Текст книги "Фавориты Екатерины Великой"

Прощание с героем

Григорий Орлов не вынес тяжести утраты – у него стали проявляться признаки душевного расстройства. В сентябре или начале октября 1781 года братья привезли его в Москву, в дом Ивана Григорьевича на Большой Калужской улице. К весне князю как будто стало легче, в марте он формально вернулся к исполнению должностей, но уже в июле известил подчинённых по артиллерийскому ведомству, что государыня отпускает его «в Царицын для употребления целительных вод». На службу он больше не вернулся[268]268
  См.: Столетие Военного министерства. Т. 6. С. 296–297; Спащанский А. Н. Указ соч. С. 222.


[Закрыть].

В октябре 1782 года Григорий Григорьевич неожиданно явился в Петербург, откуда написал С. Р. Воронцову:

«Голубчик мой, благодарствую за письмо твоё и твоей графини. Я сейчас еду в Царское. Здоровье моё плохонько. Любите меня вы так, как я вас люблю обоих. Сегодня считаю быть сюда назад; не знаю точно, сколько здесь пробуду, ибо я не знаю, оставят ли на волю моё пребывание»[269]269
  Архив князя Воронцова. Кн. 27. С. 7.


[Закрыть].

В письме от 11 ноября сыну и наследнику Павлу Петровичу императрица сообщила: «Болезнь князя Орлова продолжается; уже два дня он лежит и находится в ребячестве»[270]270
  Письма императрицы Екатерины II великому князю Павлу Петровичу и великой княгине Марии Фёдоровне во время путешествия их императорских высочеств в 1781 и 1782 гг. // Сборник РИО. Т. 9. СПб., 1872. С. 192.


[Закрыть]. Тремя днями позже после встречи с бывшим фаворитом она поделилась с бароном Гриммом впечатлением о состоянии больного: «…тих и покоен, но слаб, и все мысли в разброде; он сохранил только непоколебимую привязанность ко мне»[271]271
  Письма императрицы Екатерины II к Гримму (1774–1796). С. 252.


[Закрыть]. Но английский дипломат Гаррис в том же месяце передал в Лондон: Орлов произносил «дикие и бессвязные речи», а однажды даже бросил в лицо императрице обвинение, что «раскаяние и угрызения совести довели его до сумасшествия и что участие, некогда принятое им в чёрном деле, навлекло на него наказание Божие»[272]272
  Лорд Мальмсбюри о России в царствование Екатерины II // РА. 1874. № 11. С. 869–870.


[Закрыть].

Чтобы порадовать угасавшего старого друга, государыня наградила его только что учреждённым орденом Святого Владимира. Для Мраморного дворца Федот Шубин изготовил мраморные бюсты всех пятерых братьев Орловых. Наиболее колоритным, пожалуй, получился бюст старшего, Ивана: уверенный, грубоватый вельможа с благодушным и чуть снисходительным взглядом. А Григорий позировать уже не мог, и скульптор использовал его более раннее изображение. Самый знаменитый из Орловых предстал моложавым горделивым героем при полном параде, но несколько застывшим, похожим на надгробный памятник. Его бюст остался в Гатчине. После кончины Екатерины по воле взошедшего на престол Павла I все пять скульптурных портретов были «сосланы» из императорских резиденций «в фамилию графов Орловых».

В последний день 1782 года государыня попросила братьев Григория позаботиться о нём:

«Известная мне между всеми вами братская любовь и дружба служат мне надёжною порукою, что вы приложите всевозможное старание к сохранению его, к доставлению ему всего нужного в настоящем его положении и к исцелению его. От вас зависит избрать место, для пребывания его способное, где бы он чистым воздухом и всякими свойственными выгодами пользоваться мог».

Этим же письмом она предоставила братьям больного право управлять его имениями и погашать его долги[273]273
  См.: Орлов-Давыдов В. П. Указ. соч. Т. 2. С. 21.


[Закрыть]. Они увезли Григория в Москву, где он и скончался в ночь на 13 апреля 1783 года.

Пожилая и много повидавшая Екатерина в письме Гримму от 20 апреля 1784 года трезво оценила достоинства и недостатки покойного фаворита:

«В нём я теряю друга и общественного человека, которому я бесконечно обязана и который оказал мне самые существенные услуги. <…> Гений князя Орлова был очень обширен; в отваге, по-моему, он не имел себе равного. В минуту самую решительную ему приходило в голову именно то, что могло окончательно направить дело в ту сторону, куда он хотел его обратить, и в случае нужды он проявлял такую силу красноречия, которой никто не мог противостоять, потому что он умел колебать умы, а его ум не колебался никогда. Но при этих великих качествах ему недоставало последовательности по отношениям к предметам, которые в его глазах не стоили заботы, и лишь немногие предметы удостаивал он своей заботы или скорее труда своего, ибо занят был одним предметом (видимо, императрица имела в виду себя. – И. К.). От этого он казался небрежным и неуважительным больше, нежели был на самом деле. Природа избаловала его, и он был ленив ко всему, что внезапно не приходило ему в голову»[274]274
  Письма Екатерины Второй к барону Гримму // РА. 1878. № 9. С. 90.


[Закрыть].

Пожалуй, императрице удалось найти точное определение того качества Григория Орлова – «свежесть души», – которое составляло обаяние его личности и которое он сумел сохранить в зрелом возрасте. Потёмкин тоже мог устроить пышное празднество и даже поразить императрицу и её гостей грандиозным зрелищем – к примеру, демонстрацией только что созданного Черноморского флота в севастопольской бухте в 1787 году. Но Орлов умел создавать вокруг себя атмосферу искреннего, не отягчённого политическими заботами «дружества» и веселья, возвращавшего Екатерину в годы молодости. А ещё на этого вроде бы праздного гуляку можно было положиться: не продаст, не обманет из честолюбия или ради корысти. Даже строгий моралист Щербатов отдал должное его человеческим качествам:

«Сей, вошедши на вышнею степень, до какой подданной может достигнуть, среди кулашных боёв, борьбы, игры в карты, охоты и других шумных забав почерпнул и утвердил в сердце своём некоторые полезные для государства правила, равно как и братья его. Оные состояли: никому не мстить, отгонять льстецов, оставить каждому месту и человеку непрерывное исполнение их должностей, не льстить государю, выискивать людей достойных и не производить, как токмо по заслугам, и наконец отбегать от роскоши, – которые правила сей Григорей Григорьевич, после бывший графом, а наконец князем, до смерти своей сохранил… никогда в управление не принадлежащего ему места не входил, а естли бы и случилось ему за кого попросить, никогда не сердился, ежели ему в том отказывали; никогда не льстил своей государыне, к которой не ложное усердие имел, и говорил ей с некоторою грубостию все истины, но всегда на милосердие подвигал её сердце, чему и сам я многажды самовидцом бывал; старался и любил выискивать людей достойных…»[275]275
  «О повреждении нравов в России» князя М. Щербатова и «Путешествие» А. Радищева. С. 119–120.


[Закрыть]

Орлов был способен на подвиг – но не на повседневную и скучную управленческую работу, не владел изощрённым искусством руководства людьми. «Он откровенен, прямодушен, честен и обладает твёрдой волей. Если бы он обладал государственными знаниями да постоянством, которое необходимо для общественного деятеля, так это был бы великий государственныей человек», – был уверен неплохо относившийся к князю французский дипломат Корберон.

Политические представления Григория Григорьевича были ясны и просты: турки – враги, их надо как можно скорее разгромить и взять древний Константинополь; раздел Польши – дело настолько неблагородное, что его участники заслуживают смертной казни; французы «фальшивые», а англичане искренние, помогали России в борьбе с турками, а потому надо в свою очередь помочь им в борьбе с американскими бунтовщиками, вместо того чтобы объявлять нейтралитет. В донесении в Лондон английский посол передал содержание своей беседы с князем, который высказал явное неодобрение антибританской политики императрицы и выступил совершеннейшим англофилом:

«Вчера он сообщил мне рассуждения, происходившие между ними в понедельник. Поводом к ним послужило то, что ещё в субботу императрица спросила у него, почему в последнее своё путешествие он не посетил Англии. Он отвечал посреди многочисленного общества, что ему совестно было показаться в королевстве, которому Россия была стольким обязана, показаться в ту минуту, когда русский флот отправлялся в море с целью действовать прямо вразрез с самыми существенными интересами того королевства; что, появившись в Лондоне, он бы ожидал, что все его старинные знакомые Средиземного моря отвернутся от него. Когда императрица попробовала опровергнуть сказанное им, он, продолжая говорить совершенно громко перед всем обществом, пустился в подробности насчёт нашего дружественного образа действий во время последней войны, чему он сам был свидетелем, что, по словам его, и было причиной той небольшой славы, которую он получил.

В то время императрица ничего более не отвечала, но послала за ним в понедельник и приняла его наедине. Она тотчас же вернулась к предмету субботнего разговора и, сознавшись, что не совсем довольна собственным поведением относительно Англии, спросила его мнения насчёт настоящего положения дел. Он отвечал, что его политические чувства были всегда одинаковы, что он почитал фразцузов народом бесчестным, фальшивым и враждебным как для неё, так и для её империи; что если поведение их изменилось, намерения их остались неизменными, и что он с величайшим огорчением видит, как их льстивые и вкрадчивые речи незаметно привели её к мерам, столь противным её прежней системе и столь вредным для её собственных интересов; что англичане были (он сознавался в том) менее вежливы, чем французы, но зато гораздо более искренни, что они были едиственными верными и полезными друзьями, на которых Россия могла рассчитывать, и если она равнодушна к уважению и мнению нации, подобной нашей, то и не должна была так сожалеть о потере её дружбы и расположения[276]276
  Лорд Мальмсбюри о России в царствование Екатерины II // РА. 1874. № 8. С. 747–748.


[Закрыть].

Насколько проницательным был посол Кэткарт, можно судить по тому, что он считал Орлова совершенно неподкупным человеком, который «дорожит честью и правдой и в других ненавидит и презирает всякое уклонение от них». Другое дело, что «после лишнего выпитого стакана» он мог раскрыть любезному англичанину «несколько тайн государственных и других, касающихся лично до него самого»[277]277
  См.: Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе с 1762 по 1769 г. включительно. С. 429; Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе с 1770 по 1776 г. С. 31.


[Закрыть]…

Не суждено было Григорию Григорьевичу стать государственным мужем, а потому и не нашлось ему места на памятнике Екатерине, установленном в 1873 году перед Александринским театром в Петербурге.

Торжественные похороны князя состоялись в Москве. Под пушечные выстрелы и полковую музыку офицеры лейб-гвардии Конного полка несли до Донского монастыря обитый малиновым бархатом гроб и регалии покойного: его парадный кавалергардский убор, ордена и княжескую мантию. Вдоль дороги выстроились Великолуцкий и Ревельский полки. Число духовных особ, присутствовавших при погребении, достигало шестисот человек. У монастырских ворот гроб приняли братья покойного и внесли в церковь. На отпевании присутствовал московский главнокомандующий генерал-фельдмаршал З. Г. Чернышёв; божественную литургию и панихиду совершил архиепископ Московский и Калужский Платон. Прозвучал троекратный ружейный залп. Гроб простоял ночь в церкви под караулом Конной гвардии, а утром был отправлен в Отраду – подмосковное имение графа Владимира Григорьевича Орлова, где неутомимый лентяй, неистощимый затейник и незадачливый дипломат упокоился в родовой усыпальнице Владимирской церкви.

Судьба останков фаворита и его супруги оказалась непростой и даже трагичной. В 1832 году прах Григория, Алексея и Фёдора по инициативе графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской был упокоен под полом Георгиевского собора Юрьева монастыря близ Новгорода. В 1896-м граф А. В. Орлов-Давыдов добился возвращения гробов в «родную усыпальницу» в Отраде. Но в 1924 году захоронения Орловых были вскрыты и обобраны, а останки публично сожжены[278]278
  См.: Симоненко Н. А. Тайны графской усадьбы: Новое о братьях Орловых и усадьбе «Отрада». М., 2016. С. 105–106.


[Закрыть].

История захоронения княгини Екатерины и вовсе загадочна. В Благовещенской церкви-усыпальнице Александро-Невской лавры в Петербурге находятся две надгробные доски. Гравированная надпись на медальоне из золочёной бронзы 1780-х годов гласит: «В память княгини Екатерины во святом крещении Иулиании Николаевны Орловой, урождённой Зиновьевой, её императорского величества статс-дамы и ордена Святые Екатерины ковалера, родившейся 1758 года декабря 19 числа, скончавшейся 1781 года июня 16 числа». Мраморная доска начала XIX века сообщает: «Под сим храмом положено тело статс-дамы и кавалера ордена Святые Екатерины светлейшей княгини Екатерины Николаевны Орловой…»[279]279
  См.: Художественное надгробие в собрании Государственного музея городской скульптуры: Научный каталог: В 3 кн. Кн. 1. Благовещенская и Лазаревская усыпальницы. СПб., 2004. С. 79–80.


[Закрыть]

Однако вопрос, состоялось ли перенесение в Россию останков княгини, похороненных в 1781 году в соборе Нотр-Дам в Лозанне, остаётся открытым. Архивные документы лавры свидетельствуют, что в 1783 году на территории Александро-Невского монастыря (статус лавры он получил в 1797-м) велись работы по сооружению «палатки» – храмовой пристройки для погребения Екатерины Орловой, для чего были отпущены 45 тысяч кирпичей и другие строительные материалы[280]280
  См.: Там же. С. 80.


[Закрыть]. Но документальных данных о самом перезахоронении до сих пор не обнаружено. Скорее всего, прах молодой княгини так и остался на чужбине.

Девятнадцатого апреля 1783 года Екатерина II написала Фёдору Орлову: «Всекрайно сожалею о нещастной потере друга моего, плачу о нём обще с вами; более писать не могу, понеже горько; весма чувствую всю цену благодарности к нему и к вам». Императрица взяла на себя заботу о его «фамилии», предложив выкупить часть имений и имущества: «…вам оное излишно, продажа же того будет средством не только к скорейшей уплате долгов покойного князя Гр. Гр., но ещё и к собственной всех вас пользе обратится». Она приказала составить опись и оценить это имущество, выплаты за которое рассчитывала производить в течение десяти лет с ежегодным добавлением шести процентов от стоимости. Из бумаг Екатерины видно, что она сначала предполагала выкупать крепостные души своего любимца по 80 рублей, но затем решила не мелочиться и назначила цену в 100 рублей; гатчинский дом оценила в 150 тысяч вместо 119 680 рублей, а за сервиз, художественное собрание и библиотеку положила 10 тысяч вместо первоначальных шести[281]281
  См.: РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. № 852. Л. 2–3, 4–4 об.


[Закрыть].

В итоге к письму она приложила отдельную «Записку, что я желаю купить»:

«1. Мызу Гачино с принадлежащими к ней двенадцатью деревнями.

2. Мызу Старую Скворицкую с пятью деревнями.

3. Мызу Новую Скворицкую с двадцати двумя деревнями.

4. Мызу Греблову с одной деревнею.

Во всех сих деревнях по нынешней четвёртой ревизии считается душ мужеска полу русских – две, финских – три тысячи триста семьдесят семь, а всего три тысячи триста семьдесят девять душ.

Дом Гачинской с оружейною, мебелями, оранжереею, разным строением и материалом всякого звания.

Дом Мраморный в С. П.-Бурге с другим корпусом, построенным для конюшен и служеб.

Вызолоченный сервиз, библиотеку, антики и медали.

За деревни, полагая по самой дорогой цене, и именно по сту рублей за душу, вы[й]дет триста тридцать семь тысяч девять сот рублей, а в разсуждении строений, заведениев и прочаго, и, дабы составить равную сумму, триста пятьдесят тысяч рублей.

За Гачинской дом с меблями, оранжереею и разным строением и материалами, тако ж и оружейною, – сто пятьдесят тысяч рублей.

За Марморный (так. – И. К.) дом с корпусом для конюшен и служеб – двести пятьдесят тысяч рублей.

За вызолоченный сервиз, библиотеку, антики и медали – сто тысяч рублей.

Итого восемь сот пятьдесят тысяч рублей.

Естьли в разсуждении того, что сия сумма заплачена будет не вдруг, но по сту по пятидесяти тысяч рублей на год, следственно в шестой год положить и указанные проценты, то причтётся их на все шесть лет сто семьдесят и одна тысяча рублей, и потому вся сумма с процентами составила бы миллион двадцать одну тысячу рублей.

Назначая в уплату сего продолжение десять лет пенсии покойного князя Григорья Григорьевича по сту по пятидесяти тысяч рублей на год сверх всей вышеписанной оценки, останется в пользу графов Орловых до пяти сот тысяч рублей»[282]282
  Орлов-Давыдов В. П. Указ. соч. Т. 2. С. 26, 28, 29.


[Закрыть].

Щедрое предложение устроило братьев-наследников, и они отправили государыне «наичувствительнейшую благодарность». Свои обязательства Екатерина исполнила с лихвой – как следует из недатируемой бумаги Кабинета «О покупке мызы Гатчина», в итоге стоимость этого владения Григория Орлова, по указу от 3 июня 1783 года выкупленного государством, поднялась до полутора миллионов рублей. Братья попросили взять в казну и другие имения покойного – Шунгурову мызу под Петербургом и замок Лоде с окрестными владениями в Эстляндии, которые они оценили в 536 тысяч рублей. 16 июня 1784 года Екатерина повелела выкупить и их[283]283
  См.: РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. № 852. Л. 2; РГИА. Ф. 468. Оп. 43. № 173. Л. 1, 5.


[Закрыть]. В итоге по двум указам она в 1785 и 1788–1790 годах выплачивала Орловым в рассрочку полтора миллиона и ещё 441 тысячу рублей[284]284
  См.: РГАДА. Ф. 14. Оп. 1. № 31. Ч. 6а. Л. 251 об.; № 47. Ч. 11. Л. 76.


[Закрыть]. Ещё при жизни князя Екатерина стала частями выплачивать деньги, которые тот с её разрешения позаимствовал в 1780 году из кассы Канцелярии опекунства иностранных, но вернул лишь 40 тысяч из 150; теперь же она решила оставшуюся часть долга погасить из полагавшейся наследникам суммы[285]285
  См.: РГИА. Ф. 468. Оп. 43. № 290. Л. 5 об.; РГАДА. Ф. 11. Оп. 1. № 852. Л. 8.


[Закрыть].

Со смертью Григория Григорьевича из памяти государыни ушли все проблемы, которые были связаны с ним в последние годы. Для неё он навсегда остался героем её молодости, который её любил и сделал императрицей великой страны. И вспоминала она его в беседе со статс-секретарём А. В. Храповицким не как слугу и сподвижника, а как родного и близкого человека с достоинствами и недостатками: «К[нязь] Ор[лов] был génie, силён, храбр, решим, mais doux comme un mouton, il avoit le coeur d’une poule[286]286
  …но мягок, как барашек, и имел сердце курицы (фр.).


[Закрыть]; два дела его славные, восшествие и прекращение чумы»[287]287
  Екатерина II: искусство управлять. С. 52.


[Закрыть].

«Замороженный суп», «Казак» и «Голубинка»

Ошибка императрицы

В августе 1778 года уже знакомый нам Платон Лавров, гостивший у Григория Орлова в Гатчине, записал в дневнике:

«22. С Петром Васильевичем Завадовским уехал к новой избушке, к фазанам и в прочие места. Они все кушали у Демидова в Сиворице.

23. Князь по утру с Васильчиковым ездил на охоту с собаками, затравили 2 зайцев»[288]288
  Дневник Палладия Лаврова. 1778 год // Дворец и парк Гатчины в документах, письмах и воспоминаниях. XVIII век. СПб., 2006. С. 67.


[Закрыть].

Таким образом, у отставленного фаворита, проводившего время в любимой загородной резиденции, одновременно гостили два его товарища по несчастью – тоже вышедшие из «случая» Александр Васильчиков и Пётр Завадовский.

Александр Семёнович Васильчиков (1746–1804), сменивший Орлова в опочивальне императрицы, был фигурой проходной, во многом случайной. Отношения Екатерины с Орловым зашли в тупик: он так и не стал ни верным любовником, ни помощником и сподвижником, необходимым для управления империей «в ручном режиме». Видимо, государыня просто устала от орловских своеволия, взрывного характера, безалаберности, неспособности облегчить ей бремя ежедневных тяжёлых государственных забот и вовремя скрасить немногие часы отдыха, и она решилась обрести родственную душу – сама или усилиями многомудрого Никиты Панина.

Екатерина была явно неравнодушна к статным военным. Чернобровый красавец, как и его предшественник, был выходец из старого московского рода; тоже служил в гвардейском полку, только повоевать не успел. Об обстоятельствах его знакомства с императрицей прусский дипломат Сольмс доложил в Берлин:

«Поручик Конной гвардии Васильчиков, которого случай привёл этой весной в Царское Село, где он должен был командовать маленьким отрядом, содержавшим караул во время пребывания там двора, обратил на себя внимание своей государыни. Предвидеть этого никто не мог, так как это человек наружности не представительной, никогда не искал быть замеченным и мало известен в свете. Первый знак своих милостей её императорское величество явила ему, когда она оставляла Царское Село, переезжая в Петергоф. Она послала ему золотую табакерку, велев сказать, что жалует её за тот отличный порядок, в котором он держал свою часть. Однако это сочли как простую щедрость с её стороны и говорили как о вещи, не имеющей никакого значения»[289]289
  Дипломатическая переписка прусских посланников при русском дворе. Донесения графа Сольмса Фридриху II и ответы короля, 1772 по 1774 г. // Сборник Императорского Русского исторического общества (далее – РИО). Т. 72. СПб., 1891. С. 225–227.


[Закрыть].

Однако 1 августа 1772 года Васильчиков получил придворный чин камер-юнкера; Орлову же, почуявшему перемену в настроении императрицы и решившему вернуть её расположение, было отправлено письмо с рекомендацией остаться в действующей армии. Фаворит, как известно, совету не внял и из Фокшан поскакал в Петербург, но на подъезде к столице был перехвачен фельдъегерем и повёрнут в Гатчину. В сентябре Григорий Григорьевич получил немалые отступные, а Александр Семёнович – чин камергера[290]290
  См.: Российский государственный исторический архив (далее – РГИА). Ф. 469. Оп. 14. № 25. Л. 23 об. – 24.


[Закрыть]. Казалось, нового любимца ждёт небывалый взлёт карьеры.

Васильчиков как будто утвердился в «известной должности». У него были апартаменты во дворце; камер-фурьерские журналы регулярно называли его в числе присутствующих на обедах и ужинах императрицы – в 1773 году 166 раз. Но это всё, что мы о нём знаем, да ещё то, что, по словам самой Екатерины, молодой человек «в четыре приёма» получил от неё около шестидесяти тысяч рублей и дом «противу дворца»[291]291
  См.: Екатерина II и Г. А. Потёмкин: Личная переписка 1769–1791. М., 1997. С.16–17.


[Закрыть]. В бумагах Кабинета за 1773 год имеется распоряжение о выдаче Васильчикову 20 тысяч рублей[292]292
  См.: РГИА. Ф. 468. Оп. 39. № 132. Л. 1–7.


[Закрыть].

Новый фаворит не устраивал ни праздников, ни выездов, ни иных развлечений. Современники о нём молчали, а ведь придворные новости такого рода всегда интересовали общество. Очевидно, сказать было нечего. Даже словоохотливый английский посол Ганнинг смог доложить в Лондон только то, что новый любимец – человек, «способности которого были слишком ограничены для приобретения влияния в делах и доверия своей государыни»[293]293
  Дипломатическая переписка английских послов и посланников при русском дворе с 1770 по 1776 г. // Сборник РИО. Т. 19. СПб., 1876. С. 405.


[Закрыть]. Молодец, очевидно, был благовоспитан и хорош собой, но ни по темпераменту, ни по характеру, ни по способностям не подходил для предназначенной ему роли.

Звезда Васильчикова сияла неярко и быстро погасла. Екатерина вскоре поняла, что ошиблась в выборе. Уже в феврале 1774 года в письме своему давнему знакомому (несмотря на то, что он был на десять лет её моложе) Григорию Потёмкину она призналась:

«От рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; сначала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяца по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его мне плакать принуждала»[294]294
  Екатерина II и Г. А. Потёмкин. С. 9.


[Закрыть].

В сердцах она назвала Васильчикова дураком и «замороженным супом» – надо полагать, за безынициативность, отсутствие «качеств к заслугам», неспособность порадовать, удивить, вызваться на дело или хотя бы сказать нужные слова.

Разочаровавшись в Васильчикове, Екатерина решила произвести «смену караула»: в декабре 1773 года она отправила на первый взгляд обычное письмо Потёмкину:

«…Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу попустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, зделаете вопрос, к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: к тому, чтоб вы имели подтверждение моего образа мысли об вас, ибо я всегда к вам весьма доброжелательна»[295]295
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

Генерал всё понял верно и примчался в Петербург. Начался его долгий роман с императрицей, в котором были и страсть, и споры до слёз, и ссоры с расставанием, и долгая совместная работа на благо державы.

Надо было убрать с глаз долой обузу. 1 марта 1774 года Екатерина попросила Потёмкина: «Молвь П[анину], чтоб чрез третии руки уговорил ехать В[асильчикова] к водам. Мне от него душно, а у него грудь часто болит. А там куда-нибудь можно определить, где дела мало, посланником. Скучен и душен». 19 марта «замороженный суп» «съехал» из дворца. Однако добрая императрица решила подсластить пилюлю щедрым подарком, 8 апреля графиня Е. М. Румянцева сообщила мужу-фельдмаршалу, что Васильчикову «пожалованы деревни в Польше 3000 душ»[296]296
  Письма графини Е. М. Румянцовой к её мужу, фельдмаршалу графу П. А. Румянцову-Задунайскому. 1762–1779 г. СПб., 1888. С. 184.


[Закрыть].

Отставной фаворит получил милостивое прощальное письмо:

«Александр Семёнович. Пожаловав вам деревни, приказала я Елагину выдать вам на учреждение дома вашего 50 000 да за доход нынешнего года 5000 рублёв, которые деньги вы от него и принять можете. Сверх сего приказано ему купить или зделать для вас на 24 персоны серебряный сервиз, бельё к столу и поваренную посуду. Да когда отстроится и уберётся купленный от капитана Глазатова в Луговой Миллионной дом, отдать вам в вечное владение. И на всё сие Елагин указы от меня имеет»[297]297
  Бумаги императрицы Екатерины II, хранящиеся в Государственном архиве Министерства иностранных дел // Сборник РИО. Т. 13. СПб., 1874. С. 398.


[Закрыть].

Васильчиков принёс «всеподданнейшую благодарность» и благополучно исчез из истории. Императрица вспомнила о нём ещё лишь однажды – в 1777 году при его отъезде за границу наградила невысоко котировавшимся орденом Святой Анны[298]298
  См.: Бантыш-Каменский Д. Н. Списки кавалерам российских орденов 1699–1796 Святого Андрея Первозванного, Святой Екатерины, Святого Александра Невского и Святой Анны. М., 2018. С. 148.


[Закрыть]. 22-месячный фавор остался самым ярким фактом биографии офицера. Он ничего не выслужил, остался холостяком, одиноко жил в огромном московском доме на Воздвиженке, тихо умер в 1804 году и был похоронен в своём имении Лопасня в Зачатьевской церкви.

Екатерина же извлекла урок из своей ошибки. Впоследствии она нашла новую модель отношений со своими избранниками: для решения проблем государственных нужен «гений» уровня Потёмкина, а для отдохновения в частной жизни – очаровательные молодые люди с соответствующим набором качеств. Не все задержались в опочивальне императрицы надолго, но каждый отвечал этим требованиям.