Текст книги "Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки"

Смех и слёзы на Jethro Tull

Где же играть музыканту, как не на похоронах и свадьбах, как тонко говаривал один из героев пьесы Вампилова? Ну вот и я стараюсь воплотить эту печальную заповедь в своих нечастых выступлениях, да в этой разноцветной книжке, которую, хоть и слова мои весьма нескромны, уже и сам люблю. Заставить недоверчивого зрителя улыбнуться, заплакать, а потом снова расхохотаться сквозь слёзы – вот моя сверхзадача, как вашего личного клоуна.

Я, кстати, всё ещё здесь, с вами, 7-го праздничного ноября «две тысячи двенадцатого», воротившись, не солоно хлебавши, «с грандиозного парада», на который я и не успел. Лишь только полуживые полотна знамён, что ёжатся на зябком ветру, да заиндевевшие рабочие, разбирающие сцену напротив забытого Мавзолея, ну разве что ещё горстка зевак из приезжих, вот, что досталось мне вместо торжественных колонн, шаров и транспарантов… Ну да и ладушки, я «независимо» вернулся и вот сижу себе, по-детски надувшись на всех, даже на родных Андрюху и Боряна. Ну это ж надо – коварно поманить гулянкой, а потом взять и прикинуться такими скромницами!

Взамен на разбитые надежды пристыжённый Андрюха примирительно предложил послушать историю из его нестабильной коллекции, но и она оказывается так себе, и тянет лишь на лёгкую улыбку. Это была скромная байка про некоего чувака-одноклассника, который вначале считался такой уж конченой шпаной, что бедные менты, постоянно его ловившие и терявшие, просто по-человечески устали… И после небывалого окончании им десятого класса «озарено» предложили ему… самому перейти «в ментуру». Ну, дескать, «хоть следить за тобой, паскудой, не придётся». И этот мелкого роста субтильный типчик с тех пор в классических фуражке и форме, что велики ему на размер, и исправно состоит при пресловутой «ментовке». Наверное, нужно это считать примером счастливого перевоспитания. Но почему-то я так не думаю. А думаю я, что ментовскому полку садистов и взяточников прибыло… Скорее, печальная «стори», Андрюха…

Гораздо веселее, когда бухой и буйный наш «гитарреро» Руська голосит среди тёмной ночи, имитируя сцену из «Вия», где напуганный Фома Брут вопит на коварную ведьму: «Заклинаю тебя гайдуком!». Затем с Руськом происходит безумный коллапс, и он продолжает, искромётно импровизируя: «Заклинаю тебя Пауком! Заклинаю тебя Виктюком!». Тут он берёт короткую паузу, а я уже подыхаю от хохота. Да, заклятья мастером металлического «трэша и угара» и томным режиссёром – это, доложу я вам, не просто формальный подход. И наконец, в голову дикого Руськи приходит самая озорная и абсурдная реплика: «Заклинаю тебя Кравчуком!». Тут я просто синею от смеха, потому что Лёша Кравчук – это один из лучших саксофонистов и пианистов Москвы, но при всём при этом такой тиран-руководитель, что многочисленный музыканты России уже пугают своих детей его грозным именем, мол, «вот не будешь гаммы играть – отдадим тебя в оркестр к Кравчуку-у-у!!!». Смешно… Ну объективно, граждане, смешно!

А теперь действительно про «грустно»… Сегодня с утра, бодрый и в завязке, и вообще, радуясь чудесной жизни, случайно увидел пергидрольную и слегка беременную женщину. Она стояла, обречённо облокотившись на угол ларька, с окраинной его стороны, где каждое утро лежат на лавках аллейки, рядом со стадионом «Динамо», живучие алкаши. Женщина положила голову на локоть руки и настолько горько смотрела на проходящих, что в обречённом лице её читалась какая-то невероятная детская обида на то, что этим жестоким утром её не опохмелили, «а ещё называются дружки…». И пойти ей пока явно было некуда, и никто не нацедит ей кружечку. И так ей плохо от бодуна, а больше от невыносимости мысли, что, ну решительно негде снять похмелье, никто не поможет. А подойти с деньгой я не решился – а вдруг ей просто грустно без причины или я обижу её свой неуместной подачкой. Ведь одета она, конечно, несколько потрёпано, но видно, что совсем ещё она не бродяжка. Вот где настоящие слёзы, без пошлых «дураков»…

А вот вам ещё один смех, да и другие слёзы… Как-то на феноменальном концерте Jethro Tull, группы озорной и остроумной, их безумный «вокалёр» Иен Андерсон – ну просто фавн, и только рожек не хватает, выдал номер в своем фирменном духе! На бис вышел на лукавом глазу, согнулся в реверансе, а флейту, хулиган, небрежно приложил к причинному месту, и так, держась за символический приап, и кланялся нам, изумлённым зрителям.

В общем, здорового смеху хватало. Если б не один совершенно странный факт. Перед самым концом первого вполне зажигательного отделения гениальный дядечка Иен энергично взмахнул рукой, и понеслась великая «Bouree»…

И вся моя дурная жизнь скорёхонько пробежала перед глазами за эти три-четыре минуты! Зелёные глаза мои наполнились слезами, как у гимназистки, так, что неловко было смотреть на рядом сидящих старых дядек и молодящихся тётек. Я уже собирался тихонько удрать в антракт, чтобы умыться, как ровно впереди меня, на том же самом месте, лишь на ряд ближе к сцене, ко мне повернулся чернявый бородатый чел, наверное, моих же лет, с такими же смущёнными глазами «на том же мокром месте».

Мистика какая-то! Как нас, двух сентиментальных «старпёров», кого пробила на слезу эта волшебная вещь, забросило чуть не на одни и те же места в огромном «Crocus City»?!! Эх, смех и слёзы, о, как же вы, дружочки, рядом…

Волнующий душ «Шарко́»

Когда-то и я был молодой, но не шустрый и энергичный, как в нынешнюю пору, а какой-то словно задавленный жизнью. Обычно бывает наоборот – эйфория юности сменяется гнетущей печалью. Но у меня всё было не так. Только теперь, несмотря на бродяжий быт и полуголодное веселье, я стал наконец-то свободным. Радуюсь и упиваюсь этим поздним подарком каждый Божий денёк. Нет больше глупых надежд, почти исчезли вселенские амбиции, осталось только то, что есть на самом деле – любовь, друзья, музыка и скромное моё творчество.

Снова привычно расшаркиваюсь в извинениях перед своими читателями за высоких слог, но, «так уж делается», как резюмировал однажды Русь моё признание в лёгком преувеличении некоторых событий этого развесёлого (а может, и архигрустного) романа.

Сердце молодого человека, который жаждет славы, обожания, состояния шейха Арабских Эмиратов всегда будет цепко сжато лапкой беспокойства, тоски и обиды. Сжигающее душу чувство несправедливости, поступки и мысли, за которые неловко всю оставшуюся жизнь, постоянная неприличная суета – вот грустные признаки молодости. Всё нафиг в сторону! Каждый новый день – маленькая жизнь, вот так, и не меньше!

Но вот тогда, давным-давно, когда ещё в больной башке юного Игоряна зрели надежды, что новые «Роллинги» во главе, разумеется, с ним станут властителями мира, а, главное, хозяевами девичьих грёз, тогда было особенно тяжело. И всё это вечное проклятие любого артиста выливалось не только в бессмысленные, «белые» глаза и ежеминутное опустошение, но и в прозаичные болячки, которые, как известно, есть физическое воплощение недуга духовного.

И вот ваш смешной герой обречённо валяется в трёх, сменяющих друг друга, больничках, одна грязней и кошмарней другой. Человек, выпивший Адриатическое море пива, заполучил банальные камни в почках… Это какой-то издевательский нонсенс, а точнее нормальная кармическая расплата за уныние и пару поступков, которых, в общем-то, быть и не могло…

Не стану, само собой, мучить вас чарующими подробностями пребывания в чертогах бесплатного Здравоохранения. Отмечу только разве, что больно было так, что мои бодрые и простодушные соседи-выздоравливающие совершенно напрасно сватали мне грудастую любвеобильную медсестричку, которая, кстати, попадала в вену «пятьдесят на пятьдесят», и каждый раз я с дрожью ожидал очередную капельницу с обезболивающим. Так вот, как женщину её я мог воспринимать очень теоретически, я был больше занят тем, чтобы не заорать от боли в обществе малознакомых людей.

Там же, налегая на больничную малосъедобную снедь, я с изумлением обнаружил, что отвергаемая мною, как антагонистический класс, овсянка местного разлива необыкновенно вкусна. Недоумевая, я обратился с культурологическим вопросом к местной поварихе – с какой планеты, мол, происходит сие чудо гастрономии. Оказывается, овсяную кашу в подобных печальных заведениях готовят в автоклавах (слово-то какое!). И больше ни в каких, пусть хоть даже в космических условиях, достичь этой благости, такой волшебной степени «разварки» и волнующего вкуса просто невозможно. Стану большим, куплю автоклав – подумал я тогда и, собственно, сладостно мечтаю о нём и теперь.

Ещё одно замечательное священнодействие постсоветской больнички – это легендарный душ «Шарко́». В общем-то, несомненно, одна из самых приятных и безобидных лечебно-оздоровительных процедур, но и она таит в себе скрытые вначале унизительные подробности. Ну для начала раздеться догола ты должен был в замызганном закутке, вроде предбанника. А достаточно долгий для твоего пикантного положения путь через всю душевую ты обязан был проделать перед пристально разглядывающей тебя медсестрой, покачивая совсем не «перьями на шляпах».

Загадочный «Шарко» – это не что иное, как вертикальные тонюсенькие струйки воды под хаотичными углами, бьющие по многострадальному тельцу страждущего с коварно меняющейся силой и температурой. Вначале было просто приятно, да и не безынтересно, а чуть позже я с волнением обнаружил ещё один «животворящий» эффект популярной в народе процедуры. И волнение это выразилось вполне недвусмысленно, но совсем не «парламентарно». Стоять рядом с туманно улыбающейся «сестричкой» в таком «приподнятом» состоянии было страшно неудобно и настолько неприлично, что я предпочёл выбросить на время «оздоровления» из головы всю убогую мораль и ложный стыд – просто перестал нескладно отворачиваться к стеночке и отстоял всю непростую процедуру до конца в своём гордом и честном естестве. С тех пор, галантно расшаркиваясь с бесстыжей жрицей культа «Шарко», мы слегка понимающе улыбались. Можно даже сказать, что это была такая очень невинная больничная интрижка.

Да! При долгожданной выписке степенный доктор, давая мудрые советы «на дорожку», неосторожно спросил меня: «Молодой человек, вы пиво любите?». Я задохнулся от переполнявших меня эпитетов, фразеологических оборотов и здравиц во славу древнего напитка и смог вымучить только сдавленное: «Д-да!». «Ну и чудненько, дружочек, пейте как можно больше, прекрасная профилактика, знаете ли!». Облобызав троекратно такого понимающего и чуткого врача, я полетел к первому же пивному ларьку, дабы немедленно открыть «профилактический сезон», чем не без успеха продолжаю с наслаждением заниматься и по сей нелёгкий день.

«Эй, заткнись, женщина, и принеси мне моё пиво!» – как справедливо заметил мудрейший Гомер Симпсон.

Заводские чудики и их забытый запах

В очередной раз поклялся неделю не видеть спиртного. Утро от этого факта обманчиво бодрое, несмотря на низкие мрачные тучи и пакостный мелкий дождичек, плещущий прямо в лицо под порывами зябкого ветра. Самурайская зарядка проделана в полном объёме, хотя бодун свирепствовал, как халдейский царь Навуходоносор при расправе.

Бегу, неловко подпрыгивая под английских гопников «Crass», за спиной маленькая гитара и рюкзак к бутылкой нежирного кефира. Это всё на сегодня из питательных веществ, разрешённых самому себе на этот день раскаяния, расплаты и смирения. В левом ботинке вечная, как этот бренный мир, дыра. Холодная водица из гигантских постсоветских луж с удовольствием вливается в видавший виды носок, и сама обувка начинает звучно хлюпать, пугая одиноких и без того зашуганных ненастьем прохожих.

До метро добираюсь на противоестественном похмельном драйве. И там внутри ощущаю давно забытый, из далекого детства, запах. Вначале он упрямо не поддается идентификации, но старпёрская память снова не подводит, и я наконец понимаю – семижильные таджики починяют загадочные механизмы эскалатора. Это сладковато-горький запах нагретого машинного масла, металлической стружки в замесе с застарелыми ароматами дешёвых папирос. Так это же благоухает знаменитый Авиационный завод из моего школьного отрочества!

И снова бесчисленные воспоминания начинают обуревать мною, как каким-то брошенным всеми девяностолетним старичком, со слезой, растревоженным сердцем и неприличной сентиментальностью.

Привели нас, облачённых в тёмно-синие дурацкие халаты маленьких обормотов, на месячную практику в жутковатые цеха наши школьные «трудовики» и сдали на заскорузлые ручищи местных «мастаков» – мастеров, что проведут нас по всем кругам ада этого странного инфернального места.

Хотя, конечно, купленная за семьдесят пять «честно заработанных» здесь рубликов ленинградская гитара – неплохая расплата за циничную эксплуатацию детского самоотверженного труда. Собственно, цена этому «винтажному», как пошленько бы выразились сегодня «матёрые» всезнайки-музыканты, инструменту была на два рубля дороже. Их пришлось с большой неохотой выпросить у любимой мамочки. А так ведь жутко хотелось заработать на первую рыжую мою подругу в полном и гордом объёме самому… Итак, семьдесят пять карбованцев уже в оптимистическом активе! К тому же эти забавные четыре недели мы были освобождены от ненавистной учёбы, во что даже вначале просто не верилось раздолбайскому школьному люду.

В общем, нас начали методично раздавать «мудрым наставникам», ну прямо как в знаменитой сцене из фильма «Афоня». Я лично попал к высокому и плечистому с причёской аля «молодой Леонтьев» весёлому работяге. Другой мой малолетний коллега по «труду благородному» был вручён смешному маленькому волосатику, над верстаком которого я зорко «выцепил» родную сердцу надпись «AC/DC», начертанную с бережно сохранёнными особенностями логотипа. Было явственно видно, как старательно он срисовал её с любимой народом пластинки 79-го года.

Лохматый этот паренёк был явно не в себе, что называется, полнейший «чудик» и «не от мира сего». Выражение лица его было всегда несколько потерянным, словно он незримо витал где-то не здесь, а в других, более «высоких» сферах бытия. Когда же один из «мастаков» постарше и явно «ответственнее» вопрошал что-то «патлатого» по производственному процессу, тот словно «из ниоткуда» появлялся, причём с большим неудовольствием, в нашем убогом мирке и с досадой восклицал: «Ну вот! Такая мелодия была в голове! Сбил, как нарочно, теперь не вспомню!». Он картинно заламывал в отчаянии руки, обхватывал непрочёсанную голову и нервно ходил хрестоматийным киношным «Ильичом» взад-вперед.

Я робко попытался выяснить у своего «красавца Леонтьева», мол, правда ли, что тайно сочиняет этот малый, да и «AC/DC» в «красном углу», мол, «глаголет за многое». На что мой личный «мастер и наставник» весьма важно и, явно демонстрируя музыкальную и общую эрудицию, ответствовал: «AC/DC»… Не знаю, чего уж там в нём «постоянного», но вот «переменного» точно хватает!». Такой вот, понимаешь, замечательный пример фабричного красноречия. Улыбку свою до ушей я еле спрятал тогда, деликатно понимая, что отреагировать на сей «изящный сонет» нужно уважительно и даже с восторгом.

А вот ещё одному из наших юных школяров попался экспонат «института наставничества» подревнее… Закалки, прямо скажем, социалистической. Маленький, сухонький, замызганный мужичонка, вечно смолящий какие-то гадко пахнущие папироски. Постоянно всем недовольный, завистливый, лет эдак под все шестьдесят, словом, живой свидетель Революции. Критически осмотрев своего весьма полноватого школьника-бутуза, он немедленно дал ему мудрый и благородный совет: «Чё-то ты толстый какой-то! Если так дальше дело пойдёт, совсем разжиреешь! Скорее курить начинай, а иначе, всё – хана, вовсе жирдяем будешь!». Добрый был дядька…

Болезненно помню и жуткие промасленные чертежи, в которых, как ни пытался, ни бельмеса не понимал, но наугад и по наитию срезал все эти «фаски» (ещё одно гениальное словечко) и в стружку отважно уничтожал батареи ценных болванок. Словом, трудился.

Ну и конечно, из детской памяти не вытравить душераздирающий эпизод с неисправным прессом. Пресс – это монструозных размеров стопудовая конструкция, под которую подкладывалась непослушная железяка, которую требовалось особым образом согнуть. Чтобы, так сказать, человеческий гений сломил строптивый металл. Во время закладки болванки наши рабочие ручки неминуемо оказывались под пугающим прессом, и это всегда было очень и очень страшно.

Но случай со мной был куда посерьёзнее – как только я пытался закинуть объекты сгиба под многотонную громаду, пресс коварно дёргался, на несколько миллиметров явно приближаясь к моим музыкантским лапкам. Они, тщедушные, конечно же, немедленно и в ужасе отдергивались. Но после стоически пережитых мною пары-тройки подобных «закладок», я в панике припустил к «мастаку» и, сбиваясь от понятного волнения, доложил, что от подобной «работы с риском» категорически отказываюсь. Ну нравится мне, понимаете ли, держать вилку с ложкой сугубо самостоятельно, то же касается и зубной щётки с шариковой ручкой.

Наставник неспешно «зарядил» болванку и… Ничего не произошло! Ещё раз. И ещё. И ещё… Надменное лицо бывалого «учителя» уже выражало нечто вроде: «А я тебя понял… Работать ты, сука, не хочешь!». И тут на моё маленькое счастье кровожадный пресс показал свою адскую личину – он совершенно отчётливо содрогнулся, чуть опустившись к ручищам дылды-наставника. Тот отшатнулся и, побледнев, сдавленным голосом просипел: «Слушай, а он и правда, товой… Несправен…».

Так я счастливо спас свои детские ручонки и, надеюсь, многие правые и левые конечности нашего сплочённого школьного коллектива, поддержав производительность и прочие трудовые успехи на высоком, социалистическом уровне! И всего-то знакомый запах в метро – а сколько забавной дурищи припомнилось за одно лишь мгновение! Ваш бывший трудяга доволен!

Адский Цой

Сегодня приснился мне совсем уж ненормальный сон про то, что Цой, оказывается, всё это горькое время был жив, и лишь ловко инсценировал свою гибель. А вот теперь решил с триумфом вернуться. На Большую Эстраду, так сказать.

Я узнал об этом из крикливых новостей, которые транслировались с огромных экранов, висевших повсюду в каком-то футуристическом городе. Расторопная Земфира тут же взяла его в своё новое турне и звёздный тандем должен был взорвать закисшую было рок-сцену. «Зёма» была, как всегда, высокомерна и посматривала на пришедший чествовать их плебс через вечные тёмные очки.

Затем, как это запросто бывает во снах, я моментально очутился на том сенсационном концерте, как раз во время выступления вернувшегося к нам Цоя. Он был в белоснежном с синим костюме позднего Элвиса, почему-то с «киркоровскими» блёстками, вычурным, совершенно не к месту плащом и ремнём с гигантской, сияющей стразами, пряжкой. Цой довольно сильно располнел и совершал при пении пафосные телодвижения, характерные для того же толстого Элвиса. Пел он тоже как-то странновато – при всём его характерном и узнаваемом на раз тембре, в голосе его появились глубокие, оперные обертона, опять же наводящие на сравнение с Королём.

Концерт закончился внезапно, как и положено в сновидениях, и я непонятным образом очутился рядом со сценой и посмотрел на уставшего и опустошённого нового Цоя, а он с тоской взглянул в ответ в мои глаза… Это был взрослый, подпухший восточный человек, похожий на киношных партийных деляг из Средней Азии. Он совершенно не понимал, что ему делать дальше и стоял в полной растерянности посреди пустой сцены и погасшего немого зала и поглядывал в сторону кулис – может оттуда дадут отмашку и пригласят в лимузин?

Я постеснялся и дальше так бесцеремонно разглядывать вновь вспыхнувшую «суперстар» и побрёл искать выход, плутая минут двадцать по подозрительным гримёркам, маленьким грязным комнатушкам жуткого назначения и тоскливым, словно больничным, пролётам и коридорам. Выбравшись из жуткого концертного зала, я потерянно уселся на низкой скамеечке, возле стены какого-то замызганного кафе.

И тут началось совершенно невообразимое: улочка, где я торчал, вмиг видоизменилась, превратившись в какой-то китайский квартал, загремели трели азиатских барабанов, заиграла разухабистая китайская, а может, и родная восставшему из пепла герою, корейская музыка, запахло характерными пряностями азиатского фастфуда.

Оказывается, чтобы обновленный Цой мог целым и невредимым добежать до гастрольного автобуса (а публика готова была от счастья разорвать вновь обретённого кумира), было продумано некое адское сценическое действо.

Сначала по узкой улочке бежал великанского роста жутко агрессивный азиат в национальном расписном костюме, в пугающе мерзенькой меховой шапке, наводящей на мысли о воине эпохи Чингисхана. Он наперевес держал в руках длинную изогнутую палку (а может, и пику) и, странно вращая её и рыча, как сумасшедший, разгонял зевак и поклонников, которые в процентном отношении стремительно становились сынами Востока. Затем ещё два таких же клонированных азиатских амбала проделали за ним ту же кошмарную процедуру. И потом ещё и ещё… Уже целые отряды каких-то «шаолиньских» выпускников неслись по улице, истошно голося и махая явно колюще-режущими предметами различного назначения. Правда, эти восточные бойцы были уже вполне себе небольшого, китайского росточка.

Наконец, быстро-быстро к автобусу пробежал сам сиятельный Цой, опасливо и как-то «по-наложничьи» прикрывая скуластое лицо какой-то дикой накидкой. За ним, защищая уже достаточно увесистый тыл «звезды», кинулись с воплями вперемешку отряды «маленьких» и «больших» воинов Цоя.

Пора было сваливать, всё интересное было явно закончено, и несколько разочарованная разношёрстная публика (и я тоже) потянулась в разные стороны этого шабутного переулка.

Но тут, случайно повернув голову, я в остолбенении увидел чудовищных, высотой в дом размеров, то ли слона, то ли имитирующий его дьявольский механизм, на котором в расписном седле восседал, ни кто иной, как сам Виктор Робертович в компании… Ильи Лагутенко, который лыбился своей раздражающей всех постоянной немотивированной улыбочкой.

Цой перехитрил всех нас – он подослал своей преданной челяди подлого двойника, усыпив таким хитроумным образом нашу бдительность. Да, возвращение и в самом деле оказалось вполне триумфальным!

Пишу эти безумные строчки и периодически сам верю во всю эту галиматью… Может я, того? Перетрудился на ниве литературной? Да, не-ет, показалось!