Текст книги "Капитан дальнего следования"

Квартира, снятая в центре города, оказалась бедной на эмоции. Ничего домашнего не было в этих понурых стенах, как Ольга ни пыталась разукрасить их пресный вид. Ни ковры, ни лампы, ни картины не помогали – все здесь было холодно и заплесневело, мерцали пустые углы, висела неуклюжая люстра, зияла пропасть черного окна. И как ни старались, они не могли прижиться здесь, их старая московская квартира манила и звала, они здесь были гостями, случайно заехавшими на ночлег. Они купили новую квартиру – Ольга взялась все переделать и указывала дизайнеру, как пробить стену, где поставить перегородку, как оформить стеллажи для книг – и теперь все оказалось уютнее, она долго стояла перед стенами, склонив голову, примеряла то одну, то другую картину, потом вешала часы – и они оказывались к месту. Наверх вела круглая лестница, и на втором этаже были спальни, отделанные деревом, пушистые диваны, зеркала с вензелями и роскошно-пышный будуар. Ольга, когда оставалась одна, доставала спрятанные на дне шкатулки, привезенные из Сибири, молитвы от сглаза и читала их перед сном, вспоминая то женщину с недобрыми, чуть косыми глазами, которая так внимательно вглядывалась в нее нынешним утром, то пожилого болтуна, седого сплетника, бывшего заместителя председателя думы, надоевшего своими восхищениями, который сулил им скоро детей и счастливый брак – а кто же такое говорит загодя? Боялась Ольга дурного глаза и поливала углы в квартире святой водой, когда уходили домой неприятные, хамовитые гости, разболтавшиеся за выпивкой о разврате и ставках на ипподроме; а дом никогда не пустовал, Тищенко знакомился много и без разбора, забредали на огонек и мрачные, нелюдимые поэты, оживавшие только со звоном стопок, и банкиры в холодных, ледяных костюмах, с коркою льда вместо лица, и сановитые чиновники из мэрии, уклончиво говорившие банальности, а как-то под вечер забрел сам Романников, председатель думы, и они с Тищенко выпили бутылку коньяка и искромсали лимон тупым ножом, но не подружились ни грамма.

Все эти внезапные набеги, опустошавшие холодильник, неожиданные друзья, заявлявшиеся на ночь глядя, постные физиономии, приготовившиеся к празднику, – все это раздражало Ольгу, и однажды она положила этому конец. Зная мужа – а он утверждал, что его дом открыт для всех, – она решила все просто. Некий день недели был объявлен приемным, и в этот день к Тищенко приходили гости – Ольга встречала их. Те приходили с женами, и слава о гостиной дома Тищенко шла по городу.

И они с Евгением Иннокентьевичем приезжали на приемы, блистая, как блистает бриллиант в диадеме, без их присутствия не мыслилась ни одна пристойная вечеринка, ни один значительный банкет. А по субботам, под вечер, они выходили на набережную, и среди голосистых детей, среди вальяжных взрослых, среди приветливых бабушек шагали медленно и чинно. И все шло, все думалось о свадьбе – как уберечься от этих мыслей, когда любимый человек рядом и его счастье будет порукой счастью твоему? Ведь придет день, когда вспомнится все несбывшееся, эти спокойные дни, когда одним словом можно было решить дело, и уже назавтра зазвучали бы трубы праздничные. Сколько упущенных шансов, сколько неутешных мыслей нам выпадает за жизнь, и когда-нибудь, под старость, вспоминая эти тленные минуты, в которые надо было решиться – и не решился, надо было говорить – а сам молчал, следовало украсть и увезти – а промедлил – как же горько будет! Хотя, женившись, можешь пожалеть того более.

Свадьба! Как воздушные шары, взлетают надежды. Белое убранство столов, невеста с удивленной улыбкой, жених с виноватым видом, родственники, цветы, шампанское, пьянка, вечерняя сумеречь неба и целая жизнь впереди… Когда Евгений Иннокентьевич думал о свадьбе, ему всегда казалось, что она должна быть тихой. Скромной-скромной. Или наоборот – с размахом на весь мир, с мириадами гостей, съехавшихся в автомобилях в шотландский замок, посреди зеленого океана полей, в обманчивом уединении средневековья. Современная свадьба – с обязательным выездом в ЗАГС, где какая-то женщина с красной папкой будет говорить нравоучения и где в маленьком зальчике, устеленном коврами, они обменяются кольцами, – пугала его своей навязчивой пошлостью. Тусклая советчина была во всем этом действии – ЗАГС, набережная, беглая остановка у какого-то памятника, шампанское в пластиковых стаканах, улыбки вокруг, ресторан… Слишком обыденно вершилось это великое, неповторимое действо – соединение душ, хотелось чего-то романтического, почти эстетского. Тищенко думал о женитьбе всерьез, прикидывал, где можно сыграть свадьбу, кого пригласить, чем удивить приглашенных? Но один вопрос его не отпускал, он все думал – а зачем, собственно? К чему менять заведенный порядок, который уже сложился, размеренный, устраивающий порядок. Жена у него есть, а что нет штампа в паспорте – кого это волнует в наше вольное время? Ольга никогда ничего не требовала, и если ее это не гложет, зачем теребить душу, искать что-то лучшее, когда хорошее уже в руках. Ведь он любил ее искренне, как никого в своей жизни. У него случались женщины, но Ольга вела себя так, что Тищенко терялся, капитулировал. Он был удивлен и растерян, когда убедился, что она его нисколько не ревнует. Любая женщина, узнав об измене, переменилась бы – то ли от ярости, то ли от отчаяния. Ольга узнавала и не менялась. Ей будто было все равно, но по вечерам она шептала Евгению Иннокентьевичу, что любит его, что он для нее единственный, ни на кого не променяет, никогда не изменит ему. Любовь ее была как застывшая маска, которую она и не пыталась снимать. И Евгений Иннокентьевич к ней возвращался – пьяный, в разгар московской ночи, пропахший женскими духами так, как будто купался в них. И она его, мычащего, нечеловеческого, раздевала, вела в ванную, и он брел следом, как послушное животное. И когда ложились спать, Евгений Иннокентьевич, вымытый и ухоженный, виноватый-виноватый, как нашкодивший котенок, ник и ласкался, и она его принимала, и успокаивала, и он чуть не плакал от счастья, и засыпал, как ребенок. А утром Евгений Иннокентьевич сидел за столом в своем любимом халате, светло-синем, с фиолетовой бахромой; на краю стола белела газета, кофе был сладким и приторным, на тарелке аккуратно в шахматном порядке лежали бутерброды с плавленым сыром. Он собирался на работу, и Ольга хлопотала, поправляя галстук, целуя в щеку. И ему опять хотелось сюда, в эту обитель неги, где все словно создано для него, где живут ради него. Он приезжал к ней после работы, и оставаться здесь вечером было так же естественно, как и вставать с постели утром. Ему это нравилось, он привыкал все сильней, и скоро уже стало казаться, что без нее он не выдержит, без нее жизнь закончится. И Ольга это поняла – то ли по взглядам, в которых так много глубинного, тайного, только вглядись, то ли еще каким способом, издавна женщинам ведомым, – только поняла она его. И с этих пор медленно, как пропасть, стало приближаться событие – свадьбу Ольга давно для себя сыграла, и только жених еще думал, что все от него зависит, – ошибался он в этом.

Евгений Иннокентьевич с самого начала был уверен, что у него все получится, что из этой молниеносной атаки он выйдет победителем. Он настроился так, что уже чувствовал себя руководителем – ведь что ни говори, а исполнительная власть не чета законодательной, здесь тебе не говорильня… Тепло зимой не включил – и поминай как звали. Только и всего.

До ближайших выборов в родном городе оставалось всего полгода – но он был уверен, что все сложится. Его энергия была не просто заразительна – она пугала. Руководители партии даже не хотели его отпускать из Москвы, они ценили Тищенко за острый ум и циничность, но тот был убедителен и рвался в бой, обещая все вернуть троекратно. Ждать он не хотел ни минуты. «Что такое выборы, – говорил он, – два мордодела, и ничего больше не надо. Главное, чтобы грамотные специалисты были. А если деньги есть – люди найдутся!» Много ли дела – стать мэром! Было бы желание и упорство. Есть действующий мэр? Да он оказался такой барыга, такая шельма – на зависть многим, полгорода продал! Все это Тищенко очень скоро узнал, удача сама к нему в руки просилась – отказывать ей нетактично.

Первую группу пиарщиков – троих молодых москвичей – он отправил в город уже в самом начале лета. Они поехали, упакованные знаменами, агитками, плакатами. В поезде была пьянка, а едва с перрона сойдя, они почувствовали себя победителями на территории проигравшего врага – предвыборная кампания началась. И они мутили город, как мутят в пруду воду, чтобы беспомощная рыба не разглядела сеть, – ожили на газетных страницах слухи о раскраденной казне, об отстроенных виллах на заграничных курортах, о частных самолетах, купленных за народный счет. Агитаторы, как горячую картошку, засовывали в ладони проходящих людей красновато-зеленые бумажки, а если ее развернешь – хай и ругань на исполняющего обязанности мэра, который погряз в грехе. Собирались тягучие, долгие митинги – где мелькали молодые люди с развесистыми флагами, с блестящими, словно глянцевыми, сделанными наспех плакатами. И скоро люди, сомневавшиеся прежде, уверились – пора меняться, пора! Долго терпели проходимцев, хватит! И хотя всех троих пиарщиков забрала милиция – пришлось выкупать – Тищенко понял, что зыбкая власть не удержится, если крепко тряхнуть. И в начале апреля он приехал в город сам.

И в этот первый раз, когда он появился в городе, словно очнувшись после московского рая, все показалось ему пустым и пресным. Еще перед отлетом он позвонил в город, однопартийцам, и те обещали прислать шофера. Но вышло так: единственным, у кого в предвыборном штабе оказался под рукой автомобиль, был Дмитрий Щенников – студент, только устроившийся на полставки курьером.

Самолет еще глухо заходил на посадку, а Тищенко уже приметил белую «Волгу», пропущенную прямо на взлетную полосу, – его встречали. Дмитрий подкатил прямо к трапу:

– Куда?

Евгений Иннокентьевич смотрел за окно – там было серое небо, реял мелкий дождь. Все вдруг стало однообразно и скучно. Вместе с ним прилетела галантная дама – телеведущая его программы Елена, ухоженная и спокойная шатенка.

– В кабак, – сказал Тищенко, – отдохнем с дороги.

– А в какой именно?

– Ну, куда вы здесь ходите? Ты парень молодой, придумай…

Дмитрий мялся, смущение, а тем более застенчивость были чужды его натуре, однако неловкость не проходила. Еще по дороге в аэропорт, вспоминая слова начальника о пассажире, он сомневался, тот ли это Тищенко, который в последнее время не сходит с экранов. Теперь убедился – тот самый. И тут Дмитрий оробел – сам не понимая с чего. Тищенко даже рассердился и крикнул:

– Да вези нас куда-нибудь! Надоел! Мямля!

Дмитрий свернул в центр города и остановился возле первого же ресторана, который глянулся Тищенко – тот высунулся из окна и сочно комментировал попадавшиеся вывески:

– Да, ну дыра, ни сказать, ни соврать! Ты глянь, китайский ресторан! Куда добрались… Этот вроде ничего, но уж больно убогое название – «Каркаде»! Кто ж чаем рестораны называет! Олухи! «Афина»! Лен, ты глянь, ну балбесы! Так, а вот «Таркан». Тормозни.

И пока Дмитрий глушил мотор, сказал ему:

– Пошли. Посидишь с нами.

И хотя Дмитрий вяло возражал, Тищенко вытащил его из машины. Делать нечего – поплелся следом.

Ресторан был полон. Тищенко подошел к администратору, коротко что-то сказал – моментально вынырнул официант, который повел их между столами в отдельный кабинет. Не успели они усесться, как на столе уже стояла водка, красная икра, салаты.

– Не хмурься, тебе не наливаем, – бросил Тищенко.

Захмелел он быстро. Уже после второй рюмки начались какие-то странные разговоры – про выборы, про агитацию. Елена кивала и соглашалась.

«И к чему они все это при мне говорят? – думал Дмитрий. – Ведь я вообще чужой, первый раз меня видят…»

– Может, я в машине посижу? – заикнулся было он, но Тищенко бросил:

– Сиди! – и продолжал говорить.

А Дмитрий сидел перед своей пустой рюмкой, которая сиротливо замерла на самом краю стола, забытая, обделенная. Принесли горячие отбивные, и Евгений Иннокентьевич улыбался, произносил тосты, аккуратно резал ножом отбивную – а Елена смеялась его шуткам, временами говорила что-то очень серьезное, вдохновенно, с жестикуляцией, но Дмитрий уже не слушал их. Поначалу он пытался держать нить разговора, прикидывал, какие мысли скрываются за тем или иным выражением, но затем это наскучило, и весь разговор ему казался неизбежным фоном, далеким жужжанием, не имевшим ни цели, ни смысла. Вместо этого он разглядывал Елену, такую красивую и волшебную на экране, и находил, что в жизни она совсем другая. По телевизору, под неуловимым гримом, незаметна была ее чуть иссушенная кожа и какой-то налет близящейся старости. Между тем графин с водкой уже исчез, Тищенко вытаскивал купюры, косясь на принесенный счет. Когда выходили из ресторана – весенний ветер хлестнул в них холодом – Тищенко спросил его:

– Будешь на меня работать?

– Да я и так у вас работаю, Евгений Иннокентьевич…

– Ты не понял. За баранкой, моим шофером? Лады? Для начала так, а потом поглядим.

Дмитрий размышлял всего мгновение. Ему сразу представилась его скромная квартира, давно жаждавшая ремонта, мама, возвращавшаяся с работы разбитая, с переполненными сумками, недовольный отец, устроившийся у телевизора, – и тут же мелькнули совсем другие образы. Выигравший выборы Тищенко… денежный дождь, рухнувший на его соратников… дорогие костюмы, машины… И все это увиделось так ясно, словно уже случилось, а Тищенко стоял и ждал, чуть пошатываясь, словно от ветра.

– Конечно, Евгений Иннокентьевич.

Едва они отъехали от ресторана, Дмитрий уже пожалел. «Лоханулся! Это он по пьяни сболтнул. Завтра меня и не вспомнит!»

Он вырулил на вторую полосу и бросил назад:

– Куда?

– Как куда? – пьяно удивился Тищенко. – В ресторан.

– В какой?

– Да в любой…

Они тормознули у следующей вывески, и снова все повторилось – они втроем за столом, графин с водкой, пустая рюмка Дмитрия, смех Елены, монологи Тищенко… А потом грянула музыка, Евгений увлек Елену на танцпол, и в медленном танце искал ладонями ее бедра, как ловцы жемчуга ищут раковины в илистой полутьме.

И когда на выходе из ресторана Евгений Иннокентьевич чуть не рухнул, Дмитрий успел его удержать, довел до машины, усадил на заднее сиденье – а Тищенко уже спал, рядом с ним устроилась Елена, закурила сигарету.

– Ну что теперь? – повернулся к ней Дмитрий.

Она блеснула на него глазами. Улыбнулась как-то по-кошачьи, мягко-мягко:

– Как тебя зовут, напомни? Ах, да. Ну что ж, Дима. Поехали в гостиницу.

Евгений Иннокентьевич знал, что времени почти нет, – выборы близились, идти можно было только напролом – но нужны ли другие пути, когда человек решителен и молод? Добыть кресло мэра будет сложно – но разве легко было десять лет назад, когда он голодным студентом бродил по Москве и мечтал, мечтал… А теперь все не в пример проще. У него есть деньги, ему двадцать шесть лет, он честолюбив и талантлив, и стать мэром – только начало, не от этой должности голова кружится, ведь потом может быть губернатор, а потом… Даже страшно мечтать. Что-то дрожащее, полное таинственности и значимости, какие-то тайные знаки, сошедшиеся звезды, глухие тома истории, полные пыльных страниц.

Тищенко влетел в город, как смерч, как цунами, и перевернулось все. Тихая жизнь, мирная и скупая, закончилась в эту минуту. Кто не увидел, тот услышал о нем – в каждом доме, где горел голубым огнем телевизор, в любой из вечеров этого душного лета милая женщина с карими глазами говорила о Тищенко снова и снова, и слова – цепляли. Вот Евгений Иннокентьевич строит храм – на старом, намоленном месте над Волгой вознесет он свои купола. Грех не порадоваться – и радуются люди. Вот встреча с избирателями – и улыбчивый кандидат терпеливо отвечает на одни и те же вопросы – «…знаю, что плохо, но я все исправлю… Верьте, поверьте в меня!». Вот на кургане, перед могилами предков, голову тихо склоняет, и цветы несут следом… Вот на заводе, в собесе и в школе… Словно добрый волшебник, вышагивал он из телевизора. Горожане смутились таким благородством, и где-то неделю все ему верили. А потом – зашелестели вопросы: «Минута рекламы – полмиллиона! Откуда же деньги?», «Он мафиози, приехал наш город купить!», «Щас еще сладко живем, а при нем ни газа, ни света не будет». И в очереди за молоком приговор ему вынесли: «Падла!» «Задарма купить нас задумал! Дешево нас московская мафия ценит!» – орал пожилой мужик, брови сурово сомкнув. Все молча кивали… Евгений Иннокентьевич был уверен в победе.

Приехав в город, Тищенко взял в аренду огромный ресторан в центре города, называвшийся «Посейдон», со всех центральных улиц была видна его синяя макушка, высокая вывеска. Нанял лучших социологов, каких сумел найти, – и Евгений Иннокентьевич слушал их данные, но эта вялая аналитика злила, как и сумятица цифр, головоломка выборок. Тищенко хотелось конкретики, он все спрашивал – вы уверены, это чистые данные, хорошо проверены? И слышал убедительные ответы. По последним данным… Опрашивали людей на улицах… Все в восторге от будущего мэра… И все по-научному, в такой ласкающей слух форме – в результате нашей выборки опрошены все слои населения… Особенно активно готова к выборам молодежь… Даже пенсионеры, вопреки кандидату-коммунисту, готовы идти за Тищенко… Нужно только совсем чуть-чуть поднажать… Поработать со средним классом, с мелким бизнесом. Пообещать какие-нибудь льготы. Что-нибудь совсем необязательное – вроде отмены налогов. Исполнять, конечно, такие обещания не стоит… В общем, надо думать и активно действовать. С упором на средства массовой информации. Ситуация благоприятная и волнующая. Победа почти в руках.

И главный социолог в его штабе, Александр Павлович Филип, в своей обычной, вкрадчивой манере, усыпляя, гипнотизируя, уверял – победа реальна. Она почти свершилась! И столько терминов, столько чистой, первородной науки было в его словах, что усомниться – и то было стыдно. И Филип убеждал искренне, он сам себе верил.

Весь какой-то хлипкий, словно собранный из разных частей трансформер, Филип и походку имел разболтанную, шатающуюся, и пешеходы, бывало, от него и шарахались на улице, когда он неожиданно делал шаг в сторону и чуть не в лицо сталкивался с идущим навстречу человеком. Размышления его велись в том же духе – то туда, то сюда. От философских сентенций он бросался к вопросам правильного приготовления борща, от исторических аналогий опускался до сплетен о соседях. Социология не была его родной наукой. По образованию он был историк, но в аспирантуре учился социологии усердно и терпеливо. Терминами владел, словно священник молитвой. В любой момент ночи, разбуди его, без малейшего оттенка неуверенности рассказал бы он все подробности последнего социологического опроса. Но тем не менее социологом он не был – по природе своей, по таланту. Он был человек, научившийся ремеслу, а не родившийся с этим ясным даром – угадывать чужие успехи. И как все люди, своим гигантским трудом добившиеся высот, он не хотел замечать в других этого чутья к настроению людей, этого дара, которым сам не мог овладеть. Он считал все, что выходило за рамки цифр, чудачеством и шарлатанством. Явись в городе Моцарт от социологии, он отравил бы его, не колеблясь.

Оригинально, но факт. Тищенко поверил Филипу. Увидел в нем человека науки с бесшабашным взглядом. Забытого гения, блуждающего по подворотням. Первый раз они встретились на каком-то развязном приеме в ресторане. Обычно чванливые и церемонные чиновничьи тусовки были разбавлены восточными танцами. Тищенко молчал и медленно цедил шампанское, когда к нему подвели этого невзрачного, чуть улыбающегося человека. Евгений Иннокентьевич протянул руку.

– Так вы социолог?

Филип рассказал о своих наработках, быстро, пользуясь перерывом между танцами. Тищенко дал ему визитку, назначил встречу. И когда они сидели в «Посейдоне», в кабинете Тищенко, Филип все рассказывал и рассказывал, и так убедительно звучали его слова. Евгений Иннокентьевич уверился, что именно такой человек и нужен ему. Обсудили первый совместный проект – исследование рейтинга всех кандидатов. И под конец, когда Филип уже уходил, окликнул его:

– А вы готовы, Александр Павлович, в случае чего работать «под завязку», как у нас шутят?

– Еще бы, – уверенно сказал Филип.