Текст книги "Капитан дальнего следования"

Учеба в первый год была беспробудной, как сон. Евгений ничего не хотел замечать, кроме стопки красных, синих, малиновых учебников, которые, меняясь, все прибывали из библиотеки и заполняли его маленькую полочку с книгами, висевшую над кроватью. Он учил и зубрил, вгрызаясь в науку, а его соседи по комнате – Витек и Саламыч, разбитные ребята, вели разгульную жизнь – пьянки не прекращались, и столько воли нужно было, чтобы, вставая наутро, с гудящей головой, в которую, казалось, били шпалой – садиться за книги, наливать чай, раскрывать книгу дрожащими пальцами. И сколько раз бывало, он ложился спать в преддверии экзамена, собираясь выспаться, а просыпался среди ночи – от стона, от скрипа соседней кровати. Саламыч опять привел девчонку, и Тищенко кричал им:

– Заткнитесь вы, блин! Я же сплю!

И Саламыч извиняюще шептал:

– Жень, мы тихо, тихо!

Но где ж тут заснуть! На экзамен он шел невыспавшийся.

Незаметно минула зима, мелькнула весна, махнув, словно зеленым платком, листвой на деревьях, и уже наступало роскошное, спелое лето, и хотелось куда-нибудь к воде, к быстрой, прохладной речке, на берегу которой можно расслабиться, отдохнуть. Но грянули экзамены, сессия была занудной и длинной – экзамены в душных аудиториях, придирчивые преподаватели, горячая минеральная вода в принесенных с собою бутылках – все так надоело, что когда последний экзамен наконец закончился и преподаватель долгожданным автографом положил конец мучениям, Тищенко еле добрался до общаги, где уже вовсю шла пирушка, – Витек и Саламыч как-то умудрились отстреляться раньше него: учились на других факультетах. Тищенко отказался и от водки, и от пива, собрал вещи, поехал на вокзал и сел на автобус в свой родной город – и покатил по необъятной России на родину.

Здесь все было так же одинаково, как когда он уезжал. Высокие пыльные тополя, блеск дороги – он въехал в город, дорогу как раз поливали, было раннее утро, и редкие пешеходы уже семенили на работу, заспанные, хмурые. Пока ехал до вокзала, мелькали знакомые улицы и перекрестки, воспоминания то появлялись, то исчезали, и, выйдя на вокзале, вздохнув полной грудью – а воздух здесь был сухой и степной, совсем не такой, как в столице, – Тищенко понял, что ехал домой, а приехал в гости. Родной город оказался маленьким и пыльным. Дом остался в Москве.

Он вернулся загодя, даже не дождавшись окончания каникул. Еще целую неделю можно было гостить у родителей, но он рвался обратно и приехал в Москву, когда общежитие еще было почти пустым и редкие обитатели, тоже приехавшие раньше срока, бродили по длинным коридорам, одинокие и забытые, словно призраки. Евгений на этот раз занял совсем другую комнату, в другом крыле. Витек и Саламыч – отличные ребята, но ему хотелось хоть немного покоя. Гарантий, конечно, не было никаких – словно игра в рулетку. И уже на второй день дверь открылась и на пороге появился пухлый невысокий парень с встревоженными, бегающими глазками.

– Привет, – дружелюбно сказал Тищенко, откладывая книгу и поднимаясь с кровати, – ты в этой комнате будешь жить? Соседи, значит. Меня Женя зовут, – и протянул руку.

– Олег Кожемяка! – пробасил парень и сунул маленькую потную ладонь.

Рукопожатие состоялось.

Судьба распорядилась по-своему – не успел Тищенко уехать из родного города, как тот сам словно явился за ним. Олег оказался земляком, жил через улицу от дома родителей Тищенко. Какое совпадение! На радостях соорудили небольшую пьянку. Олег, как выяснилось, поступил на юридический, первый курс. Евгений на правах ветерана стал учить «абитуру», что и как надо делать, где приличные кафешки вокруг, где магазин и прочие вещи, необходимые студенту. Олег все больше молчал и кивал. «Хорошо, – мысленно радовался Евгений, – этот по крайней мере по перваку будет смирный, потом, может, и разойдется, а пока тюфяк тюфяком, провинциал! Интересно, и я был таким же?»

Тем временем студенты съезжались, общежитие полнилось людьми, говором, смехом, и уже первое сентября отзвенело, полетели будни. Третий сосед в комнату приехал, когда прошли уже две недели учебы. Это был высокий парень, и в первый же день, едва зайдя в комнату, он рухнул на кровать и пробормотал:

– Не будить во имя всех богов!

Он ехал откуда-то с Дальнего Востока, они пили всю дорогу, и теперь он отходил, тяжело и медленно. На другой день он проснулся, хмуро огляделся вокруг:

– Я что, в общаге? Слава богу, не промахнулся!

Он закурил сигарету, опять прилег, с удовольствием выпустил вверх, в потолок, острую струю серого дыма. Потом вышел из комнаты, вернулся с гитарой, которую раздобыл у кого-то из соседей, взял несколько аккордов, затянулся, потом потушил сигарету и заиграл:

– Ах вы, кони, мои кони, – и дальше, дальше, и вот уже дверь открылась, и вошли несколько человек – послушать, присели на кровать.

Он оказался коммуникабелен и смел, этот Серега, и Тищенко, было возрадовавшийся тишине, понял – просчитался. Но с Серегой было весело, и это искупало все! Он тоже учился на экономиста, и как-то они сразу сошлись с Евгением, подружились, и скоро уже Сергей делился своими планами, которые рождались у него беспрерывно, – предлагал ехать летом на заработки в южные города, к морю, или расселить по комнатам общаги «леваков» и брать с них мзду за постой. Каждый раз, уходя в город – а он не привык возвращаться пустым и калымил на всяком деле, какое могло подвернуться, – перепродать билеты на футбольный матч или раздать рекламные бумажки, – он привозил замерзшую, в белом инее бутылку вина или пиво в стеклянной таре, звеневшей, как карманная мелочь. Выпивать после успехов было его правилом – и все, кто оказывался рядом, невольно соучаствовали в пирушке. Но часто, когда удача отказывала ему, как отказывает неотразимому, но бедному воздыхателю привередливая девушка, он залегал в берлогу, прятался от кредиторов, в которых ходила половина общаги. Пусто неслось время, когда иссякали деньги, и расцветала жизнь, когда они появлялись. Тогда ехали в центр, на Арбат, бродили взбудораженно-бесцельной толпой, заглядывая в витрины, танцуя и смеясь, а оседали в «Макдональдсе», заказывали огромные, бесформенные гамбургеры, запивали ледяной кока-колой – и были счастливее всех в целом свете.

Но это были редкие мгновения, а обычный день начинался обычно – Евгений вставал утром, бродил по комнате, приходя в себя после короткого сна, медленно чистил зубы, шустро одевался – мимоходом глянул на часы и ужаснулся пролетевшему времени – лекция начиналась через десять минут. Спешный пробег по осеннему парку, по облетевшей листве, с развевающимся шарфом – и все равно не успел, уселся за парту, когда медлительный преподаватель, оглядев из-под седых ресниц неровные ряды учеников – открыл журнал и начал неторопливую перекличку. Суматоха перемены, переход в другой корпус – и снова речь преподавателя, незабвенно-родная, журчащая, как молодой ручей. А когда кончался тягомотный учебный день, Евгений плелся к общежитию, возле которого почему-то всегда было ветрено. Понять эту аномалию было невозможно, и сколько раз Евгений, содрогаясь под ударами ветра, удивлялся этой природной особенности. Ведь еще минуту назад, казалось, ни дуновения. А здесь – просто сносит! Кошмар!

Он проходил мимо охранника, сонно глядевшего на студенческий, дожидался лифта, который громыхал, словно телега, где-то наверху, но все же приезжал, распахивал двери. Ехал наверх, и там – темные, обшарпанные коридоры, к которым так и не привык, которые раздражали своей вызывающей пустотой.

Иногда, неожиданно и ярко, приходил праздник. И тогда из дверей, выходивших в коридор, то и дело доносились крики. «Какой же праздник?» – вспоминал Евгений, плетясь домой, но угрюмая осень, царившая за окном, не располагала ни к веселью, ни к празднованиям. Распахнул дверь – две незнакомые девицы сидели на его кровати, облокотившись, каждая на свою сторону, на спинки. Олег примостился за столом. Серега разлегся на своей кровати и разглагольствовал, как обычно. На стоявшем у окна столике – три пустые бутылки из-под вина. Стаканы стояли тут же. Когда Евгений вошел, Сергей как раз говорил, обращаясь к одной из девушек:

– Ты запомни, главное – в наше время для успеха нужен только богатый дядя и способность к унижению. Все! Остальное приложится.

– Чего ж вы все вылакали? – недовольно сказал Евгений, проходя в комнату. – Подвиньтесь! – бросил девицам и уселся между ними.

– Уста-а-ал, – протянул он.

– А мы вот тут как раз размышляли, – продолжал Сергей, – возникла очень светлая мысль сходить за догоном. Как ты на это смотришь?

– Всецело положительно, – сказал Евгений, – только я не пойду.

– Девушек мы просить, само собой, не можем, – все тем же медлительным, слащавым голосом продолжал Серега, – я сам нетранспортабелен – если только меня понесут. Так что, так что, – он повернул голову к Олегу, – у нас остается только один вариант. К счастью, беспроигрышный.

– У меня денег нет, – зло сказал Олег, поворачиваясь, закрывая книгу.

– Это не очень хорошо, – протянул Сергей, – я бы сказал, неразрешимо.

Его сегодня тянуло, словно в болото, в философию.

– Но выход есть! – наконец сказал он. – Надо занять у Калмыка.

Калмык был очень прижимистый парень, и трудно было поверить, что он и вправду даст денег.

– Леж, иди проси! Ты у него еще не брал. Да и Евгения возьми, для солидности. Может, проникнется, праздник все-таки.

Олег нехотя встал, поправил подтяжки – он их всегда носил, хотя над ним нещадно издевались. Глянул на Серегу:

– А ты чего сам не сходишь?

– Здесь есть две причины, – спокойно ответил Сергей, – во-первых, я ему и так должен по самые гланды. А с вами-то он еще не имел дела. Только не ляпните, что вы от меня, никогда не даст.

– А что во-вторых? – спросил любопытный Олег.

– А во-вторых, – сказал Серега, – мы вчера так обожрались, не при вас, девчат, будь сказано, что теперь я и задницу до унитаза не донесу, не говоря уж о чем-то большем…

Он еще что-то говорил, а Евгений уже вышел и потянул за рукав Олега – пошли, мол. Поднялись на этаж выше, прошли коридор. Постучались. Дверь тут же распахнулась – на пороге стоял сам Калмык, будто дежурил под дверью.

– Чего надо? – быстро спросил он, глянув на гостей.

И тут Евгений понял, что не знает его имени. А обращаться по кличке… Но думать было некогда.

– Слушай, Калмык, займи денег до степухи, – быстро сказал Олег, и Калмык замер, глядя на них. А потом быстро нырнул в комнату, вернулся.

– Смотрите, пацаны, только в честь праздника, в другой день не дал бы. А сегодня гуляем.

И когда они вернулись, уже стоя под дверью, Евгений спросил:

– Слушай, а что за праздник-то сегодня?

– Седьмое ноября, – ответил Олег, – революция.

Революция случилась в феврале. Они еще только просыпались, отухали от этого невнятного Нового года. Все, кто остался в общаге, не поехав домой, пили много и безрассудно. А затем, как похмелье – сессия. И теперь, дожив до февраля, они наконец-то опомнились – денег не было, серые дни за окном. В такие дни особенно хочется философствовать, и Сергей не вставал с дивана, и какие только темы он не поднимал в эти кошмарные дни, когда денег нет, а гулять хочется. И Евгений, как только снова слышал про несправедливость мира и роль личности в истории, собирался уйти, съехать, перебраться в другой город, ругался, кидался подушками, которые Сергей невозмутимо ловил и подтыкал под голову. Олег и вовсе изобрел новый способ изолироваться – купил себе плейер и сидел в наушниках, пока Серега читал лекцию о вреде учебного процесса и все-таки прозевал, получил по лицу подушкой. Это было последнее, что он стерпел, – он пошел к коменданту, и его переселили в другой корпус. Жить стало скучнее – с Олегом ушла какая-то веселость, на нем всегда можно было отыграться за неудачу или плохое настроение, он всегда был под рукой, такой податливый и такой беззащитный – а теперь они остались друг против друга. И когда дошло до края, когда стало ясно, что и сигареты не на что купить – стали думать.

И Сергей, не вставая с кровати, копаясь в банке с консервами, изрек – надо открывать ларек по обмену валюты. Простенько так сказал, знаючи, словно все эти дни только и обдумывал это предприятие, – и хотя Тищенко сразу забраковал идею, Сергей настаивал, хмуро выдвигая аргумент за аргументом, – и они все же решились. В длинном сквере, обжитом сквозняками, они поставили маленькую будочку, которую отыскали на помойке, и иногда нетерпеливый студент, где-то разжившийся зелеными бумажками, приходил к ним – брали они по-божески, не заламывая цену, и слава о них дошла даже и до ректора, который приказал свернуть лавочку. Коробку нещадно разломали, но через неделю в другом конце обширного парка стояла новая – зеленая, с выпиленным в середине квадратным окошечком.

К ним ходили занимать деньги, Евгений сначала давал, а потом Серега пресек это.

– Нам развиваться надо, а ты разбазариваешь, – говорил он, – икру хочешь жрать? Тогда копи! С борща жирным не будешь!

Так и пошло – медленные, тяжелые успехи, дни напролет между общежитием и ларьком, первые сбережения, пущенные в дело – положили покамест на книжку, а потом – законный ларек, с ассортиментом продуктов. Первые наезды бандитов, которым пришлось платить, основанный банк – молодое детище нетрезвых умов, которое сочинили во время пьянки, хохоча на всю комнату, – но он прижился, как приживалось многое в то неспокойное время. Сняли комнату в бывшем издательстве, выпускавшем книги для детей Советского Союза, – огромное запутанное здание с вереницами длинных коридоров, почти целиком отданное в аренду под мелкие офисы – и собравшее и адвокатские конторы, и охранные предприятия, и благотворительные фонды. Все ютились под одной крышей, внизу, у проходной, не хватало табличек, чтобы записать названия проживающих фирм. И в желтых коридорах, устеленных старыми красными ковровыми дорожками, которым, казалось, не будет износу, пролежи они еще тысячу лет, – что-то было в них крепкое, советское, оставшееся с тех времен, когда страна гордилась швеями и закройщицами – чистые, славные времена! – теперь ходили мордовороты из охранных фирм, грузные мужики с черными пистолетами под пиджаками, и изнеженный, хрупкий, как ваза, дизайнер из агентства мод, и глава новой политической партии с выпуклым, как грецкий орех, животом и бутылкой пива в руках, и торговец рыбой из Латвии, розовощекий блондин с коричневым квадратным портфелем, который иногда неожиданно открывался – и владелец ползал по полу, собирая бумаги, и увесистый, громадный астролог с брелоком в виде собачьего черепа, и виноторговец из Ялты, пригнавший грузовик абхазских вин, и монархист, затеявший возрождать Россию, и мелкий воришка, ставший бизнесменом, и фальшивомонетчик, печатавший доллары, – все сошлись под единой крышей, и среди них название банка, увитое виноградной лозой, терялось среди множества других. А Сергей носился по городу, изнемогая от бешеного ритма, и был и в налоговой службе, и в мэрии, и в аудиторской конторе – где только не бывал за день, а Евгений сидел в офисе, и первые вкладчики – сначала несмело, а потом все чаще и чаще заходили, привлеченные яркой наживкой – двадцать процентов годовых – и непуганые, доверчивые люди несли деньги, и уже через два месяца они сняли отдельное здание, древний, высохший особняк с ввалившейся, словно щеки старика, крышей, с заляпанным фасадом, на котором изощрялись в живописи и фольклоре местные пацаны, с насупленными, недоверчивыми окнами, темневшими без стекол, с набрякшими подоконниками, острыми карнизами. Но через три месяца ремонта, в который вложили все деньги, что были, – новый дом глянул побеленными, словно напудренные щеки девушки, стенами. Окна блестели, словно слеза наполнила их, сияли подоконники и карнизы, внизу расстелилась лужайка мелким зеленым ковром – и вывеска банка, казалось, заполонила собой половину улицы, и теперь нельзя было пройти, не взглянув на него, – а взглянув, запоминали и пересказывали знакомым – и росло, ширилось дело, оборудовали хранилище, наняли персонал – быстроглазых, бойких девчонок – и они встречали клиентов улыбками и приветствиями, все, как одна, в одинаковых костюмчиках – красный пиджак и черная юбка. В службу охраны взяли старого чекиста, уволенного по сокращению штата, – тот собрал команду из бывших афганцев. А дело росло, словно бы уже и не подчиняясь хозяевам, росло само по себе, развиваясь и втягивая все новые и новые силы – уже построили продуктовый магазин, торгующий чешским пивом и американским мясом, открыли прачечную на паях с сирийским бизнесменом, завезли партию дубленок из Турции.

Уже через год их принял вице-мэр, банку дали премию от международного фонда, поощрявшего демократический рынок. В тот урожайный год они разбогатели быстро, и уже не верилось, что это те самые босяки, что приехали когда-то с окраин великой России. В их новеньких офисах свежими красками блестел евроремонт, они выезжали на «мерседесах», проносились по улицам, и столица глядела на них печальными окнами многоэтажек – грустно и радостно одновременно.

В шикарных ресторанах их принимали как припозднившихся, давно ожидаемых гостей; они записались в элитный спортивный клуб, где на соседней беговой дорожке можно увидеть министра или мэра, в лучших клубах в жаркую полночь, когда бьется и гремит столица, они сидели в отдельных кабинетах с молодыми, шикарными женщинами, блестел пурпур их платьев, и заливалась музыка, как вода за воротник, и от пьяного веселья кружился мир вокруг круглого столика, уставленного ледяными коктейлями, окруженного диванами. На полу крутились бойкие цветные тени, очередная красавица, поведя глазами, улыбалась и тянула ликер через трубочку из высокого стакана; фиолетовым огнем зажигался абсент, мрел и дымился танцпол, погруженный в лихорадочную темноту, кишащую людьми. Евгений глотал из стакана – водку не водку, ликер не ликер – уже не разбирал, тяжело, едва сводя слово к слову, выговаривал Сергею, сидевшему напротив, что-то шептавшему блондинке, хохотавшей заранее, уже пьяной, с покачивающейся головой:

– Серега! Мы че пьем-то?

Сергей перегибался через стол и кричал в самое ухо:

– Текилу, пьяная ты морда!

Евгений морщился, разглядывал стопку, жаловался:

– Соленая! – И опять опрокидывал до дна.

А утром Евгений просыпался уже в свет, день за окном давно разыгрался. Он брел в душ, тяжко вспоминая вчерашний вечер, из которого и вспомнить было – влажная муть ночного клуба, дорога домой, которую он помнил урывками – желтое такси, масляные пятна на асфальте, которые он разглядывал, пока Серега распахивал дверцу, долгая дорога до подъезда, жужжание лифта, который вез куда-то наверх, ключ, с которым он тыкался в незнакомые двери, пока не отыскал свою, и в темноте – исчезнувшая замочная скважина, которую он нащупал где-то совсем не там, где в прошлый раз – распахнутая дверь, коридор со светлыми, освещенными луной комнатами – и пока не рухнул на кровать, заметил зеленый, жуткий зрачок электронных часов, пялившихся с тумбочки, – была половина четвертого.

А в спортивном центре они плавали наперегонки с главой муниципального района, и Тищенко всегда проигрывал, хотя легко бы обогнал этого лысого пузана – вырос-то на Волге! Но выигрывать было нельзя, глава был самолюбив и не простил бы поражения; зато потом, в парной, раздобрев от одержанной победы, он обещал, что не тронет их банк. Серегу принял заместитель министра и даже благодарил за развитие вольного предпринимательства. Но самая тяжелая роль досталась Евгению – когда насели бандиты, на переговоры отправили его. Он вошел в элитную квартиру – и пахнуло пятидесятыми – от старенькой этажерки, от подержанного пальто. А когда Евгений вошел в комнату, он был бледен нежной бледностью первого страха и, переступая с ноги на ногу, чувствовал, как скользнул под подошву утконосый шнурок – развязался. Тищенко глядел на стены, с которых голубым отсветом смотрели загадочные глаза – целая галерея портретов. В углу на четырех коричневых ножках возвышался тяжкий телевизор советского производства в латунных доспехах. А в глуби комнаты, опершись на подлокотники, кто-то очень гибкий и маленький, в красном халате, копошился в глубинах бордового кресла – и вот забелело лицо, полилась борода – и старичок с зыбкой челюстью пригляделся к Евгению. И этот странный взгляд, будто проваливающийся в глазное яблоко, заворожил – старичок кивнул на стул, Тищенко притулился на самый краешек.

И говорили они – о ценах на рынке, старик сетовал, как подорожала жизнь – и уже через пять минут иносказательно и в то же время прямо Евгению было высказано все, что ждали от него, – и Тищенко кивнул, соглашаясь. Они платили регулярно и в срок, пока однажды не пришли другие – крепкие, сбитые ребята, словно явившиеся прямо из тренажерного зала, – и на этот раз был дорогой ресторан, и совсем молодой парень с черным ежиком и быстрыми глазами сказал сразу и быстро:

– Платить теперь будете мне. – И запросил вчетверо больше, чем было.

Евгений глянул на широкое блюдо, на котором лежали в ряд крабы с белым мясом, подернутым розовой пленкой, на водку в графине, на безучастное жующее лицо – и согласился. А когда через две недели на оживленном перекрестке этого парня расстреляли в джипе, вместе с охраной, – как раз ехал в ресторан, Евгений продолжил платить старику, от которого приходили за получкой два раза в месяц скромные, тихие люди в очках, в стареньких плащах и выцветших шапках, похожие на вышедших на пенсию, прогоревших в финансовых пирамидах, вконец разоренных учителей.