Текст книги "Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки"

Симметричные бомжики

Загородные электрички – моё бывшее недолгое хобби. Путешествия по Подмосковью страстно увлекали меня буквально пару месяцев, но любовь эта была сильной.

Я лениво садился в поезд, за проезд я беспечно не платил и никогда почему-то не попадался. Ездил я в ту пору всегда исключительно до Ховрино и обратно, поскольку там жила моя любимая тётушка Наташа с мужем Сергеем, и я иногда мило и по-родственному выпивал и закусывал с ними.

Я усаживался поудобнее на жёсткую советскую скамейку, и после положенного третьего звонка начиналось волшебное представление: актёры появлялись по очереди, друг за другом, никогда не пересекаясь и выдерживая уважительную паузу между каждым оригинальным номером. Мне кажется, что строго и точно просчитанная Главным режиссёром очерёдность в этом странном шоу, была филигранным образом продумана и доведена до творческого абсолюта.

Первыми появлялись юркие продавцы энциклопедий, художественных альбомов и сборников афоризмов «мудрых» мыслей. Бодрым, малороссийским говорком, «под убогонького», предлагались «красочные фолианты с только что завершившейся питерской конференции метеорологов и лингвистов». Далее, после стихших аплодисментов под барабанный бой разбрасывались по рядам заворожённых зрителей подозрительной выделки «браслеты, волшебным образом регулирующие давление». Через мгновенье же новый факир заставлял ёжиться от неожиданного прикосновения к голове ледяных «паучьих лапок» магического массажёра, который неумолимо избавлял «от стрессов, неврозов и депрессий».

Шустрые лоточники тут же сменялись профи-нищими, источающими природное обаяние, несгибаемую витальность, и вещающие нараспев свои стандартные скороговорки про «извините, что к вам обращаемся», «помогите на операцию» и, конечно же, про «и счастья вам, и здоровья».

Торжественный марш просящих подаяние плавно перетекал в «концерт по заявкам». А иными словами, в вагон просачивался засаленный волосатик в сомбреро, и сосредоточенно волоча за собой тележку с вживленным комбарём, под аккомпанемент жуткой ларёчной фанеры заунывно исполнял «Звезду по имени Солнце», «подбрякивая» на диковинной гитаре, по виду века, эдак, XV-го.

Одним словом, трущобное шапито по первому разряду, но настолько милое, что хотелось так ехать всю свою шальную жизнь, лишь изредка выходя на неведомые незнакомые перроны бесконечных станций за живительным пивом и порцией доброго солнечного света.

Так сладко и катался я, пока и это мне не надоело. Помню только, что будто прощальный подарок явилось мне дивное зрелище при самом последнем отправлении с мрачноватого Ленинградского.

Заглянув в засаленное окошко, я философски лицезрел проплывающую лавочку на заплёванном перроне. А на ней гордо и неподвижно, словно группа неразлучных аксакалов, восседали три острохарактерных бомжа. Но самый изысканный колорит создавало то, что обладали они здоровенными фингалами под глазами. Причём, что поразительно, клянусь, то святая правда – у того бородача, что справа, фонарь был под правым глазом, у оборванца слева – под левым, а центральная могучая фигура имела в арсенале аж два победно подбитых ока!

Я и сам был настолько нищ тогда, что не было у меня даже завалящего мобильника, дабы запечатлеть эту эпическую композицию, а как же жаль… Если б видели вы, с каким неподдельным достоинством и царственным величием сиживали эти три исполина духа – два суровых вассала по бокам и неподражаемый их мощный сюзерен в центре.

Вот такая высокохудожественная природная симметрия. Почёт же электричкам, поклон безвестным артистам, и да здравствуют путешествия!

Ратми́р

В «дорогом» моём Нижнем всегда существовали эдакие «для своих» заведения, где собирались бывшие волосатики из семидесятых, а ныне пузатые, лысеющие и всем недовольные, брюзжащие мужички. Самая сложная для меня публика. Исполнять «в копейку» «Дым над водой» мы никогда не умели, а наши шутейные версии «эвергринов», вроде «Yesterday» в регги, были сущей красной тряпкой для быка в лице этих малоприятных стареющих субстанций.

Классическим таким местечком был небезызвестный бар «Бочка» на центральной улице «горького города». Хриплый провинциальный «ракинрол» нам так и не удавался… А посему в «Бочке» мы выдали лишь один единственный «экспериментальный» концерт, и на этом «злодейский» эпатаж местных завсегдатаев «под полтинник» был окончен.

Но наши хорошие знакомые и потрясающие музыканты из «ДНК» были там решительно «на ура», и мы с чувством подпевали их удалым песенкам из зала, старательно накачиваясь традиционным рокерским «пенным».

В один из антрактов к легендарному звукачу и аранжировщику всего нашего тесного городка Максу Созонову подкатило странное существо. Макс вышел покурить в зыбкую ночь, рядом со входом в бар, но душевного перекура не случилось.

Томный «юноша» под тридцать, характерно вытягивая губы дудкой, протянул ему: «Меня зовут Ратми-ир…». Максу стало всё ясно в одно мгновение. Совершенно определённо «нетрадиционный мальчик» решил завести приятное и далеко идущее знакомство. Элегантно уперев одну тонкую ручку в бок, а второй делая жеманные пассы, он продолжил процесс обольщения: «Я, ва-абще, художник… Живу тут недалеко, прямо в этом доме, наверху, над этим вашим шумным баром… У меня там студия, может, па-аднимемся, посидим, выпьем? Обеща-аю, тебе скучно не бу-удет…».

Макс насмешливо оглядывал наивного растлителя – этот бедолага единственный не был в курсе, что такого бабника, как наш Максим просто не отыскать по всему развесёлому Нижнему. Но надежда, как известно, последней покидает сердца и умы (или не знаю уж, что там главное у «этих» ребят), и, опершись цепкой лапкой в дверной косяк над плечом уже в открытую глумящегося Макса, он с обожанием заглядывал в его циничные глаза.

Далее, скорее всего, последовало бы незаметное и сугубо эротическое опускание горячей ладони на шею подопытного. Зрачки сексуального злодея уже закатились от предвкушения, как вдруг с лестницы раздался ужасный шум – это на свежий воздух выбирался очень известный и строптивый «барабасер» из шабутной нижегородской тусовки.

Внешности он был очень мужской и весьма брутальной. С треском и гиканьем он выкатился на волю и, заметив задержавшегося Макса, блаженно заорал: «Макс, ёпта! Вот ты где! А мы ищем-ищем, а тя нет ни х…я!».

Ратмир тут же обиженно поджал губки и, надувшись, замолчал. Скорёхонько курнув, разрушитель романтической идиллии так же вульгарно громко вернулся в кабак. Ратмиру сразу же надоело дуться, и он, вновь подобравшись к Максу, с деланным недоумением презрительно спросил, налегая на томное богемное «а», вместо «о»: «Это ещё что за крака-адил?».

Тут уже не было никакого удержу для окружающих. Те, кто поделикатнее и «потолерантней», прыскали в кулак. Циники же разбегались, не сдерживая мужланского хохоту.

А непробиваемый Макс невозмутимо молвил: «Ты не обижайся, Ратмирчик, мне играть пора. Хороший ты парень, конечно, по всему видно… Только не знаю уж когда теперь к тебе в мастерскую и загляну-то…». И лукаво подмигнув любителю «необычной клубнички», легко подпрыгивая на деревянных лубочных ступенях, спустился в прокуренный зал.

Ратмиру разбили сердце… В который раз…Какие всё-таки мерзавцы эти артисты!

«Циник» против «романтика»

Когда мы, уж простите за медицинскую грубость, испытываем оргазм, то порою кричим: «О, Господи!», благодаря Его за неземное наслаждение. Вот как вы полагаете, кощунство это или нет? Кто-то тут же и без паузы ответит: «Нет!». Ну, выходит, что с Небесами у него свои особенные и даже отдельные отношения. А вот я нелепо парюсь над каждой примятой травинкой, слово та ещё гимназистка.

Вообще говоря, мы, «граждане с приличной чудинкой» часто меняемся ролями, ну вроде как, «циник» против «романтика». Обыкновенно нудный романтик это «он, ваш покорный». Но подчас и я бываю ещё тот «врубелевский демон». Как-то в припадке возвышенного восторга я брякнул несносной Ражевой, мол, общепризнанно, что Леонард Коэн один из самых интеллектуальных людей столетия. На сию вопиющую пошлость с суровым сарказмом и надменным ликом подонка она выдала мне звонкую плюху: «Самый интеллектуальный человек столетия – это Александр Друзь!».

Так неблагопристойно и цинически я не хохотал как минимум лет восемьсот после последнего памятного спуска в Преисподнюю!

И ведь при всём при этом пьяном шутовстве я так же прекрасно помню и её полные слёз глаза, когда жена ушедшего от нас хорошего знакомого Арсения, Царствие ему Небесное, передала Иришке его простодушные стихи… Стихи были изданы каким-то наивным, кустарным манером, крохотным тиражом, и от этого самодельный сборничек казался ещё более щемящим и безысходным… Его бедная жена сделала для него всё, что смогла, чтобы в нашей короткой эгоистичной памяти остались эти бесхитростные строчки… Эта тонкая тетрадочка бережно хранится и теперь, и пальцы начинают нервно дрожать, когда решаешь взять и пролистать эти трогательные страницы.

Какая всё-таки невыносимая хулиганка наша жизнь! Еле печатаю на потёртом «компе» все эти «сентиментальности» и сам уже готов почти разрыдаться, а краем глаза всё же замечаю издевательское сообщение с «торрента» о завершении порно-закачки с высокоинтеллектуальным названием: «Корпоратив в честь 8-го Марта». Ну что же это за «такое-растакое», госпожа «разбитная житуха»?!!

Да, малодушно расслабляться и распускать нежные сопли никак уж нельзя, ведь иначе… А иначе тебя «всенепременнейшим» образом окунут в такую ледяную прорубь цинизма, что враз станет невыразимо неловко за свои мальчишеские умиления и прочие экстазы. А на ранимом сердце вечно должна сиять ледяная броня, чтобы капризная твоя Москва «никогдашеньки» не приметила твоей главной слабости и тут же не погубила тебя, молодого и красивого, за неё, за презренную слабость быть добрым…

Шпаги к бою, господа Шизики!

Пожалуй, пора уже поведать то, что знаю пока один лишь я, ну и безумные участники этих адских паноптикумов, шапито и кордебалетов с макабрами.

Безрассудная Иришка всю свою неподражаемую жизнь вращалась в сферах, весьма близких к тем, что мы гордо называем «рокенролом». Нет, не то чтобы это были одни сплошь музыканты и артисты, хотя и этого добра хватало, но… Просто безобидные чудики, опасные маньяки и гении-самоучки населяли миры этой странной девочки настолько густо, что это граничило уже с некоторой патологией. Привлекать к себе блаженных, психов и юродивых всегда и везде – вот, что роднило нас помимо беззаботного пьянства.

Посему начну понемногу предавать огласке то, что было рассказано ею промозглыми осенне-зимними вечерами под рык вечно поддатого Тома Уэйтса и неведомый болгарам «главный их национальный напиток» «Монастырская изба». Кстати говоря, без всяких стёбов, это наше излюблённое пост-студенческое пойло с гордой надписью «Изготовлено в Болгарии» не имеет ни малейшего отношения, ни к этой гостеприимной курортной земле, ни к сухим винам вообще, как разновидности алкоголя.

Эта чистейшей воды наша «рассейская» подвальная бодяга, наводнившая замызганные ларьки и куцые «супермаркеты», долго кружила умы местной «творческой прослойки». Сколько же ящиков этой отравы было выпито, причём каждый «засол» смаковался, и затем следовали непременные оценки гурманов-специалистов. Словно искушённые сомелье, мы важно цокали языками, пытаясь раскусить «сложный букет» и рассыпались в комплиментах, если бутылочка оказывалась особенно «пикантного» вкуса.

Я как-то сдуру недавно купил пузырь этой «ностальгии», и хоть и был отчаянно «вдет», моментально понял, что это просто кромешный ад и «поножовщина». На вкус это было ещё тошнотворнее, чем жуткое пиво «Б…гбир». Вот и гадай теперь, то ли мы были настолько уж невзыскательны по молодости, да неискушенности, то ли сейчас наш культовый «сухарёк» превратился в совершенную «мёртвую воду» из-за преступной неисполнении технологий. Да чего гадать, думаю, и то виной, и другое.

Ну, будет уже лирически отступать, Игорян, ковыляй уже дальше! Итак, байка первая. Давным-давно (ещё до февральской революции) была у Ражевой школьная подружка, и звали её Наташа Лосинская. Как и почти у всех девочек имелся у неё и папа. Но папа необычный, папа непростой.

Ну так и что же с ним было не так? А папа был у неё ученый, точнее, он один так думал. Думал долго, сурово и бескомпромиссно. Он занимался «Наукой» по вечерам после тяжкого трудового дня и даже сделал кой-какие открытия. Когда же становилось ясно, что открытие совершено окончательно и сомнению не подлежит, он неоднократно писал письма в Академию Наук приблизительно такого содержания: «Уважаемый товарищ профессор, я расшифровал письменность Майя по Вашим книгам! Как быть? К кому обратиться с сенсационной разгадкой века? Кому передать рукописи, ибо труд сей может пропасть для науки, цивилизации и вообще человечества!». Да уж, воистину, что же не так у нас с папой?

А вот ещё один пример творческих изысканий, а точнее благородного писательства – в Иришкином классе учился некто Тресков, он был известен двумя очень примечательными деяниями. Первым было то, что он заканчивал каждое школьное сочинение, независимо от темы, стиля и эпохи, драматической фразой: «Да, забыл добавить, на нём были красные трусы!». Даже этого с лихвой хватило бы, чтобы остаться в веках для грядущих поколений, но была и вторая примечательная «странность» – он писал книги.

С одной стороны, а почему бы и нет, многие же пишут романы, и ваяют так, что будьте нате, некоторых даже печатают, а есть и те, кого читают. Но «необычность» и даже «новаторство» подхода Трескова было в том, что работал он следующим образом: он внимательно смотрел долгоиграющие сериалы по «ящику», а потом старательно записывал всё, что слышал, видел и запомнил, от руки. Работа кипела, заполнялись крючковатым почерком толстенные общие тетради, которые бережно складывались в высокие стопки. Утром Тресков записывал, а вечером подправлял. Когда его неделикатные одноклассники резонно вопрошали «литератора»: «Это что же, по-твоему, ты так романы сочиняешь?!!». На это «прирождённый прозаик» недоумённо отвечал: «А как ты думаешь, книжки-то пишут?». Любимая мама его была такая же очень «паранормальная», и при всём при этом данный «мастер словесности» учился в общеобразовательной школе. Ну что ж, во всяком случае, он никогда и никого не тыкал вилкой в глаз и не пил чернила, так и пущай себе учится, родимый.

Не стану более «грузить» тебя, любезный мой читатель, сразу всеми прелестями и изюминками «ражевского» окружения, а расскажу лишь ещё об одном любопытнейшем сумасшествии. Ну а потом уж снова с удовольствием вернусь к её занимательнейшему «дурдому».

Теперь же слово учителям! Ух, как же много наших педагогов было явнейшим образом не в себе! Галина Евгеньевна. Уважения к ней не было никакого. Была ли любовь? Возможно. Но такая… Похожая на любовь к потешной обезьянке на рыночной площади. Да и сложно снискать уважение у жестоких и коварных школяров, когда безумная училка, ткнув указкой в любое место на карте, уверяла: «А вот здесь находится Пустыня Смерти!». Доходило до того, что местный хулиган Ромка Сорокин выхватывал длиннющую деревянную указку, вставал в «мушкетерскую позицию», и, делая демонстративный угрожающий выпад в сторону «необычной» географички, призывал её к бою: «Галина Евгеньевна, защищайтесь, вы обосрали кончик моей шпаги!».

Нервный смех через светлые слёзы – вот что вызывают эти удивительные «новеллы» от нашей бывшей непослушной ученицы, что прошла, как и все мы, сквозь тьму и маразм советской школы. Я не прощаюсь с этой благодатной темой, нет, ни в коем случае. Просто небольшая, гуманная передышка, чтобы не напугать уж вас совсем, мои родные! И снова шпаги к бою, господа Шизики!

Шоколадные принцессы

«Подожди, подожди-и!» – истошно голосит маленькая девчушка убежавшему вперёд нервному отцу, волоча за собой ещё более крохотную сестрёнку. У обеих в руках по здоровенной шоколадной конфетине, симпатичные мордочки, естественным образом, напрочь перемазаны. Весь Ветошный переулок объят сладким кондитерским ароматом.

Измождённый папашка утомлённо останавливается и с мукой и гневом в голосе взвывает: «Это издевательство какое-то! Вы меня с этими конфетами достали уже!!!». «Сладкие» девчонки умилительно смотрят на него, не переставая уплетать свои липкие сласти, как бы говоря всем своим трогательным обликом: «Ну разве же можно на таких вот сердиться? Ну как же можно таких вот не простить?!». Вконец измученный детским чревоугодием отец, энергично, но одновременно и обречённо опускает руку и продолжает путь, а за ним снова нога за ногу плетутся две «шоколадных принцессы».

Вроде бы какая-то ерунда, сущая мелочь, на которую жаль и времени-то, чтобы кинуть вечно озабоченный взгляд, а вот ведь осталась такая забавная фотография в моём чёрством сердце, и, извините, вашем…

Работа!

Возле метро «Фрунзенская», там, где легендарный МДМ, при выходе стоит сухонький пожилой дядька и предлагает, суя в нос каждому проходящему, что шарахается от него, как от зачумленного, куцую газетёнку с вакансиями на разные кошмарные работы и ноет на разные лады одно единственное слово: «Работа!».

Долдонить одно только это часов двенадцать подряд – занятие сродни одному из наказаний за земные грехи в ожидающем нас всех Аду, поэтому, чтобы хоть как-то разнообразить своё незавидное существование, он то повышает до «буратинистого» юродствования тон своего нытья, то понижает его аж до спившегося церковного баса. При этом он жутковато делает ударения на все буквы по очереди, и до страшного долго тянет гласные: «Ра-а-а-бота, рабо-о-о-о-о-о-та, работа-а-а!».

И я с ужасом потихоньку осознаю, что дядёк начинает натурально сходить с ума, во всяком случае, на время этой варварской жизнедеятельности. Потом он отчаянно решает давать раскатистое «Р-р-р-р-работа!!!», а затем выдает уже совершенно истошные комбинации вышеперечисленного: «Р-р-р-ра-а-або-о-от-а-а-а!!!!!».

На этом-то клиническом «вирше» я и сломался и молодецкой рысью просто побежал уже прочь, чтобы поскорее исчезло из моего поля зрения это назидательное напоминание мне и другим занудам, мол, как же тяжело и горько нам бедным приходится. Не, чуваки, мы ещё живём!

До́дик

Давным-давно, когда я был молод и красив, на нашем весёлом университетском курсе, как в сказке жило-было, поживало одно нелепое создание по имени В., но звали его все почему-то До́дик или Дод.

Длинный, тощий, сутулый, носатый, общим обликом определённо напоминавший гигантского богомола. Ну, казалось бы, вроде обыкновенный классический «ботаникус», о чём тут и говорить-то, но дело было в том, что он был НЕобыкновенный!

Он был крайне доверчив, но происходила она, эта доверчивость, не из чистой наивности, а из чудовищной переоценки своей «звёздной» внешности и «искрящего интеллектом» ума.

Ему прямо на лекции можно было деловито предложить стать вокалистом создающейся на курсе рок-группы и там же, посреди монотонной пары провести ознакомительное прослушивание кандидата в Джимы Моррисоны. Я исключительно ясно помню, как сидящий на ряд ниже Додик «эффектно» развернулся к нам, оторопевшим от такой-то дури, и, зажав воображаемый микрофон в характерной «цоевской» позе, драматично проблеял: «Груп-па крови на рукаве…». Если бы он в тот момент удачно стебанулся, я тут же бы поставил ему «пятёрку с плюсом» и даже бы пожал его вечно влажную ладошку, но… Он был собран, серьёзен и… глуп! Мы еле сдержали душивший нас хохот и продолжали «рекрутировать» с шиком показавшего себя будущего роскошного певца ещё около часа.

Додик был счастливым обладателем довольно страшненькой прыщавой физиономии, на которой жили чёрные полуподростковые усишки. Он постоянно довольно гадко «прихихикивал», словно припоминал или видел нечто непристойное. Вообще говоря, «переклин» на сексуальной сфере у него был «будьте нате». Даже при прослушивании относительно безобидной модной тогда песенки со словами «в движеньи я, в движеньи ты…», он многозначительно и по маниакальному мерзенько подмигивал и тихонько-гнусаво тянул: «Движе-енье… Ты понял, движе-енье…». Становилось противно настолько, что захватывало дух от столкновения с такой «извращенческой» сферой человеческого бытия.

Как-то после массовой «несдачи» зачёта по предмету, что вёл некто Хворенков или «Хворь», мужская часть нашей группы собралась стоически залить горе в нашей студенческой забегаловке, прямо возле священных аудиторий.

Несколько слов об этом занимательном персонаже. Хворь был маленький холерический человечек. Сдать его незначительный в нашем и без того фиктивном образовании зачёт было равносильно переходу на следующий курс. Ходила даже невесёлая присказка: «Пока зачёт Хворя не сдал – ещё не студент». А между тем, дело-то было аж на третьем курсе!

Я не знаю, какой уж он там учёный (если вообще имелась такая его ипостась), но «препод» он был кошмарнейший. Тем более, мне известно совершенно доподлинно, что будучи студентом, больше трояка он сроду и не получал на душу населения. Никто и никогда не понимал, что он сатанинской скороговоркой несёт на своих занятиях. Он влетал в аудиторию секунда в секунду точно (уверен, всё это дешёвое представление было продумано и расписано до мгновения и жеста, ибо такого «понтярщика» было больше не сыскать в разнообразнейшей нашей Вселенной), с небрежностью хватал мел и начинался мучительный набор рубленных фраз и междометий, общий смысл которых не сводился абсолютно ни к чему. Резонно возникающие вопросы он презрительно обрывал очередной «эффектной фразой», разбивающей в осколки их изначально «убогое содержание».

Выслушав однажды вопросительное лепетание того же Додика, он привычно досадливо отмахнулся рукой от «очередного дебила», но потом как-то замер на мгновенье, слегка призадумавшись, и неожиданно изрёк настолько для него нехарактерное: «А-а-а, ваш вопрос не лишён смысла!». Он и сам был несколько потрясён, что мы можем хотя бы пытаться что-то понять в его эзотерической абракадабре.

Когда же бесконечная пара заканчивалась, он резко бросал мел и торпедой вылетал из аудитории, никогда не прощаясь, демонстрируя, по-видимому, полное презрение к пошлым условностям, не имеющим никакого отношения к Святыням Науки, Патриархом коих на Земле он и являлся. Вот такое дешёвое пижонство нам приходилось регулярно видеть, испытывая вечную интеллигентскую неловкость за чужое жлобство.

Изматывающие же зачёты его были для него ещё одним изощрённым способом привлечь внимание к своей довольно сомнительной персоне, ну и поднять шаткую нестабильную самооценку за счёт сладкого унижения растерянных и беспомощных (не по своей, кстати, вине) студентов.

Многие из нашего незадачливого брата пробочкой вылетели из-за его невразумительной, дутой дисциплины из Универа и пополнили армейские ряды, так нуждающиеся в светлых, но незадачливых головушках. «Терзания младенцев» производились «с утончённым оттягом» в две-три пересдачи (в первую не сдавал никто и никогда).

Помню, как содрогаясь заранее от адского шоу, я, ни хрена не понимающий и не учивший совершенно его предмет (справедливо считая его лженаучным), нервно ожидал, когда начнется и моя экзекуция. Хворь подкатил ко мне, коротко бросив в характерной своей суетливо-небрежной манере: «Много там ещё осталось… Этих… Баб?». Что-то доверительное и сакрально-мужское промелькнуло в сей фразе, и я уже было затрепетал от надежды на зачёт на халявку… Как всегда, я глупо просчитался – мне с пулемётной скоростью был задан вопрос, ответ на который предполагал или жёсткое «да», либо твёрдое «нет», варианты хитрожопого литья воды и включения изощрённой студенческой логики с использованием всего, что ты знал и слышал к месту и не очень, отсутствовали напрочь. И я выбрал?.. Ну, конечно же, неправильный ответ.

На последней, решающей мою судьбу пересдаче, страшный Хворь вновь совершенно садистически ошарашил меня единственным вопросом абсолютно такого же «пятьдесят на пятьдесят» свойства. Я затаил дыхание, выдохнул воздух, словно перед боевыми «сто грамм» и отчаянно выпалил один из двух возможных вариантов. Сердце мое затравленно перестало стучать, в ожидании приговора… Хворь стремительно зыркнул на меня и экспрессивно затараторил: «Ну это другое дело! А то, вот как, приятно бы тебе было, если бы на кафедре про тебя говорили, что Матрёнин… Чудовище!». Попал! В точку, граждане, дорогие! Прощай, суровая армия, здравствуй, родное раздолбайство!

Я естественно, ничегошеньки снова не учил (а как вообще можно учить то, чего нет?), и вот, наконец-то подоспела спасительная везуха! Вежливо улыбнувшись на искромётное «чудовище» (да кому нужен хоть кто-то из нас грешных студентиков для обсуждения на кафедре, давно погрязшей в переделке званий, взяток и зарплат), я вылетел из аудитории к Свободе, Музыке и Счастью!

Но вернёмся, однако, к моменту, когда всё было не так уж радужно и предстояли ещё две неизбежные карательные акции от маэстро Хворенкова. В полуподвальном, дразняще пахнущим деревом и яичницей с луком кабачке расположились мы – понурая орда «не сдавших» мужеска полу. Были заказаны традиционные для нищего студенчества надёжный в таких случаях напиток «водка» и гренки, то есть, проще говоря, много чёрного хлеба, нарезанного брусочками и зверски изжаренного в машинном масле с чесноком. Нам нравилось.

«Болезного» Додика накануне попоечки вопрошали уже (и снова в аккурат посреди лекции) на предмет опыта общения с женским полом. Была вначале предложена вполне лояльная и щадящая формулировка, типа: «В…ик, ты, конечно, извини, но ты уже можешь сказать о себе, что ты… Мужчина?». Мгновенно переварив суть вопроса, самый простецкий малый с нашего потока (а простота, как известно, изрядно хуже воровства), не долго думая, брякнул: «Додик, ты бабу е…ал?». Аудитория аж дружно крякнула от средневекового образа изъяснения. На что наш (нет, уж извините, не наш!) Додик ответствовал степенно, но с вызывающими гадливость затягиваниями в тоне: «Ну-у… Я решил сначала испробовать другие удовольствия… А уж потом…». Ржали до рыданий даже невозмутимые наши девушки, гадая, что же за такие «иные удовольствия» недоступны были этому аскету поневоле.

Оказалось, что выпивать до этой скорбной гулянки ему тоже не приходилось. То, что он истерично дёрнул, преодолевая детский испуг, пару стопочек, само по себе вызывает, если не уважение, то уж точно изумлённое восхищение. «Дебютант алко-фронта» тихонько сидел, чутко прислушиваясь к изменениям в «юношеских» организме и сознании. Когда изменения явно свершились, он украдкой наклонился ко мне и вполголоса поделился откровением: «Ну-у-у… Примерно так я себе это и представлял…». Мне даже немного стало жаль его, и я не сдал этой его уморительной фразы пьяным, шальным сотоварищам, но делаю это сегодня, потому что теперь это уже История, а она должна принадлежать самым широким массам российских и зарубежных читателей.

Прознав о нечеловеческом интересе В…ка к женскому полу, одна весёлая девушка (я не стану называть её и спасу от преследований уже сформировавшегося к этому времени серийного маньяка) лукаво решила ему позвонить, представившись анонимной обожательницей. Самым обольстительным тоном она расхваливала его роскошную фигуру (!), дворянскую осанку и дьявольское обаяние, а затем пригласила на многообещающее свидание с собой, длинноногой таинственной незнакомкой.

На следующий день каждый с курса во все глаза таращился на «избранного Судьбой счастливчика» и с нетерпением ждал его юмористических откровений. Но Дод молчал. Сообразив, что реакция на звонок, случившийся с ним предыдущим роковым вечером, останется для скучающих окружающих тайной навеки, самые неосторожные стали потихоньку расспрашивать новоявленного Казанову, мол, как вчера вечер прошёл, всё ли было как всегда, не случилось ли ничего необычайного. И он не выдержал! И вывалил всё, что было льстиво нашёптано и щедро наобещано прекрасной обольстительницей. Со всех сторон слышались одобрительные возгласы: «Молодец, В…ик! Ну ты красавчик! Теперь уж не теряйся! Вперед, мчи на свиданку, и она твоя!». Но наш отчаянный покоритель дамских сердец разом разочаровал всех хохмачей несравненным: «Не-а-а, я не пойду… Ещё подцепишь чё-нито…».

А вот вам ещё одна яркая страница из жизни супер-героя комиксов… Нас, тогдашних студентов, сгоняли зачем-то в какие-то стихийные, дикие, но Добровольные Народные Дружины или ДНД в простонародии. Мало того, что мы сами надирались до первобытного состояния во время сиих рейдов, так ведь ещё этот беспощадный факт – как ни крути, но мы же всего-то лишь дохляки-студенты… Вот что же, я интересуюсь, мы могли противопоставить жестокой уличной шпане? И в чьей больной голове возникла эта человеконенавистническая и трагикомичная затея, затрудняюсь и предположить.

Так вот, нас по-армейски разделяли по небольшим группам и направляли по различным неблагополучным районам города, дабы мы, видимо, отважно стерегли там мирный сон обывателя. Наше «дежурство» проходило привычным манером – коллективно выпивались благороднейшие напитки, типа «Арпачай» и «Страгураш». Пить их было весьма непросто, проникали они внутрь с трудом, ибо обладали настолько специфическими запахами и вкусами, что описывать я их не буду и милосердно пощажу ваши эстетические запросы и элементарный аппетит. Всё это «аристократическое» закусывалось в лучшем случае «аскорбинкой», а в варианте самом отчаянном и тупиковом – «закуривалось» Беломором. В общем, у нашей сплочённой группы имелось увлекательное и долгосрочное занятие этим зимним снежным вечерком.

А вот группа, состоящая всего из двух участников – небезызвестного Додика и его приятеля, приблизительно такой же комплекции, была резонно направлена в самый опасный район города, курировать некое питейное заведение, практически шалман, где регулярные драки и поножовщина уже не трогали даже местных ментов, давно плюнувших на этот безумный вертеп. Скажу честно, фик бы я пошёл в это милое заведение, а тем более стал наводить там «комсомольский» порядок – суицидальное во мне развито крайне умеренно.

Эти же два обормота, то ли по совсем уж скудости ума, то ли из-за гипертрофированной гражданской ответственности, проникли внутрь и по-свойски уселись в глубине тёмного зала. В насмерть прокуренном помещении сидели жуткие существа в наколках и золотых зубах и периодически опрокидывали стаканы с подозрительно пахнущей жидкостью, выдававшейся здесь за водку. Мерный гул зловещих разговоров периодически прерывался гортанными матерными выкриками, и тогда кто-то отчаянно вскакивал, и начиналась лёгкая потасовка, которая заканчивалась вначале парой тычков в грудь оппонента. Но минут через сорок напряжение в забегаловке неминуемо достигало точки извержения вулкана, и вот уже бутылка из-под коварной «беленькой» по-вестерновски легко разбивалась о чью-то клишировано бритую черепушку, и начиналась настоящая бойня с резнёй и погромом. Ну, короче, самый, что ни на есть, босяцкий отрыв, зачем, собственно, такие люди сюда и приходят – отдохнуть.