Текст книги "Переписка художников с журналом «А-Я». 1976-1981. Том 1"

Соков – Шелковскому 13.06.78

Дорогой Игорь!

Пользуюсь любезностью Серёжи Е. [Есаяна] и посылаю тебе рекомендательные письма к Гробману и Маркину от Эдика Штейнберга.

В этих письмах Эдик просит сделать вызов для меня и для жены этих двух влиятельных людей этой страны. Я не имею возможности переслать это сразу. Эдик не знает их адреса, и я написал дополнительное письмо соц-артам [Комару и Меламиду], чтобы они отдали письма по назначению. Игорь, очень тебя прошу, отправь соц-артам эти письма. Адрес их я тебе посылаю, на всякий случай. Я предпринимаю все возможные и невозможные попытки. И надо спешить, потому что всё это может прикрыться. Игорёчек, времени очень мало, и я закругляюсь. Благодарен тебе за то, что ты делаешь для нас.

Обнимаю тебя, твой Лёня

Шелковский – Сидорову 21.06.78

Алик!

Ещё следующие вопросы к Ивану, Римме и Валерию:

1. Был ли в Москве Джанкарло Полити, издатель Flash Art? Встретились ли с ним?

2. Если нет, то получили ли тот номер Flash Art, где помещены фото Ивана, Герловиных, Лёни, Инфантэ и др.?

2 каталога туринской выставки постараюсь послать при первой же возможности.

В результате скандала Глезера итальянцы отказались от следующей выставки в Парме.

Жду ответов на все письма и все вопросы.

Сидоров – Шелковскому 06.78

Дорогой И. Только что получил твоё письмо № 14, 25-5-78. Прежде всего, хочу тебя успокоить: твои замечательные письма № 12 и № 13 получил ещё в феврале! (sic!). Но не было никакой возможности ответить тебе сразу же.

Этот год у нас страшный. <…> я за март месяц успел получить мастерскую (о! сколько инстанций я прошёл! сколько тупых лбов прошёл), т. к. старую сломали. Новая находится рядом, в соседнем переулке. Это трёхкомнатная квартира, на третьем этаже 3-х этажного дома: газ, туалет, сейчас пробиваю телефон. Сделал ремонт, оборудовал рабочий верстак, обзавёлся инструментом вплоть до токарного столика. Теперь есть где зарабатывать деньги. Зато могу похвастаться – дела идут хорошо. Но сначала отвечаю на твои письма. Открытку из Лоди, письма №№ 12, 13, 14, одно письмо без номера и обе бандероли получил вовремя, но ответить не мог, т. к. не было оказии. Звонить тебе больше не буду, т. к. есть серьёзные основания, что это повредит журналу, – буду присоединяться к другим звонкам. В марте не звонил не только по этим соображениям, но и потому, что не было денег: события последних месяцев поставили меня в довольно трудное финансовое положение; вот только сейчас начинаю выкарабкиваться. Когда я пишу, что не могу послать письмо, потому что не было оказии, то не воспринимай мои слова буквально. И Серёжа [Есаян], и N [Николь] предлагают свою помощь, но между потенциальной возможностью и реальным осуществлением лежит пропасть; мост через неё построен из тысячи мелочей: то Серёжи не было в Москве, то N. [Николь] просит привезти письмо через 15 минут, а у меня очень важный визитёр и я не мог уйти из дома, то кого-то нет, то, наоборот, кто-то лишний есть и т. п. К-ла [Кирилла Махрова] не было в Москве, да, по правде говоря, я ещё к нему не обращался с такой просьбой. Здесь все так напуганы, что совестно кого-либо просить о чём-либо, что связано с риском быть заподозренным в нелояльности. О! Как все этого боятся! И они здесь все посходили с ума! Сейчас передо мной стоит самая серьёзная из нерешённых проблем – связь. По существу, N. ничем, кроме частной переписки, помочь не может. Медленно обрабатываю К-ла [Кирилла Махрова], но не знаю его возможностей. Есть у меня на примете ещё два канала, но нужно время, а его-то и нет. О «двух экземплярах» вполне с тобой согласен, да и сам так думал. Хочу к этому добавить одну очень важную вещь. Некоторые тексты и (фото) или (слайды) я получаю в единственном экземпляре, и мне их дают на время и на джентельменских условиях. И так как у меня здесь нет возможности оставить полный архив, то пусть будет общим правилом: всё мною присланное является нашей с тобой совместной собственностью и после того, как выйдет из работы, постоянно хранится у тебя, и только у тебя. Очень важно, чтобы тексты были пронумерованы и лежали в пакетах по номерам, а не по названиям или другим признакам. Поэтому важно соблюдать такую нумерацию. <…>

О переводе. Ж. [Жак Мелконян] считает, что здесь переводить лучше. Я ему показывал переводы, он считает, что они очень хорошего качества (ещё бы! Это один из самых лучших переводчиков!) и там это стоило бы много дороже. О макете – удалось уговориться, что макет делаете вы там, под твоим наблюдением. Я же буду присылать приблизительную схему макета: что за чем идёт, что в цвет, что большего размера, что меньшего и т. п. Объём – я совсем не гонюсь за объёмом, и дело поставлено так, что приходится материал отсеивать, отбирать, а через полгода я буду им завален. Практически, я сейчас установил контакты со всеми, кого хотел привлечь к этому делу. Жаль, что всё, что сейчас делаю, я делаю в цейтноте. За день я должен обежать 4-6 человек. Автомобиль – вот что мне совершенно необходимо! На дорогу ежедневно я теряю 2-3 часа (это только по делам N). И ещё – очень противно быть погонялой, но приходится им быть. Название – мне тоже нравится всё больше и больше, и всем, кого я спрашивал. Недаром на это ушёл почти год! И 3–5 тысяч вариантов. Спроси Ж. [Мелконяна] – он тебе расскажет, как я в его присутствии все эти тысячи зачитывал вслух и как отбирали и голосовали. Это был спектакль. Только благодаря Ж. и его авторитету остановились на этом варианте, хотя сначала мне показалось, что ему оно не очень понравилось, и только в следующий приезд он выразил свой восторг. Обложка – мой план с обложкой с треском провалился: я получил там один вариант от Димы П. [Пригова]. Больше никто не откликнулся. Пробовал разрабатывать сам, но я же не график! Свои «исследования» в этой области прилагаю к этому письму. Эта задача теперь полностью ложится на тебя. Решай её самостоятельно. Когда я написал, что дела идут хорошо, то, прежде всего, имел в виду встречное желание сотрудничать у всех без исключения, с кем мне приходится сейчас общаться. Одно беспокоит и тревожит – безграничная русская лень и прекраснодушие, и болтливость ещё. Если я с этим справлюсь – N будет на самом высоком (мировом бы хотелось) уровне. Смеёшься – ну! ну!

Игорь, милый. Очень хочется написать тебе обо всех, о Москве, о себе, но нет сейчас времени. Я сейчас и повар, и няня, и прачка, и художник, и искусствовед, и светский лев (о! сейчас это, пожалуй, самое важное в моей деятельности – я подбираюсь к коллекционерам, а это публика особая), и машинистка, и редактор, и писатель. А как хочется хотя бы час поиграть на гитаре. А ещё надо читать и зарабатывать деньги, и воспитывать дочь. И очень хочется выспаться. Через 10 минут нужно нести это письмо, а ничего не успел. Завтра сяду за следующее. А сейчас хотя бы самое главное, по 1-му N. Вместо Ремизова – Малевич. Достал-таки две или даже больше (тьфу, тьфу, стучу по дереву) никогда раньше не публиковавшихся работ и две статьи о нём на самом высоком уровне. Сейчас юбилей – обойти никак нельзя! Может быть, привлечёшь Накова каким-нибудь образом? Но он, говорят, не очень приятный человек. Впрочем, это могут быть сплетни. Вчера в Москве закрылась выставка (замечательная!) Штеренберга. Я набрал очень интересный материал. Познакомился с его дочерью и сыном. Может быть, из этого что-то интересное получится…

Я, как всегда, в цейтноте. Должен бежать. Но теперь есть канал. Скоро напишу. Извини за небрежное письмо. Некогда даже перечитать.    Обнимаю А.

P. S. Получил Брассенса, большое спасибо, но радость омрачается мыслью о деле. Ты не имеешь права на такие подарки! Особенно сейчас, когда нужно содержать мастерскую! Ещё раз очень прошу тебя не безумствовать.

P. P. S. Активно читаю твои письма. У всех – восторг. Я счастлив и горд, что они у меня. Наслаждаюсь ими, перечитываю и даже переписываю.

И.! В ближайшем письме твоём мне совершенно необходимо, чтобы ты написал следующую фразу: «Познакомился по телефону с нашим новым издателем. Он произвёл на меня очень хорошее впечатление. Я думаю, что перемены пойдут только на пользу». Всё же остальное письмо должно быть такого содержания, чтобы я мог читать его всем посвящённым в это дело. Здесь поползли всякие слухи, и я вынужден защищать наш интерес таким вот способом, чтобы полностью отвести угрозу от Ж. [Мелконяна]. Только один И. [Иван Чуйков] в курсе дела. Про нового издателя можешь присочинить кое-что ещё. Но так, чтобы не было понятно, какой он национальности и в какой стране живёт. Это очень важно! Ещё он должен быть очень богатым и одновременно симпатичным и не должен навязывать свои условия. Не уверен, что ты понял мою идею до конца, но подробнее и полнее объяснить могу. Верь, что это во благо!

А. <…>

Шелковский – Сидорову 06.78

Дорогой Алик: наконец-то, как камень с души свалился – получил ваши письма. А то уж и не знал что думать. Очень рад, что, судя по твоему письму, дела идут хорошо и всё обстоит неплохо, хотя раньше я всегда делал скидку на твою восторженность, на некоторое мысленное забегание вперёд. Это прекрасные качества, но, Алик, будем помнить, что не говори «гоп» пока не перескочишь. Холодная голова, трезвость – умоляю тебя, не забывай об этом. Ещё раз напоминаю: старайся рассредотачивать материалы, дублируй всё, что есть у тебя. Даже здесь случаются всякие неожиданности. Перед самым печатанием «Аполлона» сгорела типография, в которой его должны были печатать. По чистой случайности, накануне вечером Шемякин забрал папку со всеми материалами к себе домой. Это была пасхальная ночь, здание нежилое, пожар был замечен лишь тогда, когда крыша взлетела на воздух. Возможен такой пожар по чистой случайности? Конечно, в Париже, как и во всяком городе, иногда происходят пожары. Могло ли это быть не случайностью? Тоже могло. Остаётся только гадать. Доказательств нет ни в ту, ни в другую сторону.

Всё, что ты мне будешь присылать, будет храниться у меня самым надлежащим образом. Теперь у меня есть к этому все условия. Даже подарили мне металлический шкаф с выдвижными ящиками, специально для папок, архивов и т. п. Это была первая и почти по сей день единственная мебель в моём ателье.

Наверное, безопаснее, да и просто удобнее, посылать не все материалы сразу, а частями. Например, небольшие вещи можно с тем же письмом, которое ты посылаешь через П. [Поль]. Во-первых, если это будут ещё не окончательные, сырые, материалы, я смогу чуть-чуть участвовать в их обсуждении или корректировке, во-вторых, и это самое главное, в случае какой-либо неприятности с твоим экземпляром, ты всегда сможешь рассчитывать на хранящийся у меня. Конкретные материалы по каждому очередному № будут поступать от тебя своим чередом, а архив или, если хочешь, портфель – он должен быть обширным – вот его-то и нужно рассредотачивать и также дублировать. Словом, не должно быть таких узких мест, которые перекроешь, и всё дело порушится. В каком-то смысле, ты впоследствии должен будешь продублировать самого себя, т. е. найти себе такого помощника и настолько его ввести в курс дела, чтобы он мог вести всю деловую часть, в случае твоего вынужденного перерыва.

Мне вообще хотелось бы, чтобы все мои и твои друзья тебе помогали бы по мере своих сил. Только таким образом это дело может пойти дальше и дальше. Один ты просто надорвёшься, я понимаю, насколько это всё трудно там. Попроси Алика Щ. [Щенникова], скажи ему, что я его прошу, как друга, помочь тебе в твоей технической (и не только) работе всем, чем только можно: временем, силами, средствами. Кажется, остальные тебе более-менее помогают. Разделяй техническую работу между всеми, пусть каждый вносит по кирпичику. Сейчас самое главное начать, сделать первый №, т. е. сдвинуть воз с мёртвой точки. Дальше со 2-м, 3-м будет набираться инерция, тогда уже можно будет звать, привлекать людей, просить о помощи, поддержке и т. д. Если удастся добиться хорошего качества – то это лишний шанс для завлечения. Ты пишешь о Накове. На мой взгляд, он будет рассуждать чисто эгоистически: а что даст мне это сотрудничество? Он отнюдь не филантроп. Привлечь могут деньги или престиж, у нас нет пока ни того ни другого. Алик, ты пишешь о двух неопубликованных фотографиях Малевича. Если это действительно так, то это будет просто сенсационно. Но, опять же, умоляю, чтоб никто не знал об этом прежде времени. В том числе и Наков, возникнет такая ревность, от которой ничего хорошего не жди. Ты не представляешь, какими неведомыми путями и с какой молниеносной быстротой распространяются слухи. Первый говорит второму под строжайшим секретом: чтобы ни-ни, никому, ни в коем случае. Второй говорит остальным со словами: но просили не говорить. Остальные говорят и все последующие уже просто разносят повсюду торопливо и с хвастливыми преувеличениями, потому что людям всегда не хватает новостей, всегда не о чем поговорить.

Эскиз обложки я уже сделал. Показывал двум людям, вкусу которых я доверяю и обоим этот эскиз понравился. В дальнейшем очень важно будет сохранить его идею в полиграфическом исполнении, т. к. сорт бумаги и способ выполнения не из дешёвых. Но это уж, как говорится, наши заботы.

Теперь о самом главном. Я познакомился с нашим новым издателем, недавно говорил с ним по телефону. Он произвёл на меня очень и очень хорошее впечатление. Не буду пока сообщать его имя, кто он и из какой страны, поскольку это не имеет принципиального значения. Важно, что он согласен со всеми нашими условиями и готов предоставить необходимые средства. Человек он симпатичный, к тому же говорит немного по-русски. Что очень важно – любит искусство, и мы с ним уже успели переговорить на некоторые темы.

Кроме того, я завёл знакомство в одном русском парижском издательстве. В тридцатые годы они издавали вполне приличный, по тем временам даже шикарный, журнал по современному искусству, и у них есть большой опыт на этот счёт. Они готовы консультировать, помогать, просили меня обращаться к ним в случае каких-либо затруднений. От них, в частности, я получил совет не печатать журнал на трёх языках. Достаточно русского и английского, на трёх (плюс французский) можно давать лишь подписи к репродукциям. Что же касается переводов, то дело не в том, что там они получаются лучше. Там они дешевле и это единственное пока соображение на этот счёт.

<…> Игорь

Космачёв – Шелковскому 78

Дорогой Игорь!

Благодарю тебя за такое тёплое письмо. Спасибо за участие и память. 1 июня я послал в Верх. Совет анкеты и ходатайство о выезде по Израильскому вызову. Я прошу дать совет ОВИРу рассмотреть моё новое дело, не дожидаясь установленной паузы из шести месяцев.

Сейчас трудно увидеть результат моего шага, однако ясно – хуже не будет. В самом противном случае дело начнут глядеть и решать со второй половины сентября. Здесь самое тяжёлое – это потеря времени. Все, что ты говоришь, безусловно, верно. И в моём, испорченном отказом положении, гласность – главная поддержка. 3 дня тому назад мы проводили Мишу Рогинского. Как все радовались за него! Он будет в Париже через месяц. У Саши Нежданова 15–20 июня выставка там же.

Игорь, сделай, пожалуйста, всё, что возможно и что ты найдёшь нужным. Я предпринимаю отсюда по моим силам. Мои родители тоже предпринимают, и по научению «добрых людей» они посетили СХ СССР на Гоголевском бульваре на предмет моего положения Блудного сына. Там к этому визиту проявили фарисейский интерес, а мне это стоило горсти успокоительных таблеток. Если Серёжа [Есаян] получит согласие на выезд (дай ему, Бог), останемся с Лёней [Соковым] с глазу на глаз.

P. S. Я надеюсь, что при случае несколько моих работ могут найти у тебя приют.

Жду с нетерпением твоих писем.

Обнимаю. Спасибо. Вадим

Шелковский – Сидорову 15.06.78

Дорогой Алик!

Опять у меня какие-то мрачные предчувствия и настроения. От тебя нет никаких новостей. Только косвенным путём узнал, что ты получил моё письмо № 15. Со времени нашей затеи уже прошёл год с лишним. Наверное, уже можно признать, что кое в чём она оказалась неудачной, невыполнимой, а именно в части сроков. Пока что не получается даже ежегодника, хотя, конечно, нужно брать в расчёт, что это было начало. Кроме того, у меня всегда были опасения, что вместо дела будет видимость дела, все ограничится административно-конспиративной стороной. (Да если б ещё конспиративность была настоящей, а то при наших условиях и это только видимость.) Таким образом, вместо журнала будет игра в журнал без каких-либо результатов со ссылкой на объективные трудности (которые, конечно, есть). Я, конечно, понимаю, что такая игра для вас всех тоже имеет некоторое значение, но, Алик, хотелось бы гораздо большего. Кроме того, может я ошибаюсь, но мне кажется, что у тебя есть одно в общем хорошее, но в некоторых делах, в частности в этом, мешающее тебе качество: ты слишком влюбляешься в форму, в процесс дела, забывая, что в некоторых делах важен всё же результат.

Один художник (а именно Семёнов-Амурский) говорит: чем угодно, хоть грязью, и на чем угодно, хоть на подмётке, – было б что сказать и был бы вкус. Другой (член Академии наук и любитель живописи) покупает несколько новеньких этюдников, дорогих кистей, лефранковских красок, лаков, холсты, зонт, едет на натуру. Для первого важен результат, искусство, для второго важен процесс, игра в искусство, игра в художника. Ведь, Алик, признайся, что все эти слова вроде «редакторский портфель» и пр. слишком высокие для нашей затеи, слишком красивые. Меня бы устроило, если б ты как-нибудь переправил сюда несколько листков с интересным текстом и горсточку фотографий, а я бы здесь всё это смонтировал и пристроил бы оттиснуть. Тогда можно было бы считать, что мы кое-что начали, но и даже тогда было бы очень даже хорошо, если б ни там, ни здесь никто из посторонних не знал, кто именно этим занимается. И так было бы лучше со всех точек зрения. В двадцатые годы художник рисовал эскиз режиссёру на спичечной коробке, и оба хорошо понимали друг друга. (В последующие десятилетия писались чуть ли не картины в раме под стеклом, созывались комиссии и т. д.) Несмотря на важность всех ваших стараний, оживленности самих по себе, здесь всё-таки ценнее были бы итоги, результат. И чем незаметнее и неожиданнее мы бы к ним пришли, тем было бы лучше.

Алик, дорогой, извини, что я вылил здесь все свои самые горькие мысли. Я понимаю, что тебе нелегко, что эта зима была невероятно трудной для тебя. Вот почему прошу ещё: не увлекайся гигантоманией, пощади себя. Нельзя объять необъятное. (А у тебя есть ещё и эта страсть.) Ограничь себя рамками чётко очерченными, поставь себе скромные, конкретные задачи, но реши их до конца, не разбрасывайся. Помнишь эпизод в моей мастерской, когда Иоганна спросила, можно ли достать несколько бумажных иконок, а ты радостно закричал: «Целый мешок!» Она продолжала настаивать, что только несколько, а по тебе выходило, что «мешок» можно, а 2-3 – мудрено. Ах, это ведь типично русское качество – гигантомания, мол, уж если браться за дело, так за большое, а за меньшее и не интересно, как будто жизнь и не состоит из именно дел малых (лозунг, заголовок из «Комсомольской правды»: «Если делать так по-большому». Хедрих Смит в своей книге «Русские», когда пишет про автомобильный гигант на Каме, роняет такие слова: «У русских слово большой – синоним слова хороший». Мне хотелось бы, чтобы ты внёс в свою работу некоторую долю скепсиса, которая, не мешая самой работе, не позволяла бы говорить гоп, не перескочивши.

Я пришёл в ужас, когда услышал от Николь пересказ с твоих слов, какой это будет журнал с какими иллюстрациями и на какой шикарной бумаге. Год прошёл, и где это? Почему нельзя спрашивать охотника, рыболова, куда ты идёшь, что ты хочешь поймать и т. п., потому что реализация желаемого на словах мешает потом реализации на деле. Все уже совершено в мыслях, в рассказе, не осталось энергии неожиданности, тайны для совершения самого дела. Вот и здесь я боюсь, что реализация на словах подменила у вас реализацию на деле, энергия вышла. Занавес можно и не открывать. Появление журнала «Ковчег» было полной неожиданностью даже для соседей Коли Бокова по редакторской комнате (он работает в «Русской мысли»), о чём потом писала Шаховская. Очень часто большие дела начинаются тихо, незаметно, казалось бы с пустяка. А бывает наоборот, что гора усилий рождает лишь ноль результатов. Всё зависит, куда направлены подспудные толчки усилий: на суть дела или на видимость, на внешний эффект. Если, как ты пишешь, по Москве поползли слухи, если о журнале уже знают – то это уже в какой-то степени провал, если ещё не фактический, то моральный. Мы лишаемся взрывчатой силы неожиданности (как у А. И. [Солженицына]), годовые ожидания расслабляют, снижают интерес, усиливают придирчивость, критику.

Ты спросишь: а как же мне приглашать сотрудничать в журнал и пр. А я тебе скажу, что опять это высокие слова. Ты просто мог под различными предлогами собрать некоторое количество статей, почти не говоря куда, зачем или говоря неопределённо. Пусть всё будет под псевдонимом, инициалами – какая разница? При каждом шаге, при каждом слове нужно отдавать себе отчёт: а куда это направлено: на эффект или на суть? Совершенно с тобой согласен, что такую работу нельзя делать скопом, но это не значит, что ты не должен иметь нескольких умных советчиков, по которым ты мог бы проверять свои действия, которые корректировали бы тебя к твоей же пользе и радости. Умеряли, ограничивали бы твой пыл там, где ты мог бы сделать что-то опрометчивое. Мне будет очень жаль, если всё закончится полной катастрофой. Я считаю, что необходимость в таком журнале очень большая, она давно назрела, он просто необходим для всех. Мы с тобой просто проводники этой назревшей необходимости. Источник есть, бьёт ключом, нужно подставить желобок, сделать русло, по которому это всё устремится. Если всё не так, если я ошибаюсь, если ситуация ещё не созрела и всё будет стоить вымученных усилий – то это очень и очень грустно и печально.

Извини меня, Алик, что я всё это написал и, может быть, в слишком резкой, острой форме. Возможно, я полностью во всём ошибаюсь, все мои страхи – моя фантазия (ведь я ничего не знаю о фактическом состоянии). Как бы мне хотелось ошибаться всегда в эту сторону, а не в другую. Ни в одном своём письме ты даже краем слова не упоминаешь о М. [Михаиле Утевском], где он, где его умная голова и чувство реальности. Я его по-прежнему люблю, у меня такое ощущение, будто все мы расстались только вчера. Если б не эта позорная стена цензуры и таможень! Как через неё пробиться.

Из последних событий в моей жизни самым важным и интересным была поездка в Италию, на выставку в Турине и в Рим. Газета «Дель Пополо» в Турине организовала большой симпозиум по диссидентской культуре. В больших дворцах были устроены две выставки: одна – живописи и скульптуры, другая – Самиздата, обе грандиозных размеров и чрезвычайно насыщенные экспонатами. Ежедневно в большом переполненном зале происходили конференции на различные темы по диссидентству, были приглашены и выступали почти все находящиеся на Западе диссиденты. Видел там Буковского, генерала Григоренко (какой это умный и добрый человек!), Валентина Турчина, были там Татьяна Ходорович, Людмила Алексеева, встретился я там с Анатолием Эммануиловичем [Левитиным-Красновым] (писал тебе в открытке, получил ли ты её?). Говорили много о тебе, он сказал, что часто звонит в Москву и разговаривает с тобой. Симпатичен он и обаятелен до бесконечности. Был я также на его выступлении во время вечера «инакомыслящие и религия». Публика была от него в восторге, хотя то, что он говорил, особой скромностью не отличалось. Воспринимали его очень тепло, много хлопали. Кроме официальной части все встречались в отведённом нам ресторанчике во время обедов, ужинов. Я чаще попадал за стол с издателями из издательства «Матрёнин двор» («Ля каза ди Матрёна», «La Casa di Matriona»5757
  «La Casa di Matriona» – миланское католическое издательство, специализирующееся на публикациях произведений, связанных с русской историей и русской духовностью. Название издательства – перевод на итальянский язык названия повести Солженицына «Матрёнин двор».


[Закрыть]), издающего только русскую литературу в переводе, начиная с Бердяева, кончая «Хроникой»5858
  Хроника текущих событий (XTC; 1968–1983) – первый в СССР неподцензурный правозащитный информационный бюллетень. Распространялся в самиздате. Вышло 63 выпуска.


[Закрыть]. Очень понравился мне там один старик священник в чёрном костюме, очках, прекрасно говорящий по-русски и по виду типичный русский интеллигент. Из выставок, может даже слишком перенасыщенных экспонатами, на меня потрясающее впечатление произвела выставка Самиздата. На Западе существует несколько обширных собраний документов Самиздата (кажется, наибольшее в Мюнхенском университете). Всё любовно собирается, хранится: каждый листок, каждая фотография. Видел там фото наших общих знакомых: Пети Старчика, Юлия Кима, др. Вся история последних десятилетий и не абстрактно, не отвлечённо, а в живых документах. Сколько подпольных журналов, изданий, сколько дневников, писем: письма из лагерей, письма верующих на лоскутах материи, которые зашивались в одежду. На телеустановках показывались фильмы, в их числе фильм о лагерях под Ригой: заключённые, овчарки, охрана. Едут машины с фанерными кузовами в пыли одна за другой. Выставки были заполнены людьми, молодёжью в основном, иногда школьниками. А как они это всё воспринимали!

В аэропорту перед полётом в Турин встретился с Никитой Струве. Он летел туда же (до этого мы с ним виделись пару раз: на выставке в Пале де Конгре, где Коля Боков меня ему представил; на русском кладбище во время похорон Галича, я его тогда спросил, где похоронен Бердяев). Он меня сразу же узнал, обрадовался, и мы с ним весело проболтали весь полет и потом всегда обедали за одним столом. Розовощёкий мальчик, востроносый, в очках, с седой бородкой клинышком. В белом плаще и с большим портфелем – он ничем бы не выделялся в Москве. Из разговоров был интересный об Ал. Ис. [Солженицыне]. Он его принимал здесь во время его приезда. По его словам: «Франция ему дико понравилась, а до этого он думал, что не понравится: французы, легкомысленные, революции всё делают. Понравилась французская природа, я даже начал ему поместье подыскивать. Но было два довода против. Во-первых, к нему сразу полезли все кому не лень. Но даже это можно было бы как-нибудь устроить. Но побоялся политической нестабильности. А он не любит всяких перемен, ему для его работы нужно постоянство». Перед этим Струве летал в Америку, виделся с ним в его уединении. Говорит, что место он выбрал специально похожее на Россию: много снега, леса. Но потом оказалось, что ели какие-то не такие или что-то в этом роде.

Познакомился также в Турине с Евгением Вагиным. Это человек замечательный: умница, необыкновенно воспитанный, образованный. Отшучивался от моих вопросов. Почему вы по взглядам монархист? – Из эстетических соображений, да для разнообразия, надо ж кому-то быть монархистом. Какая-то из него излучалась теплота, спокойствие, есть в нём что-то вневременное: вечный тип русского интеллигента. Я всё смотрел и думал: каких же людей отторгает от себя Россия. Много там в Турине было и путанных событий с художниками, закончилось всё глезеровским скандалом. Опять чего-то повесили, чего он не хотел, или чего-то не повесили, а он взревновал, но об этом и писать не хочется, всё это уже надоело порядочно.

Поездка в Рим – это тема для целого письма, но сейчас я никак не могу на это настроиться, всё волнуют меня наши актуальные вещи.

Сейчас у меня появилась возможность получить для пересылки в Москву бесплатно почти любые книги и журналы. Но, как назло, закрылись все каналы, по которым это можно было бы сделать. И последний в том числе – дипломат. почта. Теперь все бандероли проверяются при сдаче, и если книги на русском языке – то не принимаются. Барьер цензуры подтеснился к Парижу. Может быть, последняя щель – вот эти письма.

В начале мая удалось что-то переслать, получил ли? Но было всё наспех и кое-как, то, что подвернулось под руку, – Кафка и ещё что-то совсем неинтересное. Получил твою расписку о получении советского Ремизова. Могу послать ещё. Хочешь? Не удивляйся также, если будешь получать какие-нибудь альбомы об импрессионизме или что-то вроде – это для денег тебе. Мне здесь это ничего не стоит. Единственная просьба, сообщить обо всём, что будет доходить до тебя по почте и не по почте, чтоб была некоторая отчётность.

Как я уже тебе написал, мне можно теперь присылать все книги, пластинки, если что-то сохранилось из моих вещей (т. е. библио-дискотеки). Подробнее другой раз или по телефону, когда его поставят.

Итак, кончу тем, с чего начал. Призываю тебя к бесшумной эффективной работе. Считай, что ничего не сделано, пока материал не оказался здесь, у меня (пока нет ни листочка). (Вспомни большие письма, которые ты послал в пустоту, до меня они не дошли, а психологически для тебя это отложилось так, как будто всё в порядке, всё написано, изложено.) Не обижайся за прямоту. Я тебя люблю и желаю тебе добра. Обнимаю тебя и целую. Всем большой привет.

Игорь