые возгласы, шеф отчитывает корреспондентов, приехавших из командировки пустыми. А они с Оксаной все здесь. Но слова не идут, и они тихо беседуют – так, ни о чем, между прочим…

На часах уже девять.

– Пошли домой, – предлагает Павел.

И, выключив компьютеры, забыв про статьи, такие надоевшие и такие неподъемные, они идут по длинным коридорам – и хоть бы одна душа навстречу… Дрожит, подъезжая, старенький лифт, они заходят в кабину, и Павел жмет стертую желтую кнопку – и лифт на мгновение зависает, останавливается, а потом плавно ухает вниз, и этот момент невесомости, космический момент так приятен, что сразу вспоминается детский аттракцион – и поезд срывается вниз по рельсам, и оглушающий ветер, и пьянящий восторг. Здание старое, когда-то здесь жили все газеты города в одном здании – а теперь и офисы, и магазины, а газеты разъехались по городу, арендуя чердаки и подвалы, а тут остались самые стойкие – лицо города, их не выгнать… Внизу, возле поста, старый, седой охранник Наумыч, улыбаясь многозначительной, всегда одинаковой улыбкой, кивает им. Они выходят на улицу, и черная мгла нахлынувшей ночи окружает – вдалеке, под мостом, чутко мигают огни вокзала, разноцветные и веселые, а здесь – почти темнота, забавный сумрак, из которого все никак не выйдешь, и до ближайшего фонаря идешь почти на ощупь. Они так и шли, поворачивая на перекрестках, мимо областной библиотеки, мимо кафе с блестящей синей вывеской «Баден», по опрятному парку – а на лавочках компании молодежи, и так и кипит разгоряченная речь какого-нибудь ушастого студента, или серьезного человека с серебром наколок, или бойкой девушки, с ногами влезшей на лавку. А вот парочка – в самом конце парка, под высокими елями, совсем молодые ребята – она у него на коленях, откинулась назад, повисла коса, черная, блестящая… А он, улыбаясь, защурился, шепчет ей что-то…

И на остановке, вглядываясь в летящие мимо маршрутки, слепящие светом фар, Павел все не мог запомнить, какие машины едут в район Оксаны, и когда она уезжала, долго брел на свою остановку, заглядывая в глаза светофорам, спотыкаясь на бордюрах, перебегая мигающие желтым светом перекрестки.

Глава 3

Вот уже несколько лет мечтою Евгения Иннокентьевича было кресло мэра. Поражение на прошлых выборах потрясло его. Он был так уверен в победе, так надеялся на деньги и пиар, что о людях, которые придут на избирательные участки, забыл и думать. Они были для него какой-то темной массой, непонятной, алчущей благ и гарантий, которых им никто давать не собирался, но обещали все. И вот теперь, спустя три года, он провел предвыборную кампанию намного лучше и увереннее. Много общался с народом. Подружился с нужными людьми. Заплатил всем, кому можно было заплатить. Но на этот раз он нервничал очень сильно. Победа казалась ему чудом.

Как-то незаметно появилось у него множество сомнений, о которых прежде он и не думал. Совершенно скрытые мысли оживали в нем и смущали душу. То ему казалось, что все уже куплено, но только не им, а каким-то другим, неизвестным, темным человеком с официальным наименованием «претендент», которого он недооценил, не почувствовал. Или что решит остаться нынешний мэр, которого в народе ненавидят люто, – но все же, кто знает? А еще одна мысль – что его снимают в последний момент из-за липовых подписей. Столько всяких страхов вдруг поднялось – не унять. Проникая в их суть, добираясь до корней ужаса, Евгений Иннокентьевич чувствовал, что боится зря. Он уже все просчитал, все обдумал, и в медленный механизм его победы, который уже заведен и работает, не может вмешаться ничто. А он – не верил. Не верил ни себе, ни помощникам. Читал социологические выкладки и ободрялся духом. По ночам курил на кухне и был уверен в поражении. Он начал пить снотворное. Спать стало спокойнее.

Так уж повелось, что в политике его всегда окружали люди, склонные к предательству и обману. Тищенко и сам не отличался ни преданностью, ни особой склонностью к правде. Единственное, чему он всегда преданно служил, так это своим интересам – фанатично, истово. И верил в свою удачу, и людей подбирал таких, в которых он уже разочаровывался, но которые были преданы ему, или совсем молодых, полных амбиций и юношеской глупости. И сейчас собранный им штат людей работал на его победу – и он чувствовал, что она близится. Но поверить в нее боялся. Мысли о поражении, как автомобиль без глушителя, тревожили его покой постоянно.

Картузов приходил, огромный, остроумный, выдавал какой-нибудь оглушительный афоризм, и Евгений Иннокентьевич смеялся, принужденно, как заводная кукла. Ему хотелось смеяться уже оттого, что главные события его жизни уже пришли, что они здесь и сейчас, а не позже, не дальше, не в будущем… В будущем столь же туманном, как осенняя мгла за окном.

Только «победа», одна – везде, во снах и яви. «По-бе-да». Каждая буква – как гром, как свистящая пуля. Их не удержать, они рвутся из рук, и у кого окажутся в результате – кто знает?

Тищенко все больше стал думать о будущем. Осязание чуда – прекрасная вещь. Но чем ближе оно – тем грустнее. Кажется, что многоточия жизни уже заполняются буквами, и страшно опять. Если вдруг проиграет – то-то смеху будет. Ну а пока – чудо все близилось. Ждать оставалось недолго.