Текст книги "Ананасы в шампанском"

 
Десять лет – грустных лет! – как заброшен
                                     в приморскую глушь я.
Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.
Десять лет – страшных лет! – удушающего
                                                     равнодушья
Белой, красной – и розовой! – русских общественных
                                                               групп.
 
 
Десять лет! – тяжких лет! – обескрыливающих
                                                          лишений,
Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.
Десять лет – грозных лет! – сатирических строф
                                                        по мишени
Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.
 
 
Десять лет – странных лет! – отреченья от многих
                                                         привычек,
На теперешний взгляд – мудро-трезвый —
ненужно-дурных…
Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков, и птичек,
И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!
 
 
Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней
                                                           белых
Неземные цветы, вырастающие на земле,
И стихов из души, как природа, свободных и смелых,
И прощенья в глазах, что в слезах, и – любви на челе!
 

 
Не устыдись, склонив свои колени,
Благодарить в восторге небеса,
Что зришь еще один расцвет сирени
И слышишь птиц весенних голоса.
 
 
Земля цветет, вчера еще нагая,
Цветет душа, ее цветам внемля.
Нисходит в сердце радость всеблагая.
Ценней бессмертья – смертная земля!
 
 
Один лишь раз живя на этом свете
И ощущая землю только раз,
Забудь о судьбах будущих столетий:
Вся жизнь твоя – в лучах раскрытых глаз!
 

 
В деревушке у моря, где фокстротта не танцуют,
Где политику гонят из домов своих метлой,
Где целуют не часто, но зато, когда целуют,
В поцелуях бывают всей нетронутой душой;
 
 
В деревушке у моря, где избушка небольшая
Столько чувства вмещает, где – прекрасному сродни —
В город с тайной опаской и презреньем наезжая
По делам неотложным, проклинаешь эти дни;
 
 
В деревушке у моря, где на выписку журнала
Отдают сбереженья грамотные рыбаки
И которая гневно кабаки свои изгнала,
Потому что с природой не соседят кабаки;
 
 
В деревушке у моря, утопающей весною
В незабвенной сирени, аромат чей несравним, —
Вот в такой деревушке, над отвесной крутизною,
Я живу, радый морю, гордый выбором своим!
 

 
В однообразии своем разнообразны,
Они разбросаны, как влажные соблазны,
Глазами женскими, и женственны они,
Как дальней юности растраченные дни.
Я часто к ним иду, покорный власти зова.
Один прохладный глаз лучится васильково.
Другой – коричневый – лукавой глубиной
Коварно ворожит, веселый, надо мной.
И серый – третий – глаз, суровый, тайно-нежный,
Напоминает мне о девушке элежной,
Давно утраченной в те щедрые лета,
Когда вот эта жизнь была совсем не та…
И глядя на друзей, взволнованных и влажных,
Я вспомнил девушек в домах многоэтажных
И женщин с этою озерностью в глазах,
Всех женщин, взрощенных и вскормленных в лесах
Отчизны, взвившейся на мир змеей стожалой,
Крылатой родины, божественной, но шалой…
 
 
Их было у меня не меньше, чем озер
В лесу, где я иду к обители сестер:
Не меньше ста озер и женских душ не меньше,
Причем три четверти приходится на женщин.
И, углубляясь в приозерные леса,
Я вижу их глаза, я слышу голоса
И слёзы вижу я, и смех припоминаю…
Я ими обладал, – я их теперь не знаю.
Я смутно помню их, когда-то близких мне,
Мне отдававших всё со мной наедине —
И души, и тела… И что боготворимо
Когда-то было мной, теперь не больше дыма…
В разнообразии своем однообразны
Вдруг стали все они, и влажные соблазны
Их некогда живых и мертвых ныне глаз
Не будят нежности, не вовлекут в экстаз.
Настолько радостны нагаданные встречи,
Настолько тягостны разлуки. Вы – далече,
Непредназначенные женщины мои!..
 
 
И видя хлесткие движения змеи,
Ползущей к озеру, и вспомнив о России,
Глаза усталые, глаза немолодые
Закрыв в отчаяньи, я знаю, что слеза
Мне зацелованные женщиной глаза
Кольнет нещедрая – последняя, быть может:
Утеря каждая до сей поры тревожит…
О, эти призраки! Мучительны они…
Я силюсь позабыть растерзанные дни,
Смотрюсь в озёра я, но – влажные соблазны
В однообразии уже однообразны…
 

 
Иду, и с каждым шагом рьяней
Верста к версте – к звену звено.
Кто я? Я – Игорь Северянин,
Чье имя смело, как вино!
 
 
И в горле спазмы упоенья.
И волоса на голове
Приходят в дивное движенье,
Как было некогда в Москве…
 
 
Там были церкви златоглавы
И души хрупотней стекла.
Там жизнь моя в расцвете славы,
В расцвете славы жизнь текла.
 
 
Вспененная и золотая!
Он горек, мутный твой отстой.
И сам себе себя читая,
Версту глотаю за верстой!
 

 
Бывает: сразу станут дни пусты.
Рьянь стихнет в них. Я складываю книжки
И тридцать верст иду без передышки
В свой девичий озерный монастырь.
 
 
Идти лесными тропами легко,
Бесчисленные обходить озёра,
Идти не очень тихо и не скоро,
Дышать сосной и влагой глубоко.
 
 
Со мною только удочка моя —
Дороже всех услад земных тростинка.
Об Аглавене грежу Метэрлинка
И мучаюсь о Селизете я…
 
 
К закату возникает монастырь.
Мне шлют привет колокола вечерни.
Всё безнадежнее и всё безмерней
Я чувствую, как дни мои пусты…
 

 
Сам от себя – в былые дни позера,
Любившего услад душевных хмель —
Я ухожу раз в месяц на озёра,
Туда, туда – за тридевять земель…
 
 
Почти непроходимое болото.
Гнилая гать. И вдруг – гористый бор,
Где сосны – мачты будущего флота —
Одеты в несменяемый убор.
 
 
А впереди, направо, влево, сзади,
Куда ни взглянешь, ни шагнешь куда,
Трав водяных взлохмаченные пряди
И всё вода, вода, вода, вода…
 
 
Как я люблю ее, всегда сырую,
И нежную, и ёмкую, как сон…
Хрустальные благословляю струи:
Я, ими углубленный, вознесен.
 
 
Люблю сидеть над озером часами,
Следя за ворожащим поплавком,
За опрокинутыми вглубь лесами
И кувыркающимся ветерком…
 
 
Как солнышко, сверкает красноперка,
Уловлена на острие крючка.
Трепещущая серебрится горка
Плотвы на ветхом днище челнока.
 
 
Под хлюпанье играющей лещихи,
Что плещется, кусая корни трав,
Мои мечты благочестиво тихи,
Из городских изъятые оправ…
 
 
Так как же мне от горя и позора
К ненужью вынуждающей нужды
Не уходить на отдых на озёра
К смиренью примиряющей воды?..
 

 
За пустынною станцией Орро,
От морской теплоты в стороне,
Шелестят шелковисто озёра
О разверенной старине…
 
 
К ним лесные приводят канавы,
Тропки вьются, вползая в бурьян.
Все в слепнях мечевидные травы.
В медуницах цветет валерьян.
 
 
Скрылось первое озеро в желтый
Длинностебельный лильчатый шарф,
Что при солнце слепительно золот:
Это – тинистое Пиен-Ярв.
 
 
А за ним – удаленное к югу,
Растворенное в голубизне,
Голубому подобное лугу, —
Дремлет Изана-Ярв в полусне.
 
 
Мы идем, как лунатики, в чарах,
Отдаляясь от моря и рек.
Нас приветствует, всё в ненюфарах,
Сонно-нежное озеро Рэк.
 
 
Под сосновою скользкой горою,
Жуть в глубины бездонные влив,
В час рассвета и лунной порою
Угрожающе озеро Лийв.
 
 
Салютуя удилищем влаге,
Мы идем к благодати полян,
Где береза сквозистые флаги
Наклоняет над озером Пан.
 
 
Но вся песня была бы бестактна,
Если б этой, последней из строф
Я не отдал для озера Акна,
Украшенья эстийских лесов.
 

 
Эта удочка мюнхенского производства,
Неизменная спутница жизни моей,
Отвлекает умело меня от уродства
Исторических – и истерических! – дней.
 
 
Эта палочка тоненькая, как тростинка,
Невесомая, гибкая, точно мечта,
Точно девушка, – уж непременно блондинка, —
Восхитительные мне открыла места.
 
 
Нежно взяв ее в руки и мягко лаская,
Как возлюбленную, я иду с ней в леса,
Где не встретится нам эта нечисть людская,
Где в озерах поблескивают небеса.
 
 
Мы идем с нею долго – с утра до заката —
По тропинкам, что трудный соткали узор.
Нам встречается лишь лесниковая хата,
Но зато нам встречается много озер!
 
 
И на каждом из них, в мелочах нам знакомом,
Мы безмолвный устраивать любим привал.
Каждый куст служит нам упоительным домом,
Что блаженство бездомному мне даровал.
 
 
Наклонясь над водой и любуясь собою
В отразивших небес бирюзу зеркалах,
Смотрит долго подруга моя в голубое,
Любопытство в тигровых будя окунях.
 
 
И маня их своим грустно-хрупким нагибом,
Привлекает на скрытый червями крючок,
Чисто женским коварством доверчивым рыбам
Дав лукавый, – что делать: смертельный, – урок.
 
 
Уловив окунька, выпрямляется тотчас
И, свой стан изогнув, легкий свист торжества
Издавая, бросает, довольная очень,
Мне добычу, лицо мне обрызгав едва…
 
 
Так подруга моя мне дает пропитанье,
Увлекает в природу, дарует мечты.
Оттого-то и любы мне с нею скитанья —
С деревянной служительницей Красоты!
 

 
Мы ловили весь день окуней на лесистых озерах
От зари до зари. Село солнце. Поднялся туман.
Утомились глаза, поплавки возникали в которых
На пути к леснику, чью избушку окутала тьма.
 
 
Закипал самовар. Тени мягкие лампа бросала.
Сколько лет старику? Вероятно, не меньше чем сто.
Яйца, рыба, и хлеб, и кусочки холодного сала
Были выставлены на – приманчивый к вечеру – стол.
 
 
И зашел разговор, разумеется, начатый с рыбы,
Перешедший затем на людей и на их города.
И когда перед сном мы, вставая, сказали спасибо,
О нелепости города каждый посильно страдал:
 
 
Ведь не явный ли вздор – запереться по душным
квартирам,
Что к ненужным для жизни открытьям людей привели?
Этот старый лесник, говоривший о глупости мира,
В возмущенье своем был евангельски прост и велик.
 

 
В белой лодке с синими бортами,
В забытьи чарующих озер,
Я весь день наедине с мечтами,
Неуловленной строфой пронзен.
 
 
Поплавок, готовый кануть в воду,
Надо мной часами ворожит.
Ах, чего бы только я не отдал,
Чтобы так текла и дальше жизнь!
 
 
Чтобы загорались вновь и гасли
Краски в небе, строфы – в голове…
Говоря по совести, я счастлив,
Как изверившийся человек.
 
 
Я постиг тщету за эти годы.
Что осталось, знать желаешь ты?
Поплавок, готовый кануть в воду,
И стихи – в бездонность пустоты…
 
 
Ничего здесь никому не нужно,
Потому что ничего и нет
В жизни, перед смертью безоружной,
Протекающей как бы во сне…
 

 
Засмотревшись в прохладную прозелень
Ключевой и бездонной воды,
Различаешь, как водит по озеру
Окуней в час росы поводырь…
 
 
И когда пук червей в глубь посыпался,
Наблюдаешь, с нажимом в бровях,
Как коленчатого схватят выползня —
Извивавшегося червя…
 
 
И тогда уж, не чувствуя лодочки
Под собой, ни себя, ничего —
Снарядив невесомые удочки,
Воплощаешься в свой поплавок…
 

 
Речка, от ветра рябая,
Качкою гичке грозит.
Гичка моя голубая
Быстро по речке скользит.
 
 
Вдоль уводящих извилин
Встал увлекающий лес.
Весело, как в водевиле,
Плыть по воде на Земле.
 
 
В озеро к ночи въезжая —
В глаз голубой Божества, —
Шепчешь: Земля – не чужая:
Здесь я и раньше бывал…
 
 
Всё мне знакомо земное
В дымке особой земной:
Озеро ли голубое,
Взгляд ли очей голубой,
 
 
Лодочка ли голубая,
Голубь ли в голубизне
Неба, где грусть колебала
Душу и мертвый грустнел…
 

 
Этот лес совсем по Мейерхольду
Ставила природа, и когда
Я войду в него, свою Изольду
Встречу в нем – Изольду изо льда…
 
 
Взгляд ее студеный смотрит зорко
Сквозь обставшие ее леса.
Блестко выхрусталено озерко,
И на нем заката полоса.
 
 
Создал чей резец мою снегурку,
Девственную женщину мою?
В Сивку-Бурку – вещую Каурку
Превращу покорную скамью…
 
 
И взлетя на ней победолетно,
Вскрою вены – кровью исколоть,
Голубой снегурки лед бесплотный,
Чтобы он воспринял кровь и плоть!
 

 
Однажды осенью, совсем монастырскою осенью,
Когда в грустнеющей и шепотной просини вод
Успокоение, плыла она в лодке по озеру,
Был день Успения и нежное в нем торжество…
 
 
О, слёзы женские! Всё озеро вами наструено.
Из глаз монашеских накаплено до берегов.
Оно наслезено, – в нем просто воды нет ни дюйма.
Оно наплакано монахинями глубоко.
 
 
И этой девушкой, что плавала грустно по озеру,
Весло опущено не в воду, а в слёзы всех тех,
Кто жизнь оплакивал всю жизнь – и весною,
и осенью, —
Кто в ночи мертвые о грешной вздыхал суете…
 

 
Заголубеет первозимок,
Снежинка сядет на плечо, —
Тогда меня неотразимо
К нагорным соснам повлечет.
 
 
И в лес путем голубоватым
В час лучезарящейся мглы
Шагну – по полушубку ваты
Зимы – безудержностью лыж.
 
 
Я побегу, снега утюжа,
Свой путь обратный желобя.
Мороз окреп, – ноге все туже:
Я упоенностью объят!
 
 
По вызеркаленным озерам,
В них облик скользкий отразив,
Промчусь, как снизившийся ворон,
Куда ведут меня стези.
 
 
Они ведут, – в закате бронза,
И сосны гор ее пестрят, —
На озеро – дев слёзы – Конзо
У женского монастыря…
 

 
Ряды березок удочкообразных.
Меж них тропа. За ними же, правей,
Ползет река. Вода в тонах топазных.
И на плывущей щепке – муравей.
 
 
Вдруг поворот налево. Мостик. Горка.
И апельсинно-лучезарный бор.
Вспорхнула растревоженно тетёрка,
Нас не заметившая до сих пор.
 
 
Внизу, меж сосен в блещущих чешуйках,
Печальное сизеет озерко.
Над ним стою в табачных синих струйках
И думаю светло и глубоко.
 
 
Пятнадцать верст прошел, покинув море,
Чтоб грусть и нежность, свойственные Рэк,
Впитать, чтоб блеклые увидеть зори
Озерные, любимые навек.
 
 
Красиво это озеро лесное.
Какая сонь! Какая тишина!
В нем грусть, роднящая его со мною,
И завлекающая глубина.
 
 
Из обволакивающего ила
Не сделать ли последнюю постель?
– О, Рэк! О, Рэк! поэтова могила! —
В ближайшем поле скрипнет коростель…
 

 
Луны рыбоносной последняя четверть.
Наструненность лес на закатах ущерба.
Во влажных зеркалах просохшие ветви.
Рдян воздух. Всю воду из водных пещер бы!
 
 
Тогда бы узрел легендарную щуку,
Векующую в озорной озери́не.
Страх смотрится в воду. Хохочет. Ищу
Куда бы укрыться мне в этой грустыне.
 
 
И ели на скатах крутых – как попало
(Как семя попало!) нахмурясь космато.
И «спальней графини» пчела прожужжала,
Откуда-то взявшись и девшись куда-то…
 

 
На озере Конзо, большом и красивом,
Я в лодке вплываю в расплавленный зной.
За полем вдали монастырь над обрывом,
И с берега солнечной пахнет сосной.
 
 
Безлюдье вокруг. Всё объято покоем.
Болото и поле. Леса и вода.
Стрекозы лазурным проносятся строем.
И ночи – как миги, и дни – как года.
 
 
К столбам подплываю, что вбиты издревле
В песчаное, гравием крытое дно.
Привязываюсь и мечтательно внемлю
Тому, что удильщику только дано:
 
 
Громадные окуни в столбики лбами
Стучат, любопытные, лодку тряся,
И шейку от рака хватают губами:
Вот всосан кусочек, а вот уж и вся.
 
 
Прозрачна вода. Я отчетливо вижу,
Как шейку всосав, окунь хочет уйти.
Но быстрой подсечкой, склоняясь всё ниже,
Его останавливаю на пути.
 
 
И взвертится окунь большими кругами,
Под лодку бросаясь, весь – пыл и борьба,
Победу почувствовавшими руками
Я к борту его, и он штиль всколебал…
 
 
Он – в лодке. Он бьется. Глаза в изумленьи.
Рот судорожно раскрывается: он
Всё ищет воды. В золотом отдаленьи
Укором церковный тревожится звон…
 
 
И солнце садится. И веет прохлада.
И плещется рыбой вечерней вода.
И липы зовут монастырского сада,
Где ночи – как миги, и дни – как года…
 

 
Из приморской глуши куропатчатой,
Полюбивший озёра лещиные,
Обновленный, весь заново зачатый,
Жемчуга сыплю вам соловьиные —
Вам, Театра Сотрудники Рижского, —
Сердцу, Грёзой живущему, близкого;
Вам, Театра Соратники Русского, —
Зарубежья и нервы и мускулы;
Вам, Театра Родного Сподвижники,
Кто сердец современных булыжники,
Израсходовав силы упорные,
Претворяет в ключи животворные!
А ключи, пробудясь, неиссячные —
Неумолчные, звучные, звячные —
Превращаются в шири озерные…
И, плывя по озерам, «брависсимо!»
Шлет актерам поэт независимый.
 

 
В просолнеченные часы воскресенья
Природы и с ней Иисуса Христа —
Что может быть радостнее всепрощенья,
Облагораживающего уста?
 
 
В часы, когда вызолоченное поле
На ультрамариновый смотрит залив,
Вкушаю безропотно полное боли
Питье из полыни, восторг в него влив…
 
 
В часы, когда грёзы в надречных фиалках
И в первых травинках у трухлого пня,
Прощаю бессовестных критиков жалких,
Старающихся изничтожить меня…
 
 
Я весь преисполнен чудес воскресенья,
Чудес совершенной, высокой красы
В часы чаровательные предвесенья —
В простые, величественные часы!
 

 
Ночь выплыла из Байкала
И, поближе держась к кайме
Нижних скал (не меня ль искала?),
Ангарою пошла таймень.
 
 
К Ледовитому океану
В неприснившиеся края
Увлекла (это всё по плану!)
Малахитовая струя.
 
 
Перерезала путь фаланге
Лодок с рыбой, плывущих в порт,
Посетила в пути Архангельск
И в Норвежский зашла фиорд.
 
 
Только – долго ли там, коро́тко ль, —
Много странного пережив,
Утомленная рыба кротко
Финский выискала залив.
 
 
И в ту речку, где я весною
Постоянно, она вплыла,
И ту удочку, что со мною
Неизменно, она нашла…
 
 
Там я выудил в предвесенний
Бодрый, солнечный, тихий день
В силу высших предназначений
Мне ниспосланную таймень.
 

 
В этот год я встречаю вторую весну,
Возвратясь с недалекого юга,
Где одна завакханилась, мне проблеснув,
И ушел я в приморский свой угол.
 
 
В эту зиму вторично вступил я в зиму́,
От разливной реки к ледоставу
Возвратился опять и с восторгом приму
Ту весну, что дана мне по праву.
 
 
Здравствуй, северная, мне родная весна,
Целомудренная, чуть скупая!
Уж давно я тебя в совершенстве познал,
Всю черемухой рифм осыпая.
 
 
Ежедневно хожу к бело-спящей реке
Измененья следить ледостоя,
Льдины моря, мокреющие вдалеке,
И само это море пустое.
 
 
Замечаю, как желтая с мутью вода
С каждым днем накопляется на лед.
Жду, чтоб начали льдины друг друга бодать
В час, когда их теченьем развалит.
 
 
В реку, в море умчавшую сломанный лед,
Знаю, тотчас войдет лососина,
И когда лососина из моря войдет,
Я реки ни за что не покину.
 
 
Отдохнувшая за зиму удочка, ты,
Кто прославлена гибкой и броской,
Чтоб недаром с тобою у речки нам стыть,
Угости меня вешней лосоской!
 

 
Весенеет линия
Берега вдали.
Перелески синие
В парке расцвели.
 
 
И сниженье чувствуя
В речке полых вод,
Лососина шустрая
В море вновь идет.
 
 
Вышел цветик вычурный,
Солнцем осиян.
И свинцовый исчерна
Стал клевать максан.
 
 
С верой непреклонною
Много счастья жду:
Бабочка лимонная —
Первая в году!
 

 
Я чувствую наверняка —
Ах, оттого и боль сугуба! —
Что прозы подлая рука
Весь этот парк повалит грубо
Когда-нибудь.
 
 
Когда-нибудь.
Не будет зарослей над речкой.
И станет выглядеть увечкой
Она, струя отбросов муть
Взамен форельности кристальной
Своей теперешней.
 
 
Дубы
Пойдут банкирам на гробы,
И парк мой, глубоко-печальный,
Познав превратности судьбы,
Жить перестанет, точно люди,
И будет гроб ему – пустырь.
И только ветер вечно будет
Ему надгробный петь псалтирь…
 

 
О каждом новом свежем пне,
О ветви, сломанной бесцельно,
Тоскую я душой смертельно,
И так трагично-больно мне.
Редеет парк, редеет глушь.
Редеют ёловые кущи…
Он был когда-то леса гуще,
И в зеркалах осенних луж
Он отражался исполином…
Но вот пришли на двух ногах
Животные – и по долинам
Топор разнес свой гулкий взмах.
Я слышу, как, внимая гуду
Убийственного топора,
Парк шепчет: «Вскоре я не буду…
Но я ведь жил – была пора…»
 

 
Хрустит под сапогом валежник:
Еще недавно здесь был куст.
В моей душе – ведь я элежник! —
Отдался грустью этот хруст.
Так каждодневно портят, рубят
И обезглушивают глушь.
И чем же парк они полюбят,
Раз вовсе не имеют душ?!.
 

Ф. М. Лотарёвой

 
Мисс Чу́длейль из Англии Императрице
Вакханочной Екатерине Второй
Представлена утром послом под горой,
Вблизи Приората гулявшей в теплице.
 
 
Она императорскою фавориткой
Немедленно стала, заморская мисс.
Носила прическу она с маргариткой,
Любила живое бандо – барбарис.
 
 
Немного суту́ловата, круглолица,
Она некрасива, полна и мала.
Но русско-германская императрица
Была обольстительно с нею мила.
 
 
Характер мисс Чудлейль настолько был светел,
Что даже светлейший Таврический князь
Ухаживал, робко пред нею клонясь,
Пока гнев в глазах властелинши не встретил.
 
 
Попала в опалу любимица вдруг,
В немилость попала веселая Чудлейль.
И царская ль воля, людской пересуд ли,
Но свыше решили: «Ей нужен супруг…»
 
 
Призвав одного из английских вельмож,
В семье своей сильного правом единства,
Ему намекнули: «Ее ты возьмешь», —
И стала она герцогинею Ки́нгстон…
 
 
Под Нарвой, близ Конью, построили им
Большое величественное поместье.
Но молодожены не стали жить вместе,
И в Англию герцог уехал к своим.
 
 
Она же давала в именье пиры,
Пиры, что гремели за быстрой Наровой.
Ей гости сердца приносили и дары
В честь знатной хозяйки дворца дугобровой.
 
 
И не оттого ли, что Тойла моя
Верстах в четырех от дворца герцогини,
В чьем липовом парке брожу часто я,
О ней рассказать захотелось мне ныне?
 

П. М. Костанову

 
Выхожу я из дома, что построен на горке, —
                                         и открыты для взора
В розовеющей дымке повечерья и утром
                                              в золотой бирюзе,
Грудь свежащие бодро, в хвойных линиях леса,
                                                ключевые озёра,
Где лещихи играют и пропеллером вьется
                                           стрекоза к стрекозе.
 
 
Никуда не иду я, лишь стою перед домом,
                                            созерцая павлиний
Хвост заката, что солнце, удаляясь на отдых,
                                             распустило в воде.
Зеленеют, синея, зеркала, остывая, и,
                                                   когда уже сини,
В них звезда, окунаясь, шлет призыв молчаливый
                                          надозерной звезде…
 
 
И тогда осторожно, точно крадучись, звёзды,
                                             совершая купанье,
Наполняют озёра, ключевые озёра, и тогда, –
                                                               и тогда
Я домой возвращаюсь, преисполнен восторга,
                                       преисполнен сознанья,
Что она звездоносна, неиссячная эта питьевая
                                                                  вода!