Текст книги "Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки"

Сидим-сидим

Ещё одна позабытая ностальгическая ночь в Нижнем. Словно и не было этого суетного отъезда в Москву, больше похожего на бегство от нищеты, гопников и безысходности. Бросил её тут одну, а до этого девять лет, как уставшие от шалостей котята, мы засыпали рядышком, свернувшись в пушистые клубочки, каждую ночь. И почти никогда не расставались больше чем на нехитрые рабочие будни. Каждый день в тоске спрашивал себя тогда: «Как же она там одна, бедная девочка…».

Как это ни дико, но тут, в глухой, мрачной провинции, где люди не улыбаются, а лишь по-собачьи скалят зубы, пряча страх, ещё есть загадочные магазины и лавки, где удается нарыть дешёвую, по распродаже, весёлую и добрую к «мучачос» текилу. Ну не прижилась она здесь, где рядом только огромное кладбище, холодные леса, да недобрые соседи. Так и осталась «милая текила» в городе Горьком экзотическим непонятным самогоном из кактусов, который и «в рот не вломишь», и «от запаху с души воротит».

То ли дело родимая «беленькая»! Накатишь стакан, крякнешь, хрустнешь огурчиком, как проберёт до подсознания, а не за горами и второй! Так странно, что здешние люди не видят разницы между довольно тупым и нудным водочным приходом и карнавальной, дружеской, зовущей к душевной беседе, текильной эйфорией. Не к тоскливым причитаниям, жалобам, завистливым перемываниям костей, да ещё обязательным финалом «бей жидов, спасай Рассею», а к приятному веселью, празднику сердца и к пониманию собутыльника в парадном сомбреро. Тем более что от волшебной текилки почти не бывает похмелья, а этот факт, при всей его прозаичности, игнорировать просто самонадеянно.

Но не берут её, мексиканскую легкомысленную сестрицу грозного менделеевского напитка, и стоит она на провинциальных полках гордыми пузатыми рядами с зовущими надписями «акция», «красная цена» и «распродажа». Почти по водочной цене, «безвозмездно, то есть даром», как хрестоматийно говаривала сова из засмотренного в отрочестве мульта.

Подкрадываюсь, и каждый раз с опаской, а вдруг передумают, снимут со счастливой уценки, цапаю красивый пузырёк, как наш кот Фишка кусок любимых консервов, и лечу пробивать. Каррамба! Гуляем! Но вот и закончился радостный вечер встречи, и хоть осталось ещё три дня быть рядом, а безжалостный холодок разлуки начинает медленно сжимать наши изнурённые многолетней разлукой сердца.

Она заснула… Я никак не провалюсь, всё оглядываю нашу родную комнатку, «весьма стильно» заваленную игрушками, пластинками и книгами… У каждой мелочи своя тайная и явная история. Библиотека… Настоящая, гордая, огромная, собранная томик к томику годами, где раритеты крошечных тиражей и фолианты прошлых веков соседствуют с комиксами «про дьявола и хеви-метал».

На секунду она трогательно открывает глаза и мило шепчет: «Сидим мы… Сидим-сидим, хорошо сидим…». Мы уже давно дрыхнем, крошка. Я неслышно хохочу, укрываю её потеплее и пытаюсь посчитать коров, гусей, альбомы Тома Уэйтса и звёзды на груди генсека Брежнева, чтобы, наконец, опасть в пучину спокойствия и забытья, как двое тех, из прошлой жизни, проказливых котенка.

Я и спорт

Битлы и Роллинги. Моды и рокеры. Панки и группа «Yes». Шевчук и Киркоров. Торквемада и еретики. Ельцин и сухой закон. Шварценнегер и геи. Что ещё сказать…

Нет, я даже очень себе нравлюсь, если сбросил пару кило, недельку покачал пресс, а пивом заливался умеренно. Ну ещё, когда могу подтянуться раз пятнадцать (но только если девчонки со вниманием смотрят), и гордые скулы приходят на смену молодецким щёчкам и подбородку. Но регулярные, бодрые самоистязания это как-то не мой стиль, что ли. Братцы, представьте меня в качалке, среди пыхтящих «слонопотамов», и вы сразу простите мне моё слабоволие и малодушие с высокомерием.

Я могу, словно одержимый бесами, плясать дома два часа под дикого Джеймса Брауна, купаться неделю в открытом океане, но серьёзная физкультурка… Как же мне совместить её с образом жизни, сформированным веками сладкой лени, хмельной праздности, хаотичного музицирования, полуночного сочинительства и «всяких излишество разных нехороших». Я же не Микки Рурк! Он-то такой один! Краса и гордость пьяниц, наркоманов и распутников, единственный во Вселенной, он ещё и настоящий классный спортсмен. Так сказать, стахановец-многостаночник, блестяще сочетающий рукоприкладство с «рюмкоприкладством». Неологизм «рюмкоприкладство», кстати, также продукт моего сомнительного «алкотворчества».

Часто задаю себе вопрос, ну почему мой отец, забияка и уличный хулиган, не отдал меня в детстве в секцию бокса? Не в сопливом юношестве, когда я уже опытно понимал, что по морде – это точно больно и противно, а в самом «салабонском» невинном отрочестве? Тогда, когда ещё не понял толком, что есть боль, страх, насилие, агрессия и смерть? На всё есть свои причины, ответы и разгадки, там, наверху, где всё и решается – кому кесарево, а кому слесарево.

Но папа, тем не менее, таскал меня неразумным крохой на местные боксёрские матчи. Не шибко серьёзные, заводского размаха, но всё же, вполне захватывающие и кровопролитные. Крепко сбитые мужчины в красных и синих трусах и пролетарских майках бодро наскакивали деревенскими петушками друг на друга и отвешивали звонкие оплеухи различной точности и мощи. Иногда кому-то рассекали бровь, расквашивали нос, но это не было тогда страшным и пугающим, просто становилось очень интересно. Так, наверное, и вырастают из деток аутисты и садисты, если вовремя не припечатать дитятке хорошую плюху, чтоб понял, что игрушки – это дома с бабулей и дедулей, а здесь настоящее – война, страдание и борьба за место вожака в стае.

Болеть всегда нужно было за дядю Сашу Чурбанова, что я с удовольствием и делал, Дядька он был классный. Высокий, плечистый, здоровенный усач. Выигрывал он всегда, что тоже приводило меня в неописуемый жеребячий восторг. Потом, как рассказывал мой отец, он, пройдя самодеятельную карьеру вечного ДНД-шника, перешёл в профи, то есть, в «уголовку». Был он, без дураков и комплиментов, одним из лучших оперативников и самолично «брал» известнейших нехорошими деяниями бандюг.

Как-то он конвоировал какого-то особенно жуткого рецидивиста из Ростова в Москву. До сих пор помню, как малышом представлял, что этого опаснейшего зверя нужно было в самолете отводить по различным нуждам, отстегивая наручник от могучей милиционерской руки. В тот деликатный момент он был наиболее свободен, и граждане тревожно ожидали, когда разбойник отдаст все свои долги природным зовам, чутко прислушиваясь – скоро ли щёлкнут кандалы, и тогда все снова будут под защитой крепкого усатого парня из советской милиции. Хорошо бы он был жив, этот былинный герой моего детства!

В общем, бокс я полюбил, но исключительно, как вульгарное зрелище для средневековых невзыскательных зрителей. Так наивно и смотрел его по телеку, пока неожиданно не осознал степени продажности этого древнего состязания. Когда видишь того или другого пышущего калориями брата Кличко, с энтузиазмом лупцующего престарелого «чёрного» парня, который, впрочем, был, был чемпионом мира, правда, не стоит уточнять, что 1978-го года, то понимаешь, что коммерческий шоу-бизнес пролез во все немыслимые сферы нашего бытия.

А ещё неразумным малышом папочка привёл меня на хоккей. Я помню всё – горьковское Торпедо против Динамо-Москва, 4:4, драк не было, поскольку небывалый для местных бойцов результат спас крошечную московскую фанатскую диаспору от расчленения и свежевания. И там, в огромной холодной коробке, я впервые открыл для себя всё богатство, роскошь, экспрессию и вычурность российского мата! Сакральное «судья – пидарас», первое, что услышал я на этом «ледяном ристалище», как выразился бы искромётный комментатор Маслоченко. Эта мощная фраза вырывалась из сотен небритых глоток одновременно, будто бы несчастный арбитр был воплощённым симбиозом Элтона Джона, Марка Алмонда и Боя Джоржа.

Всё остальное, что вечным космическим мусором будет блуждать в моем сознании, я не стану нудно цитировать здесь, в своей и без того фривольной книге. Достаточно лишь купить билет на трибуну любого провинциального или столичного стадиона, выпить триста граммов «столичной» и, вооружившись блокнотиком, старательно всё записать.

Но в каких же извращённых видах подвергали тогда противоестественной любви незадачливого судью, это, доложу я вам, совсем не для четырёхлетнего пацана… Если б не моё врождённое и спасающее всегда чувство юмора, я разлюбил бы величие спорта навсегда. А теперь я всего лишь терпимо, толерантно и снисходительно отношусь к его шумному, потному и крикливому существованию.

Нищий-любитель

Воскресенье. 24-е марта. Лютая стужа, ветер, грязный снег в лицо. Откуда он уже такой грязный-то? Видимо, испачкался об атмосферу. Стараюсь не смотреть ни на кого, кто зябко пробегает мимо, так легче. Противно заложено горло, изнурительный насморк и гаденькая такая температурка, ну вы знаете, около тридцати семи и пяти. Только что педантично побритые щёки обжигает ледяной воздух, скорость его движения сравнима со световой. Какая-то «мелочуха», вроде щебёнки или песку, преподло колет опухшую от недосыпа физиономию. Стараюсь поспешать на всех четырёх, чтобы сократить срок утренних мук.

В ушах мне в помощь голосит ни фига не стильный Gamma Ray, истошно демонстрируя противоестественный вокальный диапазон, оголтелые гитарные «гаммы и реи» и общий заезженный пафос. Но как ни странно, от этого тоже чуть лучше. Уф-уф-уф! Вот уже и безвольно мотаюсь в вагоне метро. Сегодня выходной, похмельным гражданам не на работу, все на законном «отсыпе». Даже есть свободные места, но я не сажусь, ибо, как справедливо шутят мои добрые кореша, Игорян – это передвижная записывающая станция.

Поясняю – на мне сиротская перемётная сума с книгами, мобильным, массивной ложкой для обуви, мешочком для айпода, йотой, парой си-дишек и пакетиком арахиса. За плечами массивный, рваный временем рюкзак, в котором звуковая карта, микрофон, тюнер, провода, пакет с какими-то объедками, что нашел впопыхах на залитом «колой» столе, две пухлые записные книжки, да бутыль с водицей. Словно дедова двустволка, на мне ещё возлежит походная гитара, в кармане которой тоже очень даже не кислый арсенал шнуров, удлинитель и, по-моему, ещё гантели – что-то уж совсем сегодня тяжко с поклажей. Ну и, разумеется, ноутбук, а внутри его сумки обязательная полугодичная подписка «Classic Rock», «чтоб не скучать». Так что, как показали мои предыдущие неудачные попытки присесть в такой рыцарской амуниции, всё это неминуемо привёдет к обрушиванию на пол вышеуказанных жизненно необходимых предметов моего полноценного существования.

Осторожно, чтобы не растерять живописной поклажи, достаю одну из книг, сегодня мрачноватый Константин Федин, и начинаю наслаждаться волшебным пером гения. Тьфу ты, сегодня ж выходной, не должно быть никаких нищих, кто ж сердобольно подаст в такой нерыбный день?! Но не тут-то было! Безногий калека на деревянной каталке и сегодня «горит трудовой красотой». Раздается привычный ноющий клич с обязательным местечковым акцентом: «Извините, что такой молодой к вам обращаюсь…». В таком суровом положения, мог бы, бедолага, и без «молодого», и так ясно, что ни в охрану, ни на погрузку не срастётся.

И в каком же, интересно, городке все поголовно гутарят с таким «сирым и убогим» говором? Может, во всех маленьких уральских и украинских сразу? Выговор явно не натуральный, и достигнут, безусловно, упорными тренингами. Наверняка старшие товарищи по профессиональному нищенству проводили наставническое обучение, но в данном случае таланта лингвиста явно никакого, и получается лишь какое-то придурковатое, жалкое и неубедительное интонирование. Но зрителям нравится, ведь это маленькое несчастное существо настолько ниже их по социальному статусу, что им немедленно становиться так легко на недоброй душе. А тут ещё такое нарочитое уверение в собственном ничтожестве, что руки сами тянутся в сумки, карманы и кошельки.

Рядом со мной «на корта́х» присел, ну, скажем так, юноша в характерной тёмной короткой куртке и таких же спортивных штанах с белыми лампасами, говорящими сами за себя, чем он промышляет в поисках «насущного». Он с неподдельным интересом посматривает на меня, с любопытством заглядывает ко мне в книгу. Он тщетно силится понять, в какую из категорий записать неведомого зверя в чёрном тонюсеньком пальто и битловскими значками – тупо в «нефора» или ещё куда похуже.

Но тут, и на счастье моё и на беду, мимо нас и проезжает, паралитично склонив трясущуюся голову, несчастное существо в пол-человека. «Молодой человек» на секунду отвлекается от увлекательной классификации и тоже выуживает несколько медяков, как и другие в воскресном полусонном вагоне. Он горделиво бросает в пакет просящего горсть «десятикопеечных», и с таким заинтересованным вниманием отслеживает весь путь движения инвалида, что его тупое выражение глаз лишь чуть подкрашивается восхищением, как тогда, ещё ребенком, первый раз в заплёванном шапито. Он заплатил «такие бабки», он хочет получить зрелища на полную катушку, отработки в полный рост, взгляд его требователен и злораден. Я не выдерживаю и с отвращением выхожу, не доехав.

День пролетел совсем незаметно за такой суетой, что даже стыдно – ведь из главных воспоминаний за сегодня остался лишь дразнящий запах сэндвичей, которые с аппетитом уплетал мой коллега по торговому делу. Я довольствовался снова пачкой макарошек, аля «красная цена», но тоже, уверяю вас, ничего себе фуршет со шведским столом вприкуску.

Устало проходя по переходу, что на пути обратно к милому дому, нащупал в кармане сюртука ровно семнадцать рублей. Это судьба! Ровно столько стоит арахис в местном подземном ларьке. Пока я пересчитывал, точно ли хватит мне на ужин, я вынул эту мелочь на свет Божий, и нищий, резидент перехода, оживлённо замычал. Он самонадеянно решил, что эта богатая россыпь полагается ему. Но когда я твёрдо прошёл мимо, в спину мне повяло ядом разочарования и раздражения. С тех пор он очень не любит меня, не отдавшего долг человеколюбия, благородно пожертвовав своим здоровьем, и всегда сипло посылает мне вдогонку какие-то нечленораздельные каркающие проклятья.

Ну надо же, я ещё произвожу впечатление человека, который способен подать милостыню… Я уже сам нищий-любитель, дядя, где же твои намётанные, цепкие к мелкой поживе, глаза?

Ещё чуток за «меломанство»

Только что отправил Валюшке смелую «смс»: «Решил вот, татуху себе набить – на одной половинке задницы Кен написано, а на второй Хенсли…». Я просто чувствовал, как на той стороне трубки и Москвы рыдает от хохота мой чокнутый дружок.

«Uriah Heep» у нас в компании вообще предмет для оскорбительных измывательств. Исконные усатые и пузатые «хипоманы» истово проклянут моё имя в веках, когда выяснится, что мне нравятся полторы мелодии из всех этих священных «демонов и колдунов» и «дней рождений волшебников». А последующие за мной поколения потомков неверных и еретиков будут заклеймены позором после того, как узнают правоверные «юрайхипщики», что единственный альбом с покойным уже забулдыгой Байроном, что я люблю, это «High And Mighty». Самый отстойный, по мнению настоящих, «шибко реальных» меломанов. И даже название-то его произносится вполголоса, с презрительной ухмылочкой и, чего там миндальничать, сопровождается декоративным и деликатным плевком в сторону. В сторону музыкальной мусорницы, куда уже давно свалены этими «ценителями», сбежавшими от мрачных жён на субботнюю «кучу», обожаемые мною «Come Taste The Band» от Дипурпле́, да блистательный Тирексовский «Zinc Alloy And The Hidden Riders Of Tomorrow».

Ну, раз уж я начал это публичное самобичевание, то пусть окончательно возопят в праведном гневе плешивые и занудные ортодоксы: у «Хипов» самые шикарные альбомы вовсе не с Байроном на вокале, а изумительный «Светлячок» с жирным голосом Джона Лоутона и парящий в воздухе «Завоеватель» с бесконечным вокалом Джона Сломана. Ой, я уже просто чувствую яростный свист камней над моей лохматой башкой! Ну и ещё одно. Просто из хулиганства. Мне очень нравятся сольники Байрона. А-а-а!!! Кто-то седой в косухе и шапке-петушке двинул мне по дурной голове куском ржавой трубы…

Войте, войте, замшелые в своём едином советском мнении, старичманы! Да, я сказал вам горькую неприятную правду. Ну, давайте уже, чуток отодвиньтесь от своих вызубренных меломанских постулатов и улыбнитесь, если хоть не новой музыке, так весело присмотритесь к алмазам, что сказочно сияют среди вашей слушанной-переслушанной. Всё, хватит за «меломанство», такая скучища, право! А татуху эту я сделал… Ну шучу, шучу.

Бай-бай, алкоголь

Эх, Руська, брат ты мой по оружию, я ж всё понимаю, ты сознательно освободил меня от унижения быть маленьким человечком ценой своей постоянной изнурительной работы за двоих. То, что я фиктивно торчу каждый день в виниловой лавке приносит лишь даже не студенческие, а просто какие-то пионерские пятьсот рэ в день. Но на «рабочей вахте» я хотя бы ношусь со своим нелепым романом и предаюсь абсурдному веселью с дружками ди-джеями Борюней и Андрюхой, с ними чертовски хорошо и легко…

Но что-то случилось со мной, я не могу больше быть один. Ни на час, ни на минуту. Возвращаюсь после «трудового подвига» в комнату постылого общежития, и паника одиночества гонит меня во все тяжкие. Изоляция вызывает запой, банальный, российский, страшный. Он дарит безмятежность, а взамен отбирает часть души и все силы жизни до последней капли. Выход из него – кошмарен…

Всё, дружок, больше такой роскоши, как этих пошлых загулов на несколько дней, не будет, я тоже, понимаешь, «волевой и цельный человек». Цитата из щемящего «Осеннего марафона» неожиданно вызывает непреодолимое желание посмотреть нашего, из СССР, родного «Афоню». Заряжаю плохую, ужатую «в микрокосм», копию с Савёловского рынка, но лично мне так даже нравится больше, напоминает убогое, но такое ностальгическое изображение советского «Фотона».

На экране «молоденькую» «Машину времени» с тянущим душу соцблюзом «Солнечный остров» сменяет чересчур уж по-комсомольски бодрый «Аракс». Помню, обормотина Русь как-то откомментировал сию странную, не по статусу, очерёдность, как всегда, убийственно: «А вот как раз на этом концерте-то и закончился вечный разогрев «Машины» перед «Араксом», и выскочили, они, наконец-то, в самые звезды»!».

Вот, кстати, и он своей бородатой персоной. Сегодня у него заветный день получки, а зарплату Русёк всегда приносит шумно, с пафосом, молодецким посвистом, гордо и демонстративно. Наконец, все зацелованные им купюры, которых не густо, заботливо уложены в бумажник, и его преподобие, дикий аббат Русь возлежит, попивая свою вечернюю пинту эля (два с половиной литра подозрительной жидкости из пластиковой здоровенной бутыли). Я с пародийным благоговением принимаюсь обмахивать его английским порножурналом «Mayfair». На что он с глумливым удовлетворением взирает, а затем выдает гениальную вариацию на фразку жлоба Феди из «Приключения Шурика»: «Правильно, и шлюх отгоняй!».

На мои слезливые жалобы, что, мол, после последнего «алкозаплыва» ничего не помню, кому звонил и с кем забивал стрелки, Руська степенным и значительным басом сказателя былин ответствует: «Ну дык, запой вещь такая, х…й запомнишь…». Да уж, те крохи воспоминаний, что можно проследить лишь по дюжине шизофренических фото, красноречиво вопиют к совести: «Всё, шабаш!».

Отчётливо помню лишь одно, что проснулся от нечеловеческого холода на полу перед открытым настежь окном в окружении сковородки с «пиццей от Игоряна» (всё, что есть, немедленно в тару и на большой огонь). И с таким потрясающим насморком, что остряк-самоучка Русь неделю звал меня Сморкуша и сватал стать шоу-символом нашего коллектива, как долговязый Гаркуша в «Аукционе».

Оправданием нашим «студенческим гулянкам» с большой натяжкой, конечно, может служить то, что я умудряюсь-таки в сомнамбулическом угаре записать наши дивные перлы на ниве беспредельной клоунады и безграничного юмора. Вот, под залитым водкой и апельсиновым соком столом нахожу среди оптимистично хрустящих чипсов и хлебных крошек клочок листка в клеточку. И откуда у нас в «псевдо-доме» лист из ученической тетради? Ещё одна странная тайна…

На скомканной бумажке две фразы, запечатлённые почерком человека давно и серьёзно страдающего болезнью Паркинсона. Первую, «Квасик Рок», припоминаю в связи с попыткой предложить прекрасным ребятам, редакторам бесподобного «Классик Рока» издать спецвыпуск с таким названием. Ну, о музыкантах-приверженцах всё ещё нетвёрдо стоящего на ногах культа Бахуса. По-моему, я даже раз семь звонил в редакцию, но на мою удачу трубу не взяли. Какое счастье! Уверен, что после подобного «креативного предложения», высказанного еле ворочающимся, запинающимся языком, реклама нашего альбома в журнале тут же была бы стихийно завершена.

Ну а второй мой знатный перл – «Вдова Кличко»! Зафиксированный моей нетвёрдою рукою, он явился несколько циничным миксом из культового мажорского шампанского «Вдова Клико» и убийцей престарелых негров, любым на выбор из братьев Кличко.

Три драгоценных дня вычеркнуты из жизни, а взамен лишь десяток сомнительных острот… Обмен неравноценный… По-моему, шалостей достаточно, бай-бай, алкоголь, бай-бай…