Текст книги "Капитан дальнего следования"

Пути их разошлись стремительно – как расходится старая молния на изношенной куртке, и ни исправить ее, ни починить. Скоро Тищенко понял, что Сергей справится сам, что он не нужен вовсе – и хотя холеные друзья шептали в уши, что можно решить вопрос по-другому – воевать с другом Евгений не стал.

Свою долю Тищенко отдал не торгуясь. Они выпили две бутылки коньяка, и пьяная удаль играла в обоих – Серега предлагал бросить все и уехать в Тибет, Евгений думал о Бразилии и умолял забрать дело бесплатно.

Сергей заплатил щедро, и скоро Евгений уже был заместителем управляющего нефтегазовой компанией – одним из ведущих менеджеров, в офисе с видом на Кремль. Впервые Тищенко оказался под началом – и взвыл уже через месяц. Та свобода, к которой он привык – все решать самому, когда явиться на работу и когда сбежать, вечеринки в ночь, пьяное бдение на крышах многоэтажек – все испарилось в один миг. Начальник ему попался своенравный и тертый – Викентий Павлович Обулычев, бывший чекист, удачно женившийся в старое время и теперь развернувшийся вширь. Спускать он не хотел ни единого опоздания, сам был миллионер – и приезжал на работу первым, мог позволить себе уехать раньше – но сидел в офисе до полуночи. А когда шеф звонил, Евгений Иннокентьевич хватал спутниковый телефон – и кивал, и кланялся, и поддакивал трубке, и трясся в приступе вежливости, пока спасительные гудки не застучат, словно пульс. И напряжение отпускало, и так до следующего звонка, до нового смятения, до нового насилия над своим зазубренным и бойким характером, который перед начальником становился вдруг масляным и гладким, как начищенная адская сковородка. Разворачивалась жизнь, создавались друзья, и какой-нибудь завзятый приятель всегда серел где-то за плечом, как молчаливая поддержка. Евгений Иннокентьевич носил белые джинсы с изогнутым, змеистым ремнем, ситцевые рубашки малинового цвета, черные туфли с длинными носами – и во всей модной Москве не найти было элегантнее человека. Аккуратно-брезгливая, волосок к волоску, прическа, удерживаемая цепким гелем, быстрая, мелькающая походка, голубые глаза из-под густых бровей – он быстро стал завидным женихом, и степенные блондинки, королевы ночных клубов, которые всегда поразительно точно знали, сколько денег на счету у их очередного приятеля и какую виллу он только что достроил на Багамских островах, присматривались к нему, подсаживались во вьющуюся полночь, в этот незабвенный час, когда исчезает все, что за гранью стиснутых, придвинутых друг к другу диванов, – но Евгений знал цену этим томным нимфам, и смеялся их рисованным фразам и бесстыдным предложениям, и не видел ни одной, которая бы понравилась по-настоящему – до того самого дня, когда встретил Ольгу.

В те дни он снова подружился с Олегом – тот подрабатывал в одной адвокатской конторе, которая занималась травлей мужей, не заплативших алименты, и они вместе ходили по приемам да вечеринкам, которые устраивал в честь нефтегазовой компании шеф Тищенко, Викентий Обулычев. Первые самостоятельные шаги тяжко давались Олегу – сплоченная, как волчья стая, юридическая семья присматривалась к его дарованиям и талантам, а Евгений видел в нем все того же однокашника, который постучался однажды в дверь его комнаты – тихого парня с манерой отводить глаза и пожимать губами, в которой было что-то неприятное. И всегда он хмурился и хрипло возмущался, когда ему казалось, что его задели из-за пустяка, и совершенно терялся, если его обижали всерьез. Из кармана торчал порванный платок, волосы были всклокоченные, словно их терзали мотыгой, щеки пухлые, словно взбитые сливки, с маленькими глазками, утопающими в напирающих щеках, которые быстро оглядывали собеседника и уходили в сторону. Говорил он странным баском, словно привезенным из подворотен, где надо перекрикивать ветер. Но раньше, в общаге, стоило Сереге вкрадчивым шепотом сказать ему гадости, и Олег отвечал тоже шепотом, мелко кивал, перебирая в руках застежки подтяжек, ни разу не перебив, не вступившись за себя. И Евгений, который в это время обыкновенно мусолил учебник, надоевший уже одним своим видом, и невольно прислушивался к разговору – ведь внимание всегда стремится отвлечься от урока, каким бы важным ни был экзамен, ускользнуть, уйти в безмятежное беспамятство, в котором и мысли ни одной не найти. А как очнешься – целый час глазел на лампочку. Поругаешь себя, опять придвинешь книгу, вглядишься в строчки, как в китайский шифр, пять минут продержишься, прилежно читая, а потом опять незаметный обморок сознания, бегство внимания, отвлеченного криком птицы за окном или взвизгом телевизора в соседней комнате, – и спешишь посмотреть, что же там интересного, и еще полтора часа исчезли незаметно.

И Евгений слушал их мелкие разговоры, отвлекаясь от книг, и Серега журил Олега за мягкость и себялюбие, проявленные в том, что тот отчаянно не хотел отдавать свои последние деньги на общее пиво. А отдать все равно придется, и Серега плел вокруг него словесную паутину, в которой запутывался Олег – хотя если бы Серега просто сказал – «отдавай», Олег и тогда отдал бы.

Но Сереге нравилось играть с ним, как играет с полудохлой, уставшей, двошащей мышью упитанно-спокойная кошка; он оттачивал слова и эпитеты, величая его и «любителем знойных женщин», и «кабальеро», и «дядюшкой ринусом», – это когда предстояло бежать за пивом, говорил он, вспоминая старую сказку – сам был из интеллигентной семьи, потомок благовещенских педагогов – «А теперь «рину-у-усь!!», и Олег сочно краснел, но Серега будто не замечал, беспощадно ловил и бил по голове своей язвительной фразой – и доводил его, Олег убегал за дверь – куда именно, где он скитался, где прятал свой уязвленный стыд – Евгений так и не узнал. А изгнав Олега, Серега переворачивался на другой бок и начинал доставать Евгения, но тут ему спуску не давали, Евгений на фразу говорил две – и расстроенный Серега тихо напевал какую-нибудь модную песенку, только что соскочившую с подножки музыкального рейтинга, еще не заезженную до неузнаваемости, еще прельщающую своей подкупающей новизной.

Они не виделись с Олегом несколько лет, и вот однажды, в один из суетных дней Евгений сбежал с работы, обманув бдительного шефа рассказом о нежданном визите вымышленных родственников. Его знакомая, Галина, директор модельного агентства, устроила вечеринку – и на пороге, на мшистых, древних ступеньках отсыревшего особняка, он увидел Олега. Тот, как слышал Евгений, стал директором частной адвокатской конторы.

– Ты теперь директор? Поздравляю, здорово ты поднялся!

– Да я вроде раньше и не опускался, – обидчиво сказал Олег, и другой, новой гордостью повеяло от этих слов.

За время, что они не виделись, Олег успел перемениться изрядно – носил чопорный костюм черного цвета, опаляющий ярко-огневой галстук, зеленые брюки, – но весь этот нелепый наряд как-то странно шел к нему, он теперь не казался беззащитно-обиженным, а стоял, засунув руки в карманы и насупленно глядя из-под бровей, как-то нарочито независимо. И Евгений, приглядываясь к нему, не находил того беспокойства, которое не отпускало Олега, когда он бродил по коридорам общаги в поисках выброшенной Сергеем зубной пасты и спрашивал всех встречных – ты не находил? Или убегал с лекции, поверив, что в парке напротив раздают бесплатные футболки, а Евгений тыкал пальцем в его темную фигурку, обозначившуюся среди снегов, в профиле окна – бежал через широкую аллею, утопая в сугробах – и друзья, случившиеся рядом, хохотали и разглядывали сквозь стекло, как через микроскоп, этого невиданного олуха, купившегося на старинный фокус. Теперь Олега не проведешь, наелся жизнью, как медведь медом, обострился нюх – стоило заикнуться про поход в казино, где горел и плавился на столах раскаленный азарт, как Олег пробасил, скосив глаза и жевнув губами, что они банкроты, вся страна уже в курсе… «Добре», – подумал Евгений.

Они поднялись наверх по мрачно-широкой лестнице, задержались в гардеробе – Олег долго тянул замок на куртке, а Евгений быстро сдал свою легкую курточку, оглянулся в зеркало, прошел в зал. Постоял, взял бокал с шампанским со столика, и тут – мираж, обман – красавица, стоит перед книжным шкафом, и как не познакомиться, когда целый вечер разливается перед ними, как сладкий сироп, и отказаться от него – глупо…

Отдалившись от Сергея, теперь Евгений как-то больше сдружился с Олегом. Они стали ездить на тусовки, в калейдоскопе которых одни и те же лица появлялись в совершенно немыслимых сочетаниях – вчерашний муж гулял с позавчерашней невестой на глазах будущей жены – и все в пределах одного месяца, здесь сочетались и расторгались торговые сделки, милый и улыбчивый бизнесмен курил кальян с неотесанным телеведущим, бывалый юморист, забравшись на мелкую, в вершок вышиной, сцену, острил зло и обыденно, вихлялись дивы из модельных агентств, и, рассекая толпу, проходил на свое место высоченный иностранец с рыжей щетиной, отставной теннисист, выигрывавший Олимпийские игры. Переменялись официантки, уставшие бегать в дыму и полутьме, – а из расхристанных пиджаков, из расписных кошельков сыпались и сыпались деньги, и плыли по залу золотые коктейли в высоких бокалах, густо замешанное вино в хрустале, рассыпалась по вазам черная икра, обыденкой привезенная с берегов Каспийского моря, стыло в стаканах виски, утопленное во льду, мимоходом ронял занесенный лист молодой диджей, пробиравшийся к микрофону, – и скоро уже неслась музыка, разожженная виниловой вязью, бился в стены, как пойманная змея, бешеный ритм – и таяла полночь, и расходилась кровь – и чтобы успокоиться, ехали на набережную, где мирно мерцали огни, и тихая ночь словно запрокидывала голову и глядела на рассыпавшиеся звезды, похожие на огненных пчел, разлетевшихся по небу.

Олег так и не научился веселиться – всякий раз, когда начинали праздновать, уже после нескольких рюмок он мрачнел, глухо отвечал на досужие фразы и только ждал причины, чтобы взвиться и показать себя. Начинал он обыкновенно с крика, и если собеседник его начинал лебезить или уступать, мог и чашкой запустить в физиономию. Из-за этого невоздержанного хамства его перестали пускать в ночные клубы и, сколько ни уговаривал Тищенко, везде ему выдавали волчий билет.

– Да сколько можно! – говорил Тищенко полноусый, с выпирающим брюшком, директор, – ведь он позорит наше заведение! У нас казино, а не бедлам… Ну ладно, пусть он человек уважаемый, но и нас не под забором делали… А вот угрожать не на-а-адо! Сами бывалые…

Да и сам Олег скоро куда-то исчез, окунувшись в новую жизнь, – доходили слухи, что стал директором адвокатской конторы где-то на юго-западе, в захудалом квартале.

Модное слово «олигарх» тогда еще не было в цене, но именно так именовали Викентия Михалыча Обулычева досужие газетчики. Особенно раструбили, когда он свадьбу своей дочери в Эрмитаже устроил – и не постеснялся присутствия великих шедевров! Вечеринка и правда удалась – на нее из Москвы привезли целый поезд певцов и моделей – обошлось недешево, зато вышло роскошно. Царский дворец приглянулся Тищенко, и он долго бродил по коридорам, разглядывая эти старые стены, слышавшие шаги русских монархов, – и цедил шампанское, и вяло отвечал на комплименты своей очередной спутницы, тонкой блондинки с полными губами, одной из многочисленных помощниц своего скорого на работу шефа.

Евгению уже надоела эта смутная жизнь, когда только и знаешь, что исполняешь очередную блажь руководства, когда ясно видна эта ровная и покатая дорога – всю жизнь провести в холуях, пусть богатую, сытную жизнь, но под призором да под началом… И Государственная дума, чье серое здание он проезжал каждый день по пути на работу, показалась однажды выходом из всех сомнений. Сколько раз уже он убеждался – только власть может что-то решить! А если есть еще и деньги, то нет преград, все становится осязаемым и доступным. Как не поверить в такую сказку! Он будет депутатом, со спецномерами, с привилегиями и весом.

Викентий Павлович поначалу не проникся этой идеей, но Тищенко убеждал – так будет лучше… легче двигать нужные законы, когда внутри свой человек… свой до мозга, до крови, который не предаст. И Тищенко получил вольную – и ушел, как в болото, в политику. А там оказались спруты и акулы куда крупнее, чем в бизнесе. Там хоть какие-то правила были, а здесь – кто сильнее, у кого связи – тот и прав. И разобраться в этих паутинах, выбрать себе дорогу оказалось не так просто. И он примкнул к партии горлопанов и сутяжников, вялых последователей западных просветителей, которые только и умели, что устраивать скандалы в телестудиях, – но они поддерживали Тищенко, не давали бить его, когда какой-нибудь прыткий журналист выяснял, как нудный комар, источники финансирования избирательной кампании. И Евгений Иннокентьевич голосовал вместе со всеми, жал на те кнопки, на которые указывал председатель фракции, говорил в микрофон язвительные реплики, откидываясь на спинку кресла. А зал мерно журчал, обсуждая вполголоса новости о футбольных матчах и курсе доллара, председатель думы, угрюмо кривя рот, говорил о наличии кворума, люди стекались в зал из буфета, застегивая пиджаки на одну пуговицу – больше не давало пузо, сыто осматривались. Долго глядели на табло, на котором уже высветился желтыми буквами обозначенный к голосованию вопрос – а под рукою две кнопки, и какую из них жать – хорошо еще, что ряды обходили координаторы партии и указывали, за что голосовать, а то и растеряться можно было. Чудаковато глядел в зал очередной оратор, высматривая слушателей, но те сонно ежились, почти закрыв глаза, – и была в этом тягучая бессмысленность, опустошающая несправедливость.

И Тищенко, который поначалу рвался в комитеты и комиссии, хотел участвовать, действовать, теперь притих – все стало скучно. Как ни бейся, в этом разлинованном поле за границы не выйдешь, здесь собрались сильные люди, которых все устраивает, они не будут рушить свое царство, не захотят перемен. И он жил с ними, словно войдя в стаю, начиная жить ее законами – все блага – за государственный счет, что ни возьми, все до копейки – выбрали ведь! И скоро он стал себя чувствовать не тем свободным человеком, который вошел в стены думы, а частью этих людей, частицей системы, которая сложилась сама, как складываются бандитские шайки, и каждый имел вес и значение, и каждый надеялся на свою часть добычи – а делили ее щедро. И в какой-то момент он понял, что выше того предела, который установили, ему не забраться. Надо идти на вольные хлеба, в провинцию, где легче и быстрее можно выйти наверх, где можно оборудовать себе космодром и оттуда уже рвануть вверх. И он так захватился этой идеей, что забыл и думать о своей работе, – так, жал на кнопки наугад, прослушав, за что голосуют, а мыслями уже был в будущем, в своих неминуемых победах, в лавровом венке, увенчавшем труды, в триумфальном возвращении в столицу – победителем.

Викентию Павловичу нужны были люди в южных городах, богатых нефтью и дешевым хлебом, – он отпустил и дал денег. Этого хватило на первое время, а потом Тищенко и из своего кармана стал черпать щедро – и швырять в огонь избирательной кампании, когда он разгорелся. Все тут было непонятно, в этом городе, – но он не хотел разбираться. Все казалось до умиления просто. Заявится долгожданный хозяин, щедро сыпанет денег – и все умолкнут, будут просить за него, и избиратель будет писать бюллетени с благодарностью на устах. Что им еще нужно, этим темным людям с беспросветной судьбой и вечно заканчивающейся зарплатой? Он даст все, что нужно. Заезды столичных артистов, фейерверки в день города, торговые центры с роскошными бутиками, отделанные разноцветными плитами тротуары – все будет, если выберут его. И как его не выбрать, если он, такой молодой и талантливый, променял столицу на свой замшелый город, к которому когда-то, в быстротечном детстве, прикипел сердцем? А теперь вернет все, что занял когда-то, – ностальгия не дает спать. И он вернулся с уверенностью – он все исправит, вернет надежду отчаявшимся людям, привыкшим видеть в политике или нахального вора, или бесформенного неумеху, который и своровать-то толком не может.

А этот город был будто ничей, его словно обронил на остановке, как медную монету, торопящийся к трамваю пассажир. И вот эта монетка блестит на солнце, мокнет под дождями, ее пинают ногами нетерпеливые прохожие – и никто не замечает ее, пока не появится хозяин – именно тот, кто подберет ее. А как еще назвать город, где правит мелкая канцелярская ветошь, где разбрелись по окраинам вставшие, переставшие трудиться заводы, распустившие по улицам озлобленных рабочих, где тянется нитка единой дороги, пронизавшая весь город, – и кучкуются вокруг нее дома, где есть деньги, но нет дельных, бесстыжих людей? Беспризорное богатство, выброшенное на вольную улицу, – и он подберет его первым. И он не узнавал город, ему казалось, что он уехал так давно, что забыл и запах родных улиц, и непроходимую темноту ночей, и жгучий огонь родниковой воды, и развесистое горячее солнце – все позабыл в прохладных сумерках столицы. Да и спросили бы его про родину – что бы он ответил? Город, отстроенный на костях, стоящий на братской могиле, – и сколько бездомных призраков веет над дорогами, над садами, в тишине мирных дворов, где громко хлопают подъездные двери. Так и кажется, сойдет с порожков молодой человек в выцветшей пилотке, улыбнется, лихо поправит выбившийся на лоб светлый чуб. И он и вправду сходит – только медленно, дрожа, опираясь на трясущуюся палку – совсем седой, с ясными глазами, в белой шляпе с черной каймой – и глянет на тебя, бойко несущегося мимо, и улыбнется вослед.

Тищенко вернулся в город, который стал чужим, который изменился и похолодел за то время, что его не было, и будто забыл его. С тех пор как стал депутатом, он только единожды приезжал домой – по несчастливому совпадению, именно в тот день, когда сгорел родной дом. И может, именно поэтому так остро все запомнилось – и остывшая копоть дома, и звонкие сирены пожарных машин, которые слетались к месту пожара, как пчелы к искалеченному улью. Виднелись кое-где яркие головешки, но уже все было черно, пожарище остывало, и глухой запах дыма полз по земле, как черная змея. То тут, то там попадались зеваки с открытыми ртами, причитавшими – всякий на свой лад, и только те, кому дорог был этот дом – как последнее пристанище памяти, как зарубка о чем-то далеком – стояли молча и тихо. Евгений Иннокентьевич обнимал за плечи маму, стоявшую одиноко, как уцелевшее посреди лесного пожара тонкое дерево, и зябко кутавшуюся в серую шаль, – а люди все прибывали, туго била вода из брандспойта, и из белой пены тут и там торчали коряги, выпиравшие, как черные кости. Деревья вокруг с опаленной зеленой листвой, съежившейся и пожухлой, серые дома через забор, уцелевшие благодаря расторопности пожарных, взъерошенные соседи, повторяющие соболезнования, полные дыма облака, вальяжно поднимающиеся кверху, отчего свет фонарей стал тусклым и липким, как смола.

Родной дом сгорел, как сгорела скорая молодость – в один миг. Еще вчера его старые стены со складками старой известки, мудрыми и глубокими, как морщины у старика, с высохшим крыльцом, выложенным гладкими досками, с палисадником из старых берез казались вечным дополнением привычного мира – как восходящее солнце, как Волга, как прошедшее детство. И вот он исчез, и на его месте – пустые уголья, еще горячие, еще тлеющие жизнью. И горько от удушливого дыма, и длинный просвет на месте дома, как вырванная страница из книги, где когда-то была красочная картинка, остались там, в этом призрачном вечере, исчезнувшем, будто утонувшем в пене из брандспойтов, заглушенном воем пожарных машин, затоптанном прохожими людьми.

Евгений Иннокентьевич построил его заново – свой родовой дом. Он оказался красивее и выше, блистал окнами, серебрился карнизами, и его зеленая крыша была видна из самого конца улицы, от магазина, куда ходил за покупками весь поселок. Таких поселков – не счесть в городе, весь город сплетен из них, как лоскутное одеяло. Когда-то они жили сами по себе, каждый поселок, и названия у них были свои, не похожие один на другой – Вишневый, Кишечный, Соколиный, и дрались они между собой, и ругались, и ненавидели соседей. Но какие-то невидимые нити связали их, и однажды они стали городом. Хотя единое имя назвало их, они хранили и свои родные имена, и Евгений Иннокентьевич с самых юных дней знал, что их поселок – Сосновая балка, а соседние – Машиностроительный и Южный. И все в соседях было злобное и чужое – и пыльные незнакомые улицы, и беспощадные пацаны, налетавшие, как стая коршунов, и недовольные взрослые, и даже хилые, скрюченные деревья – все было не так, как в Сосновой балке, откуда вольно простиралась широкая Волга и шумно ходили на ветру лесопосадки из сосен и елей, в которых ребятня пропадала целыми днями, залезая на самые макушки, играя в прятки да в казаки-разбойники.

Дома здесь были старые, строенные еще в послевоенную пору, когда со всей страны возвращались сюда ветераны, на место великой битвы, старики с орденскими планками, едва разменявшие третий десяток. Устраивались на выделенной земле по-хозяйски основательно, и каждый вывез со своего участка грузовик мин и снарядов, и каждый строил дом из всего, что удалось ухватить, – крышу крыли железом с подбитого истребителя, полы стелили досками из разломанного катера, забор и ворота ставили из половинок рассыпавшегося дома, пробитого бомбой. И этот поселок объединил их судьбы, как когда-то объединила война, и молодые семьи, вернувшись из ЗАГСа, сажали по сосенке в лесопосадку, словно возвращая этой земле старинное название «сосновой».

И росли деревья, округа наполнялась звоном детских голосов и сосновым запахом, бурно летели дни, проведенные в жарких цехах огромного завода, который дымил по соседству, – а работал там весь поселок. И все знали друг друга, и в магазин ходили в халатах и шлепанцах, не закрывая дверей на замок, и дни летели, и менялись генеральные секретари в телевизоре, одни – задерживаясь дольше прочих, другие – исчезая в один миг. И текла Волга в просветах между лесопосадками, спокойная, не меняющаяся год от года, высоко стояло одинокое жаркое солнце, и в солнечной пыли на обочинах дорог копошились дети, и степенно ходили рабочие в белых рубашках и шляпах с черными полосками, и женщины в цветастых легких платьях. И поселок жил этим спокойным ритмом, заведенным когда-то, и если что-то и выбивалось из ряда – отчаянная драка с кастетами и кольями, редкий приезжий с чемоданом и трясущейся челюстью, разгульные праздники и соленые будни – все скрадывалось и исчезало, будто круги от брошенного в воду камня. Когда Тищенко уезжал, поселок был такой же тихий, как и за двадцать лет до того; когда он вернулся, роскошный дом нового русского, аляповатый и квадратный, из красного кирпича, разбитая дорога, забитая мусором канава для стока воды, заросшие камышом улицы, покосившиеся дома – все случилось всего за несколько лет.

Новый дом был большой и светлый, с высокими потолками и широкими окнами, отделанный деревом. На первом этаже стоял истрепанный диван, оставшийся от старого дома – уцелел в летней кухне, до которой не добрался огонь, два высоких кресла в цветную клетку, ковер, мягко устеливший гостиную, телевизор с длинным, вытянутым, как челюсть, экраном. На втором – несколько аккуратных комнат, потерявшихся в своей опрятности и чистоте – их было не отличить друг от друга, в каждой была деревянная кровать с мягким, прогибающимся матрасом, окна с белыми подоконниками, несколько неопределенных картин, с которых бегло мелькали то выкошенный луг, то лесная опушка, то вялый холод весеннего черного снега. Покрывала были песочные, обои – светло-коричневые, и все эти три комнатки наверху были как необжитой улей, пустующий без хлопотливых хозяев. Мать редко забиралась наверх, ей хватало диванчика на первом этаже и старого телевизора с перекошенной антенной, который ясно ловил только первый канал, и смутно – канал второй. Здесь была ее тумбочка с несколькими чашками, еще послевоенными, но картинки на них были четкие – важная лиса, шествующая по зеленой травке, рыжая-рыжая, с бельмом на кисточке хвоста; широкий, костистый медведь, выгребающий мед из бочонка; суровый егерь в зеленой куртке, с настороженным ружьем в руках.

Мать жила в маленькой кухне, где кроме плиты во всю стену был целый клондайк шкафов и ящичков, и она помнила все – куда сунула сковороду для блинов, где запрятала масло, а где лежат припасенные на черный день, завязанные в тряпицу крупные куски сахара. Из сериалов она не пропускала ни один, усаживаясь у телевизора ровно в срок, и целыми днями могла рассказывать о похождениях этих странных героев, обнаруживающих в сплетении серий новых родственников да нежданные наследства. Ей нравились и живописные виды бразильских улиц, и суета мексиканских домов, а когда в моду вошли сериалы российские, то и сказочная бутафория московского быта представала перед ней, и она пытала у сына, так ли все, как показывают, и он отвечал:

– Врут они, мама, – и целовал ее в лоб.

Дни проходили в деятельности и беспокойстве; она держала цыплят в маленьком закутке за домом, готовила, бегала в магазин – а вечером наступали сериалы, а после них она рано ложилась спать – чтобы все успеть в следующее утро.

Поселок их жил совсем не так, как прежде. В былые годы парни работали на заводе, приходили по вечерам пропахшие копотью, просаленные. Но уже который год завод медленно умирает, как впавший в кому старик, утихает сердце, застывают руки – пустые цеха стоят, и только оглашенные вороны нет-нет да поднимут перебранку на высоких ярусах. Вот и ходит молодежь в кабаки, густо усеявшие берег, в которых дешево и быстро льется обжигающее вино, где кружатся головы и быстро вспыхивают и стихают мимолетные драки, и парни бредут домой, харкаясь кровью, а дома либо причитающая мать, либо озлобленная жена, и гремит скандал, разлетаются крики, и муторно мигает утреннее солнце, и пятятся убегающие годы, а просвета нет, словно сплошная туча нашла на солнце. И заснувший, летаргический поселок уже не полнится ни криками, ни весельем – все стало серым, как пыль, мрачные люди бродят между груд мусора, ломятся в непролазную грязь, бредут в магазин за бутылкой. А винные полки полны товара, блестят этикетки, и от этого изобилия кружится голова, а покупать приходится самый дешевый, в маленькой баночке, открывающейся, как банка с огурцами. На закуску не хватает, и обжигающее пламя нечем притушить – занюхивают рукавами. Плетутся обратно, через шелест ветра, качающий улицу, через бурелом срубленных веток, выброшенных прямо на дорогу, которые лежат здесь уже не один месяц, через грязные выбоины, глубокие, как окопы, по узкой тропинке, виляющей между грудами мусора. И насупленные дома кругом, с черными палисадниками, с мигающими окнами, с редкими скамейками у ворот, отодвигаются, как неуживчивые соседи. Идешь среди темноты, помня дорогу, как помнят дорогу дикие звери – на инстинкте, не думая ни о чем, не замечая вокруг ни мусора, ни ям под ногами, ни грязных луж – как не замечают родинку на очень знакомом, привычном лице. А пришел домой – пустые, холодные стены, зорко глядит телевизор, включенный на полную громкость, на диване неудобно, не уляжешься, как ни вертись, – везде колют пружины. Глаза заводит усталость, от спирта – горячий ком в желудке, сон приходит медленно, и вечер заканчивается, угасая и уходя, как много вечеров до, как много вечеров после. Спит умаявшийся поселок, и растрепанные дни пробегают, как бездомные кошки, озираясь и оглядываясь, хотя новый век пришел – а все то же.

Когда Тищенко приехал – спустя несколько лет – в свой родной поселок, его поразила вовсе не нищета, вдруг замеченная и в некрашеных заборах, и в покосившихся домах, и в мусоре, лежавшем пугающей, невообразимо-огромной кучей, а эти пустые глаза, шатающиеся люди, в которых он узнавал бодрых, энергичных мужиков, товарищей отца, которые в детстве угощали его печеньем и конфетами. А теперь – ходили трясущейся походкой, в руках – полотняные сумки с отощавшими боками, одеты в разноцветное тряпье, привезенное с турецких рынков, в вязаных черных шапочках или замызганных петушках, в непомерных, будто раздувшихся, пуховиках. Когда выпивали, хохотали громко, во всю мочь, когда были трезвыми, тихо шатались по улицам, не замечая прохожих, глядя под ноги, худые, заросшие щетиной, с густо насупленными бровями.

Кто-то подрабатывал в городе, кто-то просто пил, а кто-то и вовсе не знал, чем занять эти долгие дни. Вечерами то тут, то там случались попойки, бились стекла, приезжала милиция, лениво разнимала то отца с сыном, то жену с мужем, а иногда и «скорая помощь», мигая синими огнями, пробиралась по темным улицам, заезжала во дворы, забирала то мужиков с проколотым животом, то женщин с разбитой головой. Висели низкие облака, жутко и резко звенел ветер, продувая насквозь пустые улицы, когда черная машина, которая только как проделала тысячу километров – от самой Москвы – въехала на родную улицу. Высокий дом за зеленым забором, низкие, еще не успевшие вырасти со времен пожара деревца в палисаднике, грядки, иссеченные дорожками, будто по линейке. Везде чувствовалась хозяйская рука, вовремя, к месту приложенные силы – мать успевала, и Тищенко, войдя в калитку, позвал – и она выскочила, он подхватил ее на пороге:

– Чего калитку не запираешь?

– Сынок, сынок, – целовала его, – дай гляну на тебе… Вытянулся! Не кормит хозяйка поди?

Накормив, рассказывала про новости, которые настигли поселок:

– Петров жену бьет, просто в смерть. А эти, Прохватиловы, которые в соседях у нас были, теперь в город подались, снимают, дом продали.

– А Малеевы что? – спрашивает сын.

– Отец совсем плохой у них. Сидит, сидит ничего, а потом как задвошит, кашель бьет, не остановишь. Плохо, плохо…

Вечеряют, а день клонится, мутно разливаются в окна огни фонарей.

– Свово-то приведи, чего он сидит…

Тищенко приводит шофера, мать кормит и его, заливая по самые края глубокой тарелки огненного, оранжевого борща.

– Надолго теперь, что ли?

– Надолго…

Пролетает скорый вечер, и он уезжает уже в потемках, выбираясь из родных улиц, и они летят по шоссе, и мелькают огни – то белая, то черная полоса, и поселок остался позади, почти исчез – как старая фотография, ненароком выпавшая из альбома. И город – вот он рядом, весь в синем сиянии, и уже скоро побегут мимо золоченые, светящиеся витрины, а все равно тянет оглянуться назад, вернуться в эту черную глушь, переночевать на родном месте, хочется нестерпимо, до боли в затылке – но в городе Ольга, она ждет его, он не может повернуть назад.