Текст книги "Ананасы в шампанском"

Ах, есть ли край

 
Ах, есть ли край? ах, края нет ли,
Где мудро движется соха,
Где любит бурю в море бретлинг
И льнет к орешнику ольха?
 
 
Где в каждом доме пианино
И Лист, и Брамс, и Григ, и Бах?
Где хлебом вскормлена малина
И привкус волн морских в грибах?
 
 
Где каждый труженик-крестьянин
Выписывает свой журнал
И, зная ширь морских скитаний,
Порочной шири ввек не знал?
 
 
Где что ни местность – то кургауз,
Спектакли, тэннис и оркестр?
Где, как голубка, девствен парус, —
Как парус, облик бел невест?
 
 
Ах, нет ли края? край тот есть ли?
И если есть, то что за край?
Уж не Эстляндия ль, где, если
Пожить, поверить можно в рай?..
 

На лыжах

 
К востоку, вправо, к Удреасу,
И влево – в Мартс и в Изенгоф,
Одетый в солнце, как в кирасу,
Люблю на лыжах скользь шагов.
 
 
Колёса палок, упираясь
В голубо-блёсткий мартный наст,
Дают разгон и – черный аист —
Скольжу, в движеньях лыжных част.
 
 
О, лыжный спорт! я воспою ли
Твою всю удаль, страсть и воль?
Мне в марте знойно, как в июле!
Лист чуется сквозь веток голь!
 
 
И бодро двигая боками,
Снег лыжей хлопаю плашмя,
И всё машу, машу руками,
Как будто крыльями двумя!..
 

В Ревель

 
Упорно грезится мне Ревель
И старый парк Катеринталь.
Как паж влюбленный королеве
Цветы, несу им строфосталь.
 
 
Влекут готические зданья,
Их шпили острые, – иглой, —
Полуистлевшие преданья,
Останки красоты былой.
 
 
И лабиринты узких улиц,
И вид на море из домов,
И вкус холодных, скользких устриц,
И мудрость северных умов.
 
 
Как паж влюбленный к королеве,
Лечу в удачливый четверг
В зовущий Ревель – за Иеве,
За Изенгоф, за Везенберг!
 

Лейтенант С

 
Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и света
И море милое, и лес.
 
 
Он сын Случевского. По крови
И духу сын… В лазори строк —
Он белый голубь. На Нарове
Его именье «Уголок».
 
 
Не подходите, как к Синаю,
К нему, а просто, как к стеблю…
Пятнадцать лет его я знаю
И ласково его люблю.
 
 
Люблю я грусть элегий «С моря»,
Посланий молодой жене,
В которых он, природе вторя,
Так родственен, так близок мне.
 
 
Он чистотой доступен детям,
И нежно я его пою.
Поэт погиб на тридцать третьем
В Цусимском горестном бою.
 
 
Сосед Эстляндии волшебной,
Воспевший Гогланд, край чудес,
Тебе мой поздний гимн хвалебный,
Мне – книга лейтенанта С.
 

У Сологуба

 
Жил Сологуб на даче Мэгар,
Любимый, старый Сологуб,
В ком скрыта магия и нега,
Кто ядовит и нежно-груб…
 
 
Так в Тойле прожил он два лета
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей.
 
 
Из Веймарна к нему приехать
Мне нравилось в рассветный час,
Когда, казалось мне, утеха
Искать в траве росы алмаз.
 
 
Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь холодок.
Душа пылала молодая,
И простудиться я не мог.
 
 
Я приходил, когда все спали
Еще на даче, и в саду
Бродил до полдня, и в опале
Тумана нюхал резеду…
 

Прежде и теперь

 
А вечерами матиола
Нас опьяняла, как вино,
И строфам с легкостью Эола
Кружиться было суждено.
 
 
Ночами мы пикниковали,
Ловили раков при костре,
Крюшон тянули, и едва ли
В постель ложились на заре…
 
 
Второе лето на курорте
И я с ним вместе проводил.
То были дни, когда о торте
И сам кондитер не грустил…
 
 
Когда проехаться в вагоне
Еще ребенок рисковал,
Когда Herr Брюкман в пансионе
Вино открыто продавал…
 
 
День стоил не бумажек тридцать,
А три серебряных рубля,
Что могут ныне появиться
Лишь разве в замке короля!..
 

Царица русского стиха

 
Поэма Лохвицкой «У моря»,
Где обрисован Петергоф,
Мне грёзы красочно узоря,
Волшбит меня ажуром строф.
 
 
И Миррой Балтика воспета,
Царицей русского стиха,
Признавшей тьму во имя света
И добродетель для греха!..
 
 
Бывала ли она в Иеве?
Ходила ль в сосны на обрыв?
И пел ли ей, как королеве,
О светлом Эрике залив?
 
 
Он славил ли ее, как Ингрид,
Как королеву королев?
С тех пор, как склеп для Мирры вырыт,
Он заскорбел ли, поседев?
 
 
Не знаю я. Никто не знает.
То тайна Мирры и волны.
Но взор увидеть ожидает
Ее в сиянии луны.
 
 
Она мертва? Она воскреснет!
Она не может не ожить!
Она споет такие песни,
Что перестанет мир тужить!
 

Два острова

 
За постом Мартсом, в острых соснах,
Над морем высится обрыв
Для грезящих и безвопросных
В житейской прозе, – тех, кто жив!
 
 
Оттуда (там меня не троньте:
Мне дрязги ваши не нужны!)
Два острова на горизонте
В погоду ясную видны.
 
 
Пою обрыв, который вогнут
По направленью к ним дугой.
Один из них зовется Гогланд
И Белым – маленький, другой.
 
 
Их контуры маняще-четки,
Влекущи обликом своим.
Лелею мысль: в моторной лодке
Когда-нибудь поехать с ним.
 
 
Готовь судно, Василий Крохов,
Ты, обэстоненный рыбак!
А чтобы не было плыть плохо,
Возьмем и водку, и табак!
 

Нарва

 
Я грежу Нарвой, милой Нарвой,
Я грежу крепостью ее,
Я грежу Нарвой, – тихой, старой, —
В ней что-то яркое, свое.
 
 
О город древний! город шведский!
Трудолюбивый и простой!
Пленен твоей улыбкой детской
И бородой твоей седой.
 
 
Твой облик дряхлого эстонца
Душе поэта странно мил.
И твоего, о Нарва, солнца
Никто на свете не затмил!
 
 
Твоя стремглавная Нарова
Галопом скачет в Гунгербург.
Косится на тебя сурово
Завидующий Петербург.
 
 
Как не воспеть твою мне честность
И граждан дружную семью,
И славную твою известность,
И… проституцию твою?
 
 
Она, как белая голубка,
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О, лисья шубка!
О, некрасивых красота!
 

Юрьев

 
Где Эмбах, берег свой понурив,
Течет лифляндскою землей,
Как центр культурный, вырос Юрьев,
Такой радушный и живой.
 
 
Он, переназванный из Дерпта,
Немецкий дух не угасил.
В моих стихах найдется лепта
И Юрьеву, по мере сил.
 
 
О ты, столетняя крапива,
Нам расскажи про прежний пир,
Про вкус студенческого пива,
Про лязг студенческих рапир;
 
 
Нам расскажи о глазках Гретхен,
Сентиментально-голубой,
И о беседке в парке ветхой,
О кознях, деянных тобой…
 
 
О романтической эпохе,
О рыцарстве былых времен,
Как упоенны были вздохи,
И как безоблачен был сон!..
 

Половцова-Емцова

 
Я помню вечер, весь свинцовый,
В лучах закатного огня,
И пальцы грезящей Емцовой,
Учившей Скрябину меня.
 
 
Играла долго пианистка,
И за этюдом плыл этюд.
А я склонился низко-низко,
И вне себя, и вне минут.
 
 
Так властно душу разубрала
Неизъяснимая печаль…
А после Вагнера играла
И пели пальцы, пел рояль.
 
 
Да, пело сердце, пели пальцы
Ее, умеющие петь.
И грёзы, вечные скитальцы,
Хотели, мнилось, умереть.
 
 
Деревня тихо засыпала.
Всходило солнце из волны.
Мне в душу глубоко запала
Игра в ночь белую весны.
 

Евгению Пуни

 
Ты помнишь, мне любезный Пуни,
Как ты приехал раз ко мне,
И долго мы с тобой в июне
В полях бродили при луне?
 
 
У моря грезили и в парке
Читали новые стихи?
Иль говорили о Петрарке,
Ложась в траву под сень ольхи?
 
 
Ты помнишь, милый мой Евгений,
Наш взгляд на женщин и семью?
Что должен жить безбрачно гений
И «за печатями семью»?
 
 
И только изредка, налетом,
Врываться в жизнь и, как пчела,
Ее впитав, вернуться к «сотам»
С бесстрастьем лика и чела?
 
 
Не раз захватывали страсти
Меня с тех пор, и наш проект
Отчасти выполнен, отчасти…
Но мысль и дело – разных сект!..
 

К Альвине

Не удивляйся ничему…

К. Фофанов

 
Соседка, девочка Альвина,
Приносит утром молоко
И удивляется, что вина
Я пью так весело-легко.
 
 
Еще бы! – тридцать пять бутылок
Я выпил, много, в десять дней!
Мне позволяет мой затылок
Пить зачастую и сильней…
 
 
Послушай, девочка льняная,
Не удивляйся ничему:
Жизнь городская – жизнь больная,
Так что ж беречь ее? к чему?
 
 
Так страшно к пошлости прилипнуть, —
Вот это худшая вина.
А если суждено погибнуть,
Так пусть уж лучше от вина!
 

Почтальон

 
То по шоссе, для шины колком,
То по тропинке через лён,
То утрамбованным просёлком
Велосипедит почтальон.
 
 
Он всем знаком. Он старый Перник.
Он служит здесь тридцатый год.
Письмо от Щепкиной-Куперник
Он мне в окно передает.
 
 
Я приглашаю на террасу
Его, усталого, зайти,
Чтоб выпить хересу иль квасу
И закусить в его пути.
 
 
Он входит очень деликатно
И подвигает стул к столу.
А море благостно-закатно,
Подобно алому стеклу.
 
 
Сосредоточенно и ровно
Он пьет токайское вино.
Что пишет мне Татьяна Львовна?
Но впрочем, кажется, темно.
 

Яля

 
В вуальной апельсинной шали
Идет в вечерние поля.
Я выхожу навстречу к Яле,
Как в бурю лодка без руля.
 
 
Идет насмешливо, но робко.
Так угловато, но легко.
Зигзагами ведет нас тропка,
Ах, близко или далеко?
 
 
Я не влюблен в нее нисколько,
Как, впрочем, и она в меня.
Мы лишь слегка флёртуем только —
День изо дня. День изо дня.
 
 
Читаются стихи крылато:
Я – ей, и мне в ответ – она.
А небо морем всё объято,
Волной захлёстнута луна.
 

Слава

 
Мильоны женских поцелуев —
Ничто пред почестью богам:
И целовал мне руку Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
 
 
Мне первым написал Валерий,
Спросив, как нравится мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».
 
 
Тринадцать книг страниц по триста
Газетных вырезок – мой путь.
Я принимал, смотря лучисто,
Хвалу и брань – людишек муть.
 
 
Корректен и высокомерен,
Всегда в Неясную влюблен,
В своем призвании уверен,
Я видел жизнь, как чудный сон.
 
 
Я знаю гром рукоплесканий
Десятков русских городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов!
 

Елизаветино-Кикерино

 
Елисаветино! Налево,
От станции в одной версте,
Тоскует дылицкая дева,
По-своему, о красоте…
 
 
Дыша Оранской Изабеллой,
Вступаю в лиственный покой.
Молчит дворец меж сосен белый
И парк княгини Трубецкой.
 
 
За Дылицами – Вераланцы.
За Пятигорьем – Озерá.
Какие девичьи румянцы!
Жасминовые вечера!
 
 
Через Холóповицы прямо
Я прохожу к монастырю
И, на колени встав у храма,
Пою вечернюю зарю.
 
 
В моем порыве – глубь бездонья!
Я растворяюсь в тишине
И возвращаюсь чрез Арбонье
При новоявленной луне.
 

Веймарн

 
Под Веймарном течет Азовка, —
Совсем куриный ручеек.
За нею вскоре остановка.
Там встретит кучер-старичок.
 
 
Моей душе, душе вселенской,
Знаком язык цветов и звёзд.
Я еду к мызе Оболенской, —
Не больше трех шоссейных вёрст.
 
 
Вдали Большая Пустомержа.
Несется лошадь по росе.
Того и ждешь: вот выбьет стержень:
Ведь спицы слиты в колесе!
 
 
Проехан мост. Немного в горку,
И круто влево. Вот и двор.
Княгиня приоткрыла шторку.
И лай собак, и разговор.
 
 
Плывет туман от нижней Тормы,
Вуаля бледную звезду.
Зеленые в деревьях штормы,
И пахнут яблони в саду.
 

Афоризмы Уайльда

 
Мы слышим в ветре голос скальда,
Рыдающего вдалеке,
И афоризмы из Уайльда
Читаем, сидя на песке.
 
 
Мы, углубляясь в мысль эстета,
Не презираем, а скорбим
О том, что Храм Мечты Поэта
Людьми кощунственно дробим…
 
 
Нам море кажется не морем,
А в скорби слитыми людьми…
Мы их спасем и олазорим, —
Возможность этого пойми!
 
 
Вотще! В огне своих страданий,
В кипеньи низменной крови,
Они не ищут оправданий
И не нуждаются в любви!
 

Ассоциация

 
Мелькнула сине пелеринка
На крэме платья – за углом…
О Синей Птице Метерлинка
Вдруг в мыслях выражен излом.
 
 
Ассоциация символик,
Как ты захватна иногда!
По смеху узнаю́ я полек, —
По солнцу таяние льда.
 
 
Не женщиной ли морефея
Прикинулась, или жена
Какого-либо Тимофея
В костюмы фей наряжена?!
 
 
И в первом случае – за птицей,
За Синей Птицей возгореть!
А во втором – за той «синицей»
Не стоит даже и смотреть.
 

Былое

 
Он длится, терпкий сон былого:
Я вижу каждую деталь,
Незначащее слышу слово,
К сну чуток, как к руке – рояль.
 
 
Мила малейшая мне мелочь,
Как ни была б она мала.
Не Дельвигу ли Филомела,
Чуть ощутимая, мила?
 
 
Люба не Пушкину ли няня?
И не Мюссэ ль – перо Жорж Занд?
Не маргаритка ли – поляне?
И не горошку ль – столб веранд?
 
 
Всё незначительное нужно,
Чтобы значительному быть.
Былое так головокружно!
Былого не могу забыть!
 

Лейтмотивы

 
Всегда мечтательно настроен,
Я жизнь мечтаньям предаю.
Я не делец. Не франт. Не воин.
Я лишь пою-пою-пою!
 
 
На что мне царства и порфиры?
На что мне та иль эта роль?
За струнной изгородью лиры —
Наикорольнейший король!
 
 
На что мне ваших мыслей холод
И политический раздор?
Весенний день горяч и золот, —
И у меня весенний взор!
Благословенны будьте, травы
И воды в зелени оправ!
Виновных нет: все люди правы,
Но больше всех – простивший прав!
 

Коляска

 
Четырехместная коляска
(Полурыдван-полуковчег…)
Катилась по дороге тряско,
Везя пять взрослых человек.
 
 
Две очень молодые дамы
И двое дэнди были в ней.
Был пятым кучер. Этот самый
Стегал ленивых лошадей.
 
 
Июльский полдень был так душен,
Кружились злобно овода,
Наряд прелестниц был воздушен.
Сердца же – точно невода.
 
 
Их лица заливала краска, —
От страсти или от жары?..
– Вам не встречалась та коляска,
Скажите, будьте так добры?
 

Стэлла

Баронессе С. Р. М-ф

 
Сначала баронесса Стэлла
Прочла «Вы лжете мне, мечты!»
Потом из Грига мне пропела
Во имя только Красоты!
 
 
О, воплощенная Вервэна!
Античной пластики полна,
Прияла позы под Шопэна
Так отчеканенно она.
 
 
Апологетка поз Далькроза,
В окаменелости живой,
То пламенела грозороза,
То поникала головой…
 
 
…А я, в Калифа превращенный,
В халате пёстром и чалме,
Сидел и, ею опаленный,
Крылил к ней руки в полутьме…
 
 
К Калифу руки простирая,
Заглядывала мне в глаза, —
И вновь кружилась, ускользая,
Вся – страсть! вся – трепет! вся – гроза!
 
 
А то, ко мне склоняясь близко
И наслаждения суля,
Утонченная одалиска
Отпрядывала, опаля…
 
 
В глазах – узор чаруйной боли,
В груди – брожение огней…
А если б вышел я из роли
И женщину увидел в ней?!
 

Февраль

 
Февраль к Апрелю льнет фривольно,
Как фаворитка к королю.
Апрель, смеясь самодовольно,
Щекочет нервы Февралю.
 
 
Ночами снежно-голубыми
Мечтает палевый Февраль,
Твердя Весны святое имя,
О соловье, влекущем вдаль…
 
 
Дымящиеся малахиты
(Не море ль в теплом Феврале?)
Сокрыв прибрежные ракиты,
Ползут и тают в блеклой мгле.
 
 
Снег оседает. Оседая,
Он бриллиантово блестит.
И на него сосна седая
Самоуверенно глядит.
 
 
Осядет снег – седые кудри
Смахнет бессмертная сосна.
Я слышу дрожь в февральском утре:
О, это вздрогнула весна!
 

Высшая мудрость

Петру Ларионову

 
Я испытал все испытанья.
Я все познания познал.
Я изжелал свои желанья.
Я молодость отмолодал.
 
 
Давно все найдены, и снова
Потеряны мои пути…
Одна отныне есть основа:
Простить и умолять: «Прости».
 
 
Жизнь и отрадна, и страданна,
И всю ее принять сумей.
Мечта свята. Мысль окаянна.
Без мысли жизнь всегда живей.
 
 
Не разрешай проблем вселенной,
Не зная существа проблем.
Впивай душою вдохновенной.
Святую музыку поэм.
 
 
Внемли страстям! природе! винам!
Устраивай бездумный пир!
И славь на языке орлином
Тебе – на время данный! – мир!
 

Ямбург

 
Всегда-то грязный и циничный,
Солдатский, пьяный, площадной,
С культурным краем пограничный,
Ты мрёшь над лужскою волной.
 
 
И не грустя о шелке луга,
Услады плуга не познав,
Ты, для кого зеркалит Луга,
Глядишься в мутный блеск канав.
 
 
Десяток стоп живого ямба,
Ругательных и злых хотя б,
Великодушно брошу, Ямбург,
Тебе, растяпа из растяп!
 
 
Тебя, кто завтра по этапу
Меня в Эстляндию пошлёт,
Бью по плечу, трясу за лапу…
Ползучий! ты мне дал полёт!
 

По этапу

 
Мы шли по Нарве под конвоем,
Два дня под áрестом пробыв.
Неслась Нарова с диким воем,
Бег ото льда освободив.
 
 
В вагоне запертом товарном, —
Чрез Везенберг и через Тапс, —
В каком-то забытьи кошмарном,
Всё время слушали про «шнапс».
 
 
Мы коченели. Мерзли ноги.
Нас было дó ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!
 
 
Прощайте, русские уловки:
Въезжаем в чуждую страну…
Бежать нельзя: вокруг винтовки.
Мир заключен, но мы в плену.
 

В хвойной обители

 
И снова в хвойную обитель
Я возвращаюсь из Москвы,
Где вы меня не оскорбите
И не измучаете вы.
 
 
Вы, кто завистлив и бездарен,
Кто подло-льстив и мелко-зол.
Да, гений мудр и светозарен,
Среди бескрылых – он орёл.
 
 
Как сердцу нестерпимо грустно
Сознаться в ёловой тени,
Что мало любящих искусство,
Но тем ценней зато они.
 
 
Среди бездушных и убогих,
Непосвященных в Красоту,
Отрадно встретить их, немногих,
Кого признательно я чту.
 
 
Вы, изнурённые в тяжелых
Условьях жизни городской,
Ко мне придите: край мой ёлов,
В нем – Красота, а в ней – покой.
 

Рескрипт короля

 
Отныне плащ мой фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной мошкаре.
 
 
Меня не любят корифеи —
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут гирлянд.
 
 
Лишь мне восторг и поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим – любовь и песнопенья! —
Недосягаемым стихам.
 
 
Я так велик и так уверен
В себе, настолько убежден,
Что всех прощу и каждой вере
Отдам почтительный поклон.
 
 
В душе – порывистых приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем поэтов —
Да будет подданным светло!
 

Двусмысленная слава

 
Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен неправо, —
Не по таланту своему, —
 
 
А потому, что явный вызов
Условностям – в моих стихах
И ряд изысканных сюрпризов
В капризничающих словах.
 
 
Во мне выискивали пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует площадь,
Тот пишет кистью площадной.
 
 
Бранили за смешенье стилей,
Хотя в смешенье-то и стиль!
Чем, чем меня не угостили!
Каких мне не дали “pastilles”![21]21
  Пастилки, пилюли (фр.).


[Закрыть]
 
 
Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев молву.
Мои двусмысленные темы —
Двусмысленны по существу.
 
 
Пускай критический каноник
Меня не тянет в свой закон, —
Ведь я лирической ироник:
Ирония – вот мой канон.
 

Любители «Гелиотропа»

 
«Приказчик или парикмахер,
Еще вернее: maître d’hotel» —
Так в кретиническом размахе
Рычала критика досель.
 
 
За что? – за тонкое гурманство?
За страсть к утóнченным духам?
За строф нарядное убранство?
Из зависти к моим стихам?
 
 
Но кто ж они, все эти судьи —
Холопы или мудрецы?
Искусством бились ли их груди?
Впускали ль их в себя дворцы?
 
 
И знают ли они, что значит
Лиловый crème des violettes?
Постигнут ли, как обозначит
Свои рефрэны триолет?
 
 
Поймут ли, что гелиотропа
Острей “Crigoria” Риго,
Что, кроме Тулы, есть Европа
И, кроме «русской», есть Танго?..
 

Всеприемлемость

 
Одно – сказать: «Все люди правы».
Иное – оправдать разбой.
Одно – искать позорной славы.
Иное – славы голубой.
 
 
Холопом называть профана
Не значит: брата – «мужиком».
Я, слившийся с природой рано,
С таким наречьем незнаком…
 
 
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все писки
Весенних лесовых полян.
 
 
Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.
 
 
Я выпью жизнь из полной чаши,
Пока не скажет смерть: «Пора!»
Сегодня – гречневая каша,
А завтра – свежая икра!..
 

Эпизод

 
На «Сказках Гофмана», зимою,
Я был невольно потрясен
И больно уязвлен толпою,
Нарушившей чаруйный сон:
 
 
Когда в конце второго акта
Злодей Олимпию разбил,
Олимпию, – как символ такта, —
Чью душу Гофман полюбил,
 
 
И Гофман закричал от муки
(Ведь он мечту свою терял!) —
Нежданные метнулись звуки:
Вульгарно зал захохотал!..
 
 
Я побледнел. Мне больно стало
И стыдно, стыдно за толпу:
Она над драмой хохотала,
Как над каким-то «ки-ка-пу»…
 
 
И я не знал, куда мне деться
От острой боли и стыда,
И погрузился в интермеццо
Пред пятым актом – навсегда.
 

«Кармен»

 
Кармен! какая в ней бравада!
Вулкан оркестра! Луч во тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!
 
 
Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и сомбреро,
И Аликант в цветном стекле!..
 
 
Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
О ты, певучая новелла!
О, Меримэ! О, Жорж Бизэ!
 
 
И он, бравурный Эскамильо,
Восторженный торреадор;
И ты, гитанная Севилья,
И контрабанда в сердце гор…
 
 
Кармен! И вот – Медея Фигнер,
И Зигрид Арнольдсон, и Гай…
Пускай навеки май их сгинул, —
Но он ведь был, их звучный май!
 
 
Пусть время тленно, и сквозь сито
Его просеяны лета, —
Она бессмертна, Карменсита,
И несказанно золота!
 

Дюма и Верди

 
Дюма и Верди воедино
Слились, как два родных ручья.
Блистает солнце. Тает льдина.
Чья драма? музыка к ней чья?
 
 
Она дороже амулета
И для души, и для ума.
О, Маргарита – Виолетта,
В тебе и Верди, и Дюма!
 
 
Душа элегией объята,
В ней музыкальное саше:
То вкрадчивая Травиата,
Прильнувшая к моей душе.
 
 
Элементарна? Устарела?
Сладка? опошлена? бледна?
Но раз душа на ней горела,
Она душе моей родна!
 
 
Наивны сморщенные книги
Прадедушек, но аромат,
Как бы ни спорил Каратыгин,
Неподражаемый хранят.
 
 
Он, кстати, как-то в разговоре,
Пусть – полном едкого ума,
Поверг меня в большое горе,
Назвав «водицею»… Тома́!
 

Амбруаз Тома

 
Томá, который… Что иное
Сказать о нем, как не – Тома́!..
Кто онебесил всё земное
И кто – поэзия сама!
 
 
Тома́ – «водица»!.. Как хотите,
Подсуден даже модернист,
Сказавший, – вы меня простите, —
Что композитор… «водянист»!..
 
 
Тома́, озвучивший Миньону,
Созданье Гётевской мечты,
Кому весь мир воздал корону
За звуки чистой красоты!
 
 
Каким же нужно быть чурбаном,
Бездушным, чёрствым и сухим,
И непробивным барабаном,
И просто гадким и плохим,
 
 
Чтобы назвать «Миньону» «нотным
Кваском», ее не ощутив
И не поняв, о чём поет нам
За лейтмотивом лейтмотив!
 

О чём поет?

 
О чём поет? поет о боли
Больного старика-отца,
Поет о яркой жажде воли,
О солнце юного лица.
 
 
О чём поет? о крае смутном,
Утерянном в былые дни,
О сне прекрасном и минутном,
О апельсиновой тени…
 
 
О чём поет? о вероломстве
Филины, хрупкой как газель,
О нежном с Мейстером знакомстве,
О хмеле сладостном недель…
 
 
О чём поет мотив крылатый,
Огнем бегущий по крови?
О страстной ревности Сператы,
О торжестве ее любви!
 
 
О чём поет? о многом, многом,
Нам близком, нужном и родном,
О легкомысленном, о строгом,
Но вечно юном и живом!
 

Обзор

 
В тебя, о тема роковая,
Душа поэта влюблена:
Уже глава сороковая
Любовно мной закруглена.
 
 
Я, перечитывая главы,
Невольно ими изумлен:
Они стрекозны и лукавы,
И шелковисты, точно лён.
 
 
Какая легкость и ажурность,
И соловейность, и краса!
И то – помпезная бравурность!
И то – невинная роса!
 
 
Чего в них нет! в них пульс культуры
И ассонансовый эксцесс,
И стилевой колоратуры
Страна безрáзумных чудес…
 
 
В них взгляд на ценности земные,
Омонуменченный момент,
В них волны моря голубые —
Балтийский аккомпанемент.