Текст книги "Капитан дальнего следования"

Павел ясно уловил этот холод одиночества, который продирал насквозь в те дни, когда Юля уезжала в командировку, а он бродил по городу, как по сумасшедшему дому, заглядывая в палаты, полные жизнерадостных безумцев, и они попадались ему везде – и в нарядных кафе, и в набитом до отказа троллейбусе, и в маетной суете магазинов. В эти серые дни, когда небо было, словно застывшая река, все белесо-сливочное, Павел снова шел на набережную. И там, в резких сумерках, находились какие-нибудь случайные детали, мимолетные видения – девочка, отбежавшая от коляски, в которой мама везла братишку, остановилась, заглянула в глаза и засунула палец в рот. Промелькнувшая седина пенсионера, торопившегося, сбивавшегося с шага. Полная женщина в синем пальто нехотя, досадуя на кого-то, бредет в кафе. Это были даже не встречи – обрывки взглядов, путаница слов. «Ой, фотография Дженифер Энистон на рекламе модельного агентства… Интересно, а они получили у нее авторские права?» – шутила девушка, разглядывая на столбе объявления. А когда Павел уже ушел с набережной, в центре города, возле моста, молодой мужик шел с дочкой в аптеку. Девчонка сидела у него на плечах и улыбалась, вцепившись пальцами в отцову куртку, а мужик говорил по сотовому телефону и аккуратно, с выучкой, с техникой, обходя лужи и урны, вел перед собою футбольный мяч.

Все было обыкновенно, и в вороватой тусклости подъездов дни проходили нерешенные, как уравнения, математически правильные и логичные. Работа – дом – работа. Каждый день по часам, по ритмам – в сутолоке троллейбусов, в перезвоне трамваев, в гладких гудках машин. Павел писал Юле СМС, а она отвечала ему: «Все нормально. Еще на один день ближе к тебе, любимый. Ненавижу разлуку! Еще только два дня прошло, а я уже вяну, исчезаю. Тяжко без тебя. Надо мной все утро прикалывались коллеги, а теперь второй час подряд угнетает тупизм нашего худрука! Как же она меня достает! Зато уикенд будет ничего, я же приеду домой! Может, в кино попытаемся сходить? Главное, чтобы ты был рядом. А то так стало тоскливо! А спать-то как хочется… Короче, одним словом – командировка… а ты как?»

И ночи стелились над городом, лунный свет точился на землю, как сквозь незакрытые ставни, зыбко пробегал ветер, осеняя прохладным духом шелестящей через дорогу лесопосадки. Павел сидел на балконе, закинув на парапет ноги, и чутко слышащая мгла мигала фонарями, а в самую полночь кто-то выбивал ковры, и звук стоял над балконами плотным облаком. Словно пыль заволокла воздух, и когда прекратили – неожиданная, осипшая тишина ночи, вязкая и влажная. И она поползла, словно черные щупальца, по квартирам, по балконам, путаясь в мокрой одежде, по подъездам с перебитыми лампочками, по залитому лунными лужами асфальту. И во всей этой теплой июньской ночи, когда парит от земли после дождя, чувствовалась – не угадывалась, а именно чувствовалась, совсем мимолетно – тайна, поэзия, грация совсем еще молодого лета, в котором хранились и прелесть, и аромат, и ясность минувшего мая – так в молодом человеке, уже совсем взрослом, нет-нет да и проглядывает подросток – едва уловимыми, летучими, живыми чертами. «Что такое работа? – думал Павел, – бренный способ поддерживать в человеке жизненные силы. Без нее иссохнет человек, кровь по венам бежать не будет. Деньги! Вот он, ключ». И возникали космические прожекты – вырвать премию на зубастом фестивале, на котором все трижды куплено, или уехать за границу в темень незнакомого языка, или уговориться на предвыборную работу – какие только нелепости ему не лезли в голову, пока он шагал по прокуренным тротуарам, где ступить было некуда от окурков. Повадился гулять по ночам, и однажды его остановил посередине проспекта молодой мужчина с разбитной, будто приклеенной улыбкой, показал липкое удостоверение, поинтересовался, чего это парень бродит середь ночи по пустынным проспектам – Павел скомканно объяснил, что вышел покурить…

– Ну-ну, – будто одобрил эфэсбэшник и двинул дальше, к полосатой «пятерке», в которой сидел почти заслоненный упавшей тенью толстомордый усач с тяжким спудом бровей и недовольным ртом.

Прозябая одиночеством, Павел все хотел посвятить Юле какое-нибудь возвышенное, пронзительное стихотворение, но – не получалось. То ли не хватало слов, чтобы это обжигающее выразить на бумаге, то казалось, что ни одно слово ее не достойно. Даже фотографии не могли выразить того волшебного, что было в ней, а поэту – куда ему! Несколько раз Павел честно садился за стол и перебивал, перетачивал свои старые заготовки, пытаясь подобрать, как сказочный ключ, нужную комбинацию, и отворятся золотые двери, и польется, словно пение соловья, стихотворение… Но все было глухо, и его метания и мольбы за письменным столом заканчивались бумажной рухлядью, бессмысленными буквами, пустотой строчек. Как жестока бывает муза! Ей порой не хватает сострадания.

Вместо своих стихов – читал чужие. Раздел стихотворений в их газете всегда удивлял – там печатали школьников да студентов, чистые головы, не забитые критикой или успехом. Стихи всегда были обведены черной, словно траурной, рамкой, и заголовок: «Проба пера» не располагал к открытиям. Тем не менее Павел читал – и одно из стихотворений захватило его своей музыкой. Оно было совсем простенькое, сотканное бусинками рифм, но было в нем что-то живое, и автор почему-то представлялся обязательно с гордым профилем, задумчивый юноша на последней парте, рисует на обложке тетрадки каких-нибудь троллей, и попутно, мимоходом, словно капли в чашу, падают стихи. Или девушка, с длинной косой и скучной улыбкой, раскрасневшаяся, счастливая, старательно выводит рифмы, усевшись на подоконнике, а за окном – разгар снежной зимы, ребятня катится с горки, а она дома, в теплом уединении, строчит в тетрадку – и сколько чувствительной красоты в ее облике! Павел так заинтересовался стихотворением, что посмотрел в конец подборки, стал искать фамилию автора, но вместо нее нашел подпись – «автор стихов пожелал остаться неизвестным». И эта формула, которую он встретил впервые, удивила его. Он прочитал всю подборку – и только стихи этого неизвестного автора зацепили его, остальные же, полные цветущего энтузиазма, имели жирненькие фамилии законных владельцев. И только автор того, единственного стихотворения предпочел затеряться, осесть где-то за линией горизонта, не замеченный любопытным читателем. Ведь он пишет стихи для себя – а зачем выставлять свое самое тайное, дорогое на обозрение всех? Что толку? За этими мыслями Павел сам взял свой любимый карандаш – зеленого цвета, с амортизирующей, как рессоры, стирательной резинкой на конце. Письменный стол был завален, как обычно, какими-то тусклыми листами, в которых Павел с трудом опознал свою древнюю статью. Белые часы медленно перебирали стрелки, и одна из них, самая суетливая, все торопилась вперед, и летели секунды. За окном уже вечер. Из угла молчаливо смотрят иконы. Лампа пышет жаром, и к ней нельзя поднести ладонь – горячо. Под руку попались старые стихи – и Павел их читает, не узнавая, словно чужие. Слишком он далеко от них, слишком давно они случились. Так выросший ребенок с какой-то трезвой бессмысленностью смотрит на свои старые игрушки, уже не понимая их, не веря в их волшебство. И Павел, перебирая свои стихи, уже не чувствовал той яркости, того ослепительного мира, в котором они родились. Все потухло, все исчезло – и остались только буквы на листе, только скорые воспоминания, проходящие, исчезающие. Павел просматривал лист за листом, и все было старое, пройденное, надоевшее. Ворох бумаг вокруг, и только один листок он еще не посмотрел – на самом краю стола, с загнутым углом. Павел потянулся за ним – но как-то неловко, что-то хрустнуло в ладони – и карандаш распался на две части. Остался маленький обрубок, из которого осиным жалом торчало острие. Все было нелепо до ужаса. Он поднял вторую половинку – и грифель блестел на сломанном конце, переливаясь. Павел снова потянулся за листком с загнутым углом, виновником гибели карандаша, наконец достал его – а тот оказался упоительно чистым, нетронутым. Жертва оказалась напрасной. Павел даже засмеялся – так все было глупо и очаровательно. Лист с загнутым углом притаился, Павел взял обрубок карандаша, который трудно было держать, – так он был короток. И что-то ясное было в этом мгновении, непонятное. Павел улыбался. Голова клонилась все ниже. И листок лежал как-то спокойно и доверительно. И Павел уже вывел, едва касаясь бумаги, первые строки:

 
Я написал стихотворение
Обломками карандаша.
 

И, словно противясь ему, в доме погасло электричество. Свернулся, как прокисшее молоко, свет лампы. Павел отправился за свечой. Вечер только начинался. Стихотворение продолжалось.

И разве можно было предвидеть, что такие разные по характеру, по образу жизни люди – будут встречаться? «Искусство не терпит суеты», – часто цитировала она и медленно репетировала длинные сценарии, разделенные на разноцветные части. Ее слова были желтого цвета, она садилась на кровать по-турецки, вытягивала голую руку, декламировала нараспев, а потом Павел читал красные буквы за ее партнера, с выражением, как только мог, но все равно она говорила, что он будто страдает флюсом и уродует беззащитные слова. Теперь она была далеко, и ему оставалось только помнить, как она упиралась коленями ему в грудь, и громко сказанное заглавие, быстро пронесшийся монолог, а потом – упавшие листы, склоненные головы, разделенный поровну поцелуй.

Он скучал по тем заливистым сумеркам, которые будто искупали в синих чернилах, когда на растрепанной кровати с красным покрывалом, в суматохе подушек, она улыбалась ему лучезарно, словно звездочка с неба. Мягкие волосы, тонкие плечи, жгучий румянец щек. Колдовская сила была в этой комнате, когда Юля заходила в нее – все преображалось, и серьезные, тяжелые шторы, бордовой волной заслонившие окно, становились домашними и уютными. Старое трюмо с тройным ореолом зеркал, тонкий ковер с изображенной на нем веселящейся собакой, догоняющей конопатого зайца, книжный шкаф, полный разномастных томов, письменный стол с притаившимся компьютером – все эти предметы наполнялись смыслом, будто умнели на глазах. Даже воздух становился яснее, хотя, конечно, это была иллюзия – счастливая, влюбленная. Когда Юля уходила, это ощущение ясности держалось немного, а потом исчезало кусочек за кусочком, словно с барельефа, выполненного рукою мастера, медленно опадали куски краски, и скоро на месте шедевра оставалось пыльное пятно, когда-то восхищавшее глаз. Павел ловил себя на том, что когда он не видит Юлю, словно забывает черты ее лица – были у него ужасные мгновения, когда он пытался изо всех сил и не мог вспомнить ни очертаний ее губ, ни цвета глаз, ни улыбки, и ему становилось страшно. Как он мог позабыть лицо любимой за несколько часов? Но наваждение проходило, любимый образ появлялся вновь, и на душе становилось спокойно, будто Юля возвратилась после долгой разлуки, и тогда он покупал коробку конфет и ехал к ней на работу – и во время перерыва в репетиции они ели шоколад с кунжутом в тесной гримерке, наполненной костюмами. А потом она выходила на сцену, и режиссер, тщедушный очкарик, кричал и подгонял, а Павел уезжал на работу, и под одиноким взглядом монитора жемчужным рядом рассыпались компьютерные клавиши, и буквы сами текли из-под пальцев, замирая на знаках препинания.

А теперь работа не клеилась, он взял статью на дом и пытал собственный ум, как попавшего в плен солдата, заставляя говорить неуступчивое вдохновение, переносил ноутбук то в спальню, то на балкон, и нигде не находил золотой жилы фантазии. Вспоминалось их свидание в баре «Субъект», который славился как одно из лучших заведений города. Здесь собиралась исключительно солидная публика – вальяжные депутаты, быстроглазые предприниматели, толстощекие адвокаты, а иногда, в приступах щедрости, сюда добиралась и интеллигенция – несколько местных актеров как-то праздновали здесь именины спектакля, но никто их не узнал, и визит прошел незамеченным. Стены отделаны красным деревом, лакированные перила, строгие коричневые столики с позолотой пепельниц, официанты в белых рубашках, легкий аромат коньяка. Приятные черно-белые картины, на которых изящными штрихами, черным карандашом, силуэты людей и животных – вот пожилой господин со скрюченным носом, а вот леопард с бисером пятен на спине. Полутемный зал, в котором можно уединиться, не уединяясь – просто сев подальше от ламп. А если подняться по лестнице на второй ярус, глянешь вниз – а там, в каком-то чужом, незнакомом мире, торопятся люди, сбивая каблуки, а здесь было некуда спешить.

В тот осенний день они впервые пришли в этот бар. Сели за столик, и розовые скатерти на столах, переплетенные ветви экзотических деревьев, замерших в своих кадках, проворный официант, мигом принявший заказ, медлительный повар, готовивший целую вечность, первый тост, звякнувшие бокалы, улыбка Юли, вино. Теперь, когда минуло уже столько разного, этот вечер сливается в какое-то единое чудо, законченное и совершенное. Его уже не изменить – все те же звуки, те же мысли будут наполнять этот свершившийся вечер, даже если он вспомнит его через половину века, на самом закате, в предсмертных сумерках… А ведь правда – что он будет вспоминать, когда придет его час? Уж точно не эти заковыристые строчки, над которыми сейчас ломает голову. И не этот день, потраченный на работу… Вспомнится что-нибудь живое и легкое. Например, те яркие мгновения, когда он впервые поцеловал ее на лавочке, в темноте набережной, под гул ночных клубов. Она еще тогда отодвинулась, обидевшись на какую-то его фразу. И он отодвинулся вслед за ней – на другой конец. И так они двигались друг от друга, пока не дошли до края. И после этого оставался только один путь – сближение. Они встретились на середине лавочки. И теперь это мгновение представилось так упоительно, что Павел снова видел все, что видел тогда, чувствовал все запахи, слышал все звуки. И теплый ветер, овевающий их, и цветущую смородину, и жесткую лавочку, и мягкие губы Юли – память все сохранила до мельчайших деталей, словно зная все наперед, словно предчувствуя разлуку.

И во всем городе он не сумел отыскать себе места, где бы мог отлежаться, как уставший дикий зверь. Вспомнилось время после окончания института, когда в застывшем, как зеркало, мире никак не мог разглядеть себя. То ли он сам не проявлял инициативы, то ли жизнь цеплялась за лень, как утопающий за спасательный круг, но он не мог выдвинуть ни одного разумного довода в пользу работы. Она ему казалась настолько далекой, ненужной и какой-то закостенелой, неподъемной тяжестью, что он даже не пытался устроиться. Родные зудели в уши, что мужик должен работать, а он только отмахивался. Никакие предложения его не прельщали. Дядя обещал пристроить в супермаркет администратором – Павел отказался. В фирму курьером – то же самое. Даже корректором в издательстве быть не захотел. Все родные задумались.

Сам Павел не размышлял об этом нисколько. Родители деньги давали – хватало на кафе и ночной клуб раз в неделю. А чего же еще надо? Пятый курс, последние дни в институте. Когда еще будет такой шанс погулять?

Учеба закончилась так, как будто закончилась ночь. Словно рассвет заалел за окнами. Свежие лучи заискрились кругом. Новая жизнь обещала многое, но пока молчала. Работать не хотелось совсем.

Лето пролетело мгновением. Сентябрь был мил, как никогда. Шустрые ленточки первоклассников пестрели на линейках, а Павел был дома, и никуда не надо идти, незачем спешить. Свежее лето все не отпускало, оставалось в кронах деревьев, в ветре, в облаках. Вечерние сумерки приходили, как в гости, смущенно замирая на пороге. Пустынные улицы родного города, словно часы, считали время разлуки падающими осенними листьями. И лето ушло. Осень надвинулась.

Как всегда, в ноябре – грустное небо и грустные мысли. Только гениям в осень легко – Павел часто видел томики Пушкина на своих полках, нежно пылились они уже несколько лет, и никто их не трогал, хотя увлечение литературой пришло еще в школе, когда он заспанно тормошил на уроках свои тетради и писал на задворках, на последних страницах, первые строки стихотворений, ни одно из которых так и не закончил. А теперь Павлу стало не до них, он как будто увидел – в себе ли, а может, в пространстве вокруг – всю свою жизнь миновавшую, всю как есть, до последнего дня. И неясно стало – к чему это все, весь этот мир, где банальность и оригинальность так схожи, как близнецы-братья – к чему он? Есть же мгновения вечного счастья, но скрыты они миллиардом нелепиц, тайн, обстоятельств, обид и прочей шелухи несусветной. И как быть, если друг твой – лишь тень тебя самого, если жизнь – просто комплекс обетов, снов, обещаний, вранья и тому же подобного бреда – как правду найти в этом жутком и злом многоголосье? Павел снова начал писать стихи. Родные забеспокоились.

 
Осыпается вечер звездами,
Что ни синь – то шальная мгла.
 

– Под Есенина косит, – сказал батя.

У себя на заводе, в сталелитейном цехе, он был главным авторитетом по части литературы. Прочитал всю классику и уже этим вызывал уважение. Сын молча кивнул. Да, мол, похоже.

Павел бродил по улицам, и слякотное небо, ноздреватое и серое, нависало над ним, как знамение, как судьба. Вялые пешеходы семенили кругом, жадным огнем светились витрины. Черноглазая девушка прошла мимо, чуть улыбнувшись. И снова небо. Павел смотрел на него чаще, чем следовало. Так казалось ему самому.

 
Небо пышет жаром облаков,
И рассвет таинственно туманен.
 

Небо казалось ему матерью, в облако пеленающей младенца. И странно чужими казались свои же стихи. Слова он порой забывал, но мелодию, ритмику чувствовал, и она в нем звучала.

 
Проходя по ветреной степи,
Городскую вспомню подворотню.
 

И скоро Павел уже без этого не мог – без этих обрывков фраз, слов, стихов – он словно захлебывался ими и снова забывался, глядя на небо, – осень в нем застоялась, как кисель в кастрюле, и была вязкая, тягучая, будто сладкая, – так он ее чувствовал.

 
Застоялась осень за окном –
Я назло переверну страницу…
 

Зима была гладкая и снежная. Словно игральные карты, рассыпались по базарам пуховые платки, грянула музыка на ледяных катках. Павел забыл осень, зима его развеселила. Ночные клубы расцвели, словно букеты. Какая-то загадочность появилась в медленном мерцании их фасадов, и бешеный ритм танцевальных площадок увлекал, завораживал. Явились девушки с шикарными улыбками, и что-то совсем особенное заблистало в окружающем мире. Особенное, но непонятное. Ритм жизни его увлек.

Новый год был ярким и чувственным. Как попавший за шиворот снег, он жег кожу. Павел встретил его с симпатией. Он многого ждал от этого года.

Праздники шумели оркестровыми трубами. Компания, в которой был Павел, два дня гудела в квартире, а потом, на третий, высыпала на улицу – и как Павла ослепил этот оглушительно белый снег! Он шага не мог ступить и все улыбался, улыбался… А потом играли в снежки на набережной, и с недоумением смотрели на них гуляющие старички… Все тогда казалось смешным и забавным.

В этой компании он встретил Лиду. Она была очень хрупкая – как граненая вазочка. Она курила тонкие сигареты с розовой каймой. Она когда-то читала Николая Гумилева. В ее задумчивости было много шарма, и на кисти рук Павла как-то по-особому нежно ложился ее тоненький подбородок. И она смотрела в глаза ему долго-долго.

Март был пьянящий и искренний. Незаметно схлынула зима, оставляя после себя в тени домов залежи нерастаявшего снега. Мелкие, проворные ручьи заполнили улицы. Стало почти жарко, и люди ходили в разноцветных, ярких рубашках, словно благодаря весну за это щедрое солнце, за тепло, за новые мысли, за красоту просыпающегося мира. И Павел в этой идиллии, в этом разыгравшемся веселье был будто лишний – с Лидой они расстались еще на задворках февраля, в рваном, полном недомолвок разговоре так и не поняв, что же их сблизило тогда, в новогоднем тумане, – ничего общего между ними не было. И теперь, в разноголосице весны, когда так многое кажется возможным, Павел чувствовал, что попал в тупик. Ему ничего не хотелось, ничто не прельщало. Он словно выдохся за эту долгую зиму, которая казалась такой яркой и бесконечной. Чем теперь ему жить, где искать себя?

Он пошел устраиваться на работу. Распределение, которое обещали в университете, он уже пропустил, и теперь искал сам, покупая толстые, бесконечные газеты с объявлениями о работе и не находя там того, чего хотел. Его тянуло в рекламу или журналистику, но везде стояло, как надоевший штамп: «с опытом работы». Да где же его взять, этот опыт, если никто не берет?

Павел подключил Интернет, стал бродить по сайтам, но и там все было одно – начинать надо было с самого низа, помощником менеджера… Устроился в одну из рекламных фирм, продержался неделю. За это время его так достала эта работа – перемещенье бумажек, походы за бутербродами или водкой, стеб и хохот по каждому поводу – а главное, полное отсутствие творчества, чего-то интересного, манящего – он ушел оттуда. По рекомендации одного приятеля из института попал в штаб коммунистической партии – но и там протянул недолго, слоняясь по митингам, на которые в тот предвыборный год коммунисты были особенно горазды.