Текст книги "Фавориты Екатерины Великой"

Усмиритель

Графу Орлову пришлось совершать подвиги не на войне. Из турецких владений в Россию пришла чума. Летом и осенью 1771 года она стала косить население Москвы. В середине сентября умирали по 900 человек в день. Меры властей – заставы, окуривание – запоздали; к тому же народ не верил иноземцам-докторам и считал, что из больниц и карантинов живыми не возвращаются.

Просвещённый архиепископ Амвросий запретил крестные ходы, не разрешал отпевать умерших при храмах и велел возить их прямо на кладбища, а ещё приказал снять с Варварских ворот Китай-города старинную Боголюбскую икону Божией Матери, чтобы избежать столпотворения перед ней. В ответ в городе вспыхнуло восстание. 15 сентября по набату многотысячная толпа – дворовые люди, оброчные крестьяне, ремесленники, рабочие мануфактур – ворвалась в Кремль и разгромила Чудов монастырь. На другой день восставшие взяли приступом Донской монастырь, убили скрывавшегося там Амвросия, затем начали крушить карантинные заставы и дома знати. Три дня на улицах и в самом Кремле шли бои, пока бунт не был подавлен прибывшими в Москву войсками.

Девятнадцатого сентября в Совете было зачитано донесение растерянного московского главнокомандующего, старого фельдмаршала П. С. Салтыкова: из города «все разбежались, и съестное с нуждою доставать можно». Необходимо было без промедления принять чрезвычайные меры. Почему выбор на фаворита, не вполне ясно; впоследствии Екатерина не раз утверждала, что тот сам «умолял» отправить его в Москву[177]177
  См.: Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел // Сборник РИО. Т. 13. С. 173, 175, 180.


[Закрыть]. 21-го числа он выехал из Петербурга. В объявленном в тот же день манифесте говорилось, что генерал-фельдцейхмейстер граф Орлов имеет «полную мочь поступать во всём так, как общее благо того во всяком случае требует»; под его командование поступали все московские «начальники»[178]178
  См.: ПСЗ РИ. Т. 19. СПб., 1830. № 18657.


[Закрыть].

Прибыв на место «для наведения должного порядка», граф действовал энергично и, главное, личным примером показал, что власти не боятся заразы и способны эффективно бороться как с ней, так и с нарушителями общественного порядка – «бунтовщиками» и мародёрами: пойманных при грабеже «выморочных домов» приговаривали к повешению, а затем отправляли перевозить и хоронить тела умерших от чумы.

Орлов поселился в царском Головинском дворце, а свой дом отдал под больницу. Активно заработали две комиссии: противочумная и следственная по делу о бунте и убийстве Амвросия. Главных зачинщиков не нашли, виновными же оказались тысячи, в том числе десятки, если не сотни участников убийства архиепископа. Выявить всех не представлялось возможным, а результат требовался немедленно, чтобы объявить его во всеуслышание. Орлов своей властью прекратил следствие и предложил сенаторам:

«Хотя по самой справедливости и должно стараться в изыскании истины доходить до самого источника, от чего преступление начало своё получило, дабы виноватые по существу их преступления наказаны были по точности их вин, но как при всём том по случаю нынешних несчастных в Москве приключений, от коих род человеческий подвергается гибели, нет ни времени, ни способов достигнуть до сего, а при всём том теперь нужда настоит, чтоб преступники, кои обличены или признались, как наискорее по винам своим были наказаны; хотя некоторые того и избегнут, но как всегда лучше виновного облегчить от наказания, нежели наказать невинного, то не соблаговолит ли собрание сей суд производить и виновных осуждать единственно уже по имеющимся ныне в деле окрестностям и доказательствам»[179]179
  Цит. по: Соловьёв С. М. Указ. соч. Кн. XV. М., 1995. С. 140.


[Закрыть].

В результате на месте смерти архиерея были повешены дворовый человек полковника Александра Раевского Василий Андреев и московский купец второй гильдии Иван Дмитриев. Ещё двоих подвергнутых казни определил жребий – он выпал дворовым Алексею Леонтьеву и Фёдору Деянову. Прочие получили кнут и каторгу.

Орлов сам ходил по больницам, наблюдал за качеством пищи и лекарств, заставлял сжигать одежду и постели умерших от чумы. Покойников теперь нельзя было хоронить в городе – для этого были открыты особые кладбища, где погребали бесплатно. Число карантинных мест и больниц было увеличено; однако Григорий Григорьевич, знавший, что народ их боится, разрешил лечиться на дому – лишь бы жилище было изолированным. Одновременно были сожжены три тысячи ветхих или выморочных домов.

Орлов приказал выдавать пособие помещённым на карантин, а врачам положил двойное жалованье; в случае смерти лекаря его семья получала пенсию. Для оставшихся без родителей детей был открыт приют. Граф отменил особо раздражавшие население меры – сжигание всех вещей умерших, закрытие бань, запрещение мелочного торга[180]180
  См.: Прохоров М. Ф. Московское восстание в сентябре 1771 г. // Русский город: Исследования и материалы. Вып. 2. М., 1979. С. 130.


[Закрыть]. Позаботился он и об оставшихся без работы и, соответственно, без средств к существованию: по его инициативе были организованы общественные работы – мужики и бабы ремонтировали Камер-коллежский вал и углубляли его ров за 10–15 копеек в день.

Орлов понял, что распространению эпидемии способствовали скученность населения и антисанитарные условия, в том числе из-за наличия в городе мелких и крупных предприятий. Из его донесений императрица узнала, что в Москве «трудно завести дисциплину полицейскую, трудно различить, что Москва, а что деревня и на каких кто правах живет, особливо слободы». Малограмотное и радикально настроенное духовенство препятствовало работе врачей, а гарнизон оказался ненадёжным. Поэтому он предложил императрице:

«Весьма б полезно было, если б большие фабриканы добровольно согласились перенести фабрики в уездные города, ибо Москва отнюдь не способна для фабрик. Попов надобно стараться завести в Москве получше, а чтоб иметь их лучше, то надобно им содержание дать побольше, а чтоб дать содержание побольше, то приходы сделать побольше; а ныне много их умерло; и для того переговори с архиереями, чтоб малые приходы сообщить с другими, и, покуда церкви еще не опустели, то б служить в церквах, ежели они в дальнем расстоянии, священникам по очереди. Этот род людей много зла в Москве причиняет. Также московские военные гвардейские команды, отставные гарнизонные; они до того развратны, что способу поправить их не будет, разве перевесть их совсем, ибо их повиновение и дисциплина слово в слово, как чума. Я видел пример, где постояли на карауле великолуцкие солдаты с ними вместе, то и их узнать было неможно; они все почти имеют свои дворы, все торгуют, никто за ними не смотрит, перероднились с фабричными и с прочими жителями Москвы. Какой это народ обитателей здешних! Как посмотришь во внутренность их жизни, образ мыслей, так волосы дыбом становятся и удивительно, что ещё более чего в Москве и сквернее не делается»[181]181
  Цит. по: Прохоров М. Ф. Указ. соч. С. 143.


[Закрыть].

Усмирив Москву, граф заскучал и стал проситься обратно. 5 ноября последовал указ Екатерины о его отзыве и назначении московским главнокомандующим не менее надёжного, но более опытного администратора – ещё одного участника переворота 1762 года генерал-аншефа князя М. Н. Волконского[182]182
  См.: Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел // Сборник РИО. Т. 13. С. 182.


[Закрыть].

Двадцать первого ноября Орлов выехал из Москвы. Ему надо было выдержать шестинедельный карантин в Торжке, однако императрица освободила любимца от этой обязанности. Прибывшего после сражения с «прилипчивой болезнью» графа Екатерина приняла вечером 4 декабря, а уже через несколько дней отправилась с ним на охоту «для стреляния птиц» с доброй выпивкой и холодными закусками[183]183
  См.: Журнал камер-фурьерский 1770 года. С. 423, 437.


[Закрыть].

В честь героя императрица приказала изготовить памятную медаль: на одной стороне был помещён портрет Орлова и выбит титул «Римския империи князь», (кстати, ещё не присвоенный официально); на другой – изображён он же на коне и в доспехах на фоне московского Кремля, с надписью: «Россия таковых сынов в себе имеет». Согласно легенде, слова первоначально были другие: «Такого сына Россия имеет», – но при вручении Орлов якобы стал на колени и попросил «переменить надпись, обидную для других сынов Отечества», что и было сделано, а по столице разнеслась весть о благородстве доблестного мужа.

Другим – монументальным – напоминанием о событии стали Орловские (Гатчинские) ворота в Царском Селе. Екатерина одобрила их проект, созданный Антонио Ринальди в том же 1771 году, но воздвигнуты они были через десять лет у выезда на ведущую в Гатчину дорогу. На обращённом к Гатчине фасаде ворот появилась надпись из стихотворного послания к фавориту поэта Василия Майкова: «Орловым от беды избавлена Москва».

Граф получил ещё одну, вожделенную для многих награду – уже второй миниатюрный портрет государыни работы Вигилиуса Эриксена, покрытый большим плоским бриллиантом, обошедшимся в 11 500 рублей. После кончины фаворита Екатерина позволила пожизненно носить этот знак отличия его брату Алексею, хотя обычно жалованные портреты возвращались в казну после смерти награждённого[184]184
  См.: Лопато М. Указ. соч. С. 25.


[Закрыть].

Незадачливый дипломат

По возвращении из Первопрестольной Григорий Григорьевич вернулся к привычному образу жизни – бывал во дворце и постоянно присутствовал на обедах государыни. 31 декабря 1771 года граф поздравил Екатерину с наступающим Новым годом и «забавлялся» с ней игрой в карты, а 25 января 1772-го она отмечала именины фаворита и пила за его здоровье…

Двадцать третьего января на заседании Совета при высочайшем дворе Орлов объявил о желании императрицы отправить «экспедицию на Константинополь», чтобы победно завершить тяжёлую войну, а заодно поинтересовался, надо ли «распоряжение» такой экспедицией поручать командующему армии генерал-фельдмаршалу П. А. Румянцеву. На следующий день в присутствии самой государыни президент Военной коллегии З. Г. Чернышёв заявил, что это предложение замечательно и осуществимо (а что ещё он мог сказать при Екатерине?), вот только войска для такого похода будут готовы не ранее июня, идти придётся через горы, операция займёт не менее трёх месяцев и вообще её исполнение «зависит от обстоятельств, которые в то время случиться могут». Орлов тут же возразил, что войска можно доставить морем в Варну; правда, для этого придётся строить транспортные суда на Дунае. Видимо, в роли завоевателя турецкой столицы граф видел себя. Но члены Совета единодушно высказались, что отважное предприятие «непременно поручить должно» Румянцеву[185]185
  См.: Архив Государственного совета. Т. 1. Ч. 1. С. 141–144.


[Закрыть].

Екатерина была за поход, поскольку желала окончить войну с блеском… но «обстоятельства» всё же случились и повернули дело иначе. Уже в декабре в Петербурге прознали, что турки склонны к заключению перемирия и переговорам, а к марту 1772 года эти известия подтвердились. Императрица ещё надеялась на будущую кампанию, но Румянцев доложил, что войска не укомплектованы, чтобы исполнять «план» генерал-фельдцейхмейстера. Тот предложил: если возвращать Молдавию туркам, надо там разорить до основания все крепости (кроме Бендер). Совет пришёл к решению провести мирный конгресс на занятой русскими территории – в Фокшанах, городке на границе Молдавии и Валахии, а до того содержать в Петербурге турецких переговорщиков со всей их свитой за казённый счёт.

Вопрос, кто на конгрессе будет представлять Россию, даже не обсуждался – если уж Орлову не случилось стать победоносным полководцем, он должен был стать победоносным переговорщиком. Правда, ранее он в подобных акциях никогда не участвовал. Поэтому вторым членом посольства Екатерина назначила тайного советника Алексея Михайловича Обрескова, с 1740 года находившегося на дипломатической службе, почти два десятка лет служившего российским резидентом в Стамбуле, знавшего турецкий и греческий языки и обычаи султанского двора. Опытный дипломат с начала войны успел посидеть в заключении в Семибашенном замке турецкой столицы, а затем пожить в ссылке в греческом городке Демотика и только в 1771 году был отпущен на родину.

Похоже, прагматичная Екатерина стала заранее готовить фаворита к почётной, но и ответственной миссии. Ещё осенью 1771 года глава российской дипломатии Н. И. Панин направлял ему письма о международном положении страны, в которых подробно описывалась «вся картина и вся связь наших негоциаций», причём речь шла не только про турок, но и про лукавых соседей: венский двор действует против России, а союзная Пруссия желает скорейшего прекращения войны, чтобы не оказывать помощь, но домогается раздела Польши[186]186
  См.: РГИА. Ф. 1101. Оп. 1. № 138. Л. 16. об. – 34 об.


[Закрыть]; к тому же эти державы настойчиво предлагают своё посредничество в мирных переговорах с Оттоманской Портой. Что из этих наставлений граф усвоил, сказать трудно; во всяком случае, доброжелательно настроенный к нему английский посол Кэткарт сетовал, что фаворит мог вполне разумно «обсудить отдельные предметы», но при этом не способен «связать нескольких различных мыслей».

Как бы то ни было, 9 апреля Совет формально обсудил посольскую инструкцию Орлову. 23-го числа он, как всегда, переехал с Екатериной в Царское Село, а 25-го, «по утру в начале 7-го часа, его сиятельство граф Григорий Григорьевич Орлов из Села Царского отправился в повеленный ему от ея императорского величества путь».

На Восток полагалось ехать дорого-богато. Орлов получил наряды и сопровождающих – маршалов, камергеров, дворян, пажей и 24 придворных лакея. В обозе посла находились кухня, запас вина, придворные экипажи. Екатерина, видимо, всерьёз полагала, что красавец-герой «должен действительно казаться ангелом перед такими деревенщинами»: «…у него свита блестящая и отборная, и мой посол не враг пышности и блеска»[187]187
  Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел // Сборник РИО. Т. 13. С. 258–259.


[Закрыть].

К июлю посольство добралось до штаб-квартиры армии в Яссах, а затем перебазировалось в Фокшаны. Турецкие послы не спешили – въехали в город лишь 20-го числа под пушечную пальбу, барабанный бой и музыку. К тому времени русские солдаты построили в дубовой роще за пределами Фокшан городок для переговоров: турецкий и русский лагеря были разбиты в версте друг от друга, а между ними располагался деревянный павильон для встреч делегаций.

Всё началось удачно. Главный турецкий посол, нишанджи (начальник канцелярии султана) Осман-эфенди, давний знакомый Обрескова, размещением остался доволен; и ведший дневник переговоров полковник Петерсон зафиксировал:

«…увидя неожиданно в диком лесу преизрядно просечённые аллеи, песком усыпанные, и, впрочем, оный лес столь хорошо расчищен, что издали его за изрядный сад принять можно. Не меньше также, по-видимому, оба турецких министра (Осман-эфенди и шейх мечети Айя-София Яссини-заде. – И. К.) внутренне удивлялись великолепному штату и богатому во всём убранству, а особенно как услышали они хор роговой музыки, к чему Осман-паша сказал, что он лагерь русский почитает за место, всякими весёлостями наполненное, каковых иногда и в большом городе сыскать трудно»[188]188
  Цит. по: Перминов П. Посол III класса. М., 1992. С. 222.


[Закрыть].

Второй дипломатической победой стало недопущение к переговорам австрийского и прусского дипломатов в качестве посредников. Австрийцы готовы были протестовать, но 25 июля 1772 года в Петербурге была подписана русско-австрийская конвенция о разделе Польши, и идти на конфликт барон Иоганн фон Тугут не посмел.

Все эти протокольные заботы легли на плечи Обрескова. Григорий Григорьевич во всём с ним соглашался, но больше был занят охотой в окрестных лесах, для чего выпросил у Екатерины часть придворной охотничьей команды. Но затем он решил взять переговоры в свои руки, потребовав в качестве условия мира «удовлетворение за приключённые России убытки, ибо она противу воли своей введена в войну настоящую», и выдвинув на первый план болезненный для турок вопрос о признании Крыма независимым от Порты, поскольку именно крымские татары являлись «главнейшею причиной раздоров и кровопролитий между обеими империями».

Российский посол был убеждён: раз Крым завоёван русским оружием, императрица вправе даровать татарам «вольность», и спорить здесь не о чем, а потому нет смысла продлевать перемирие. Обресков вынужден был вступить в «великую борьбу» со старшим коллегой и объяснять ему, что по приказу в армейском стиле дела на переговорах не решаются. Он всё же смог «протянуть» перемирие до 10 сентября. Но теперь упёрлись турки, считавшие, что за Крым можно выплатить русским компенсацию, но нельзя отступаться от единоверцев. Когда же выяснилось, что противник на это не пойдёт, Осман-эфенди дипломатично заболел. Согласиться на «независимость» Крымского ханства он не мог, как и вернуться из Фокшан ни с чем – и то и другое грозило ему потерей головы. Григорий Григорьевич послу посочувствовал и по-дружески посоветовал вместе ехать в Петербург…

Во время частного визита к Орлову 8 августа Осман-эфенди предложил выход в виде утверждения султаном каждого нового хана. Обресков посчитал, что такая «апробация» «претит совершенной независимости», но увидел возможность для торга, сводящего этот пункт к пустой формальности, позволяющей султану сохранить лицо. Дипломат счёл за благо оставить спорный вопрос на усмотрение императрицы, а самим «о прочих артикулах трактовать». Но Орлов долго ждать не стал – 17 августа передал туркам ультиматум по крымскому вопросу. В результате конгресс был «разорван», а турецкие послы официально отозваны великим визирем. Известие из Петербурга о согласии на «некоторого рода инвеституру» пришло слишком поздно[189]189
  См.: Дружинина Н. М. Русский дипломат А. М. Обресков // Исторические записки. Т. 40. М., 1952. С. 271.


[Закрыть].

Не дожидаясь отъезда турок, Орлов поспешил в Петербург. 1 сентября, когда он ещё скакал в столицу, донесение о «разрыве турками Фокшанского конгресса» было прочитано в Совете. И уже два дня спустя графу был послан высочайший рескрипт: Екатерина формально одобряла его действия, но фактически запрещала возвращение, оставляла на его волю «продолжить вверенную ему негоциацию по её возобновлении и употребить себя между тем по его званию в армии под предводительством генерал-фельдмаршала Румянцева».

Огорчённый Обресков получил письмо от руководитеря внешнеполитического ведомства Н. И. Панина, возлагавшего вину за срыв переговоров на Орлова:

«Сердечно сожалею, мой любезный друг, о настоящем вашем положении. Видя из последних депешей ваших, что новозародившееся бешенство и колобродство первого товарища вашего испортили всё дело, в сих прискорбных и досадных обстоятельствах могу я вам по крайней мере принести уверения, побожась вам честью моею и уверяя вас как истинного друга, что ни малейшим образом и ничто в сём несчастном происшествии насчёт вашей особы отнюдь не упало, напротив того, её императорское величество внутренне удостоверены, что вам невозможно было ничего иного сделать в положении вашем, как то, что вы сделали. Поверьте, мой друг, что вам вся справедливость отдаётся и ваши прежние заслуги не помрачаются, конечно, от необузданности товарища вашего. И в самом деле: всякому постороннему человеку нельзя тому не удивиться, как первые люди в обоих государствах, посланные для столь великого дела, съехались за одним будто словом и, сказав его друг другу, разъехались ни с чем. Но меня сие нимало не удивляет, зная совершенно те обстоятельства, которые вам известны, и те, которые вам ещё неизвестны…»

Никита Иванович наделил подчинённого полномочиями продлить переговоры уже в ином месте и без оглядки на Орлова, поскольку ситуация при дворе принципиально изменилась:

«Вам препоручается извлечь Отечество из такого жестокого кризиса. Хотя по рескрипту к вам вы можете счесть, что прежний ваш товарищ и теперь с вами действительно будет, однако же я уповаю, что вы один останетесь на деле, а он сюда прискачет. Да пускай бы, против моего чаяния, он ещё там остался, то и в таком случае, конечно, вам не будет больше нужды его мечтательные мысли сколько уважать, как прежде, ибо его прежний случай совсем миновался; а потому и вы нужды более иметь не будете сокращаться вашим в делах просвещением и искусством в единых соображениях и расположениях его необузданных мнений и рассуждений, а можете надёжно, с большею твёрдостью держаться ваших собственных и его к оным обращать»[190]190
  Цит. по: Там же. С. 227–228.


[Закрыть].

Составитель «Анекдотов из жизни князя Григория Григорьевича Орлова» писал, что граф на переговорах держал себя столь возмутительно, что толкал и бил по щекам турок и при этом уверял: «Нельзя с таким народом инако обходиться»[191]191
  НИА СПбИИ РАН. Ф. 36. Оп. 1. № 756. Л. 58 об.


[Закрыть]. Даже принимая во внимание простоту манер фаворита, подобные поступки были совершенно немыслимы; но, очевидно, такие слухи гуляли по Петербургу – этот может…

Применительно же к нашим сюжетам можно сделать вывод, что фавориту, каким бы прочным ни было его положение, не следовало надолго удаляться от двора, дабы его покровительница не переключила внимание на кого-то другого. Екатерина стала размышлять о «холодности» любимца, о его любовных похождениях на стороне (давно известных, но вновь всплывших благодаря чьим-то услужливым напоминаниям), пусть и самых пустяковых. Опытный царедворец Панин, «которому государыня, может быть, сказала откровенно всё по этому делу, не нашёл нужным её разуверить, и когда случай представил новый предмет для благосклонности, дело само устроилось». Или при помощи того же Панина…

Разумеется, сыграло свою роль и недипломатическое поведение Орлова на ответственных переговорах. Другое дело, что и куда более умелому Обрескову не удалось заключить мир на последующих переговорах с турками в Бухаресте, тянувшихся до марта 1773 года. Камнем преткновения стал вопрос о допущении в Чёрное море не только торговых российских судов, но и военных кораблей, на чём настаивала уже сама Екатерина. Турки упирались и в ответ на эти требования предлагали только деньги. Но Орлову это уже помочь не могло…