Текст книги "Переписка художников с журналом «А-Я». 1976-1981. Том 1"

Шелковский – Косолаповым 03.11.76

<…> Саша, совершенно с тобой согласен, что русское искусство, которое здесь в Париже, несовременно, салонно, как ни странно, провинциально. У многих художников, которых я видел, художественная мысль не идёт дальше того, как заработать какое-то количество франков, «сесть на контракт», работать с галерейщиком и т. п. От всего остаётся ощущение фальшивости, фальшивости их слов, их успеха и их искусства.

В разговорах фигурируют слова «сейчас» и «здесь», как будто это единственные мерки для художника. Например, я ему сказал, что сейчас здесь это не пройдёт. Он стал делать так-то, и вот у него купили столько-то.

Мы с тобой очень о многом думаем одинаково. Я тоже хочу начать всё сначала, хотя понимаю, насколько трудно это будет сделать.

Спасибо за приглашение, меня это очень поддерживает. Ещё одна семья, уже живущая в Нью-Йорке три года, зовут меня туда. Они не художники, им легче. Сейчас они уже покупают дом.

Пожалуюсь ещё на Лимонова. Если бы Лимонов высказывался в кругу друзей – это его личное дело. Но он шлёт письма в Москву, где они имеют широкое хождение. Письма почти политического характера. И в советских газетах их не печатают, может, только потому, что так они имеют больший эффект.

Там есть такие фразы, как «не связывайтесь с этими лагерниками», «Сахаров – наивный ребёнок», «Солженицын – бородатый миллиардер, вякающий от вашего имени», «в Нью-Йорке понимаешь марксистские законы классовой борьбы» и тому подобные перлы. В общем же – тон раздражённого обывателя, на что в Москве не хотят обращать внимания – ведь он же «настоящий поэт».

Шелковский – Герловиным 04.11.76

Дорогие Римма и Валерий, здравствуйте!

Получил сегодня прорву писем, накопившихся за ту неделю, когда мои знакомые отсутствовали. Прочёл и за голову схватился: какое же у вас представление о моей жизни? (Алику влетит.) Сейчас постараюсь всё уточнить. Я не голоден, мой голод относителен. Иногда я объедаюсь или кого-нибудь объедаю. Шутки ради даже придумал, что можно завести такую систему: четырнадцать знакомых, и навещать каждую семью раз в две недели. Но, во-первых, ездить надо в разные концы Парижа. Во-вторых, французскому не научишься.

Всё устраивается – это дело техники. За одни и те же деньги можно купить еды на весь день или только выпить чашечку кофе. Зависит где, когда. Почти всех русских видел и представился всем кругам, в том числе и музыкальным. Мне не нужна никакая помощь. На помощь вообще соглашаться опасно. Я в этом убедился ещё в Вене. Мне все хотели помочь, в конечном счёте меня охватила паника. Раздулся багаж, и до сих пор лежит несколько рекомендательных писем не использованных. Чтобы что-то просить (не просить же денег), надо знать что. Я ещё не знаю. Нужно время. Но у меня уже складывается программа на ближайшие шесть-восемь месяцев, причём материально обоснованная. Я снял недорогую комнату в самом центре на известной улице. Когда я называю адрес парижанам, они наклоняют голову и вытягивают лицо. Некоторые говорят: «О!»

Вчера вечером в Palais des Congres открылась выставка современного русского искусства. Мне не с чем сравнивать, но говорят, что приняли выставку очень хорошо. Разгоняли публику, как в Москве, путём тушения света – никто не уходил.

Шелковский – Щенникову 09.11.76

Дорогие Алик и Белла!

Вот я и в Париже. Всё очень просто, как будто так и должно быть. Уже снял комнату, самую недорогую и очень интересной конфигурации: с окошком маленьким, но смотрящим прямо в небо. Есть некоторая мебель: умывальник, матрац и полочки. Набил гвоздей для уюта (по Зощенко), перевесил полки, расставил кружки, банки. Знакомые подарили газовую горелку, на которой можно пожарить яичницу или сварить луковый суп из пакета. Ещё в Австрии обзавёлся маленьким кипятильником. Так что дом – полная чаша.

За стеной живёт студент-мексиканец, напротив – какие-то мексиканские старухи. Отопления нет, но, во-первых, ещё очень тепло, во-вторых, есть электрический радиатор на колёсиках. Если его включить, то очень быстро становится жарко и душно. Пол застлан толстым, зелёным сукном с обильными пятнами жира. Зато нет тараканов, которые были в гостинице «Avenir», где я прожил предыдущий месяц. Поднимаюсь я сюда по широкой, застланной ковром лестнице, затем два этажа по узким, скрипучим ступенькам. Улица, где я живу, находится в центре города, и квартал принадлежит к категории «картье шик».

Орлов – Шелковскому 15.11.76

Здравствуй, Сергеич.

Я получил две твои открытки, но письмо всё ещё задерживается.

В тот раз, когда ты звонил и я с тобой «разговаривал», я хотел сказать тебе что-нибудь приятное. Но в той обстановке так ничего и не получилось. Ты так далеко и настолько в другом мире (будто в потустороннем), что кроме как «ну как там?» и сказать-то нечего.

Алик ждёт ремонта, и мастерская пустеет. Пустеет она медленно, не разом и походит это всё на медленное умирание. Как знать, оживёт эта мастерская или нет, но с её смертью уходит из нашей жизни, может быть, один из самых дорогих для нас отрезков времени.

Помнишь? Новоселье с полуторачасовой речью Фёдора Васильевича [Семёнова-Амурского]. Читки Приговских Абрамцевских стихов, однодневные выставки-дебаты с «амурчатами» в присутствии изумлённо-грудастой Веры Джигирь, а симпатичнейший сокровенный человек Ионов шевелит бровями и, не скрывая, злится на меня. А дни рождения, а новые года, а сёстры Рогачёвы или Рочеговы? А Тамара Чапаева, которой мы сочиняли любовное письмо, ты стрижёшь её насмерть перепуганную. А наши прогулки от мастерской по бульварам. А Абрамцево, Переславль с армянами и всезаполняющим Сашей Кудрявцевым. А наши бега от Песталь, и её топления в Чёрном море из‐за любви к «капитану». Да сколько всего щемяще-сладкого ушедшего в «запасники памяти». Я очень люблю тебя. Игорь, я так и не понял, за что ты подверг меня гонениям.

Я хотел бы услышать от тебя сравнительную характеристику нашего лучшего искусства и западного нынешнего. Косолапов пишет, что всё, что он делал в Москве, были «ошибки молодости». Я помню, как Саша резко менял вероисповедание (даже в религиозной сфере), и не очень серьёзно отношусь к его отказам. Не считаешь ли и ты своё искусство «ошибками молодости»? <…>

Игорь, напиши поподробнее о выставке. Кто из скульпторов на ней выставился. Как отозвалась пресса. И вообще как всё это выглядело на фоне французского искусства?

Всего хорошего. Желаю дальнейших успехов. Боря.

Чуйков – Шелковскому 22.11.76

Игорёк, дорогой, здравствуй! Поздно пишу тебе, но, с одной стороны, твой адрес узнали мы сравнительно недавно, а с другой, просто трудно, да и ни к чему писать пустые, безобидные письма. Вот, кажется, подворачивается оказия, и можно написать действительно то, что волнует и интересует.

Открытку твою из Парижа я так и не получил и теперь, видимо, уже не получу. Впрочем, это не так уж важно, надеюсь, что большое твоё письмо дойдёт – это существеннее. В открытках ведь ты ничего о себе не пишешь, и хотя мы кое-что о тебе знаем – это не из твоих писем.

Был здесь Жак [Мелконян], и все пять дней его визита в Москву мы виделись – то у меня, то у тебя, то у Есаяна. Очень надеюсь, что он тебе расскажет о нас, но вот дошли сведения, что вы до сих пор не виделись, жаль.

У нас, в общем-то, всё по-прежнему. Только художественная жизнь как-то скисает. Активные люди устранились: кого купили, кто просто молчит – устал, кто уехал и т. д. А между тем общее чувство (по крайней мере, в нашей группе участников прошлой выставки) таково, что выставка просто необходима. Действительно, нужно ведь действовать, активничать, если уж высунулись – время идёт, и всё быстро забывается.

В декабре Горком88
  Горком (Горком художников графиков, Московский горком художников-графиков) на Малой Грузинской, 28, 1975–1991 годы – независимый профсоюз художников, графиков, фотографов и одноимённый выставочный зал на Малой Грузинской улице, 28, в Москве. В конце 1977 года в Горкоме была открыта секция живописи.


[Закрыть] устраивает большую выставку с многими вновь принятыми99
  Выставка (первая выставка живописной секции Горкома) проходила в январе – феврале 1977 года. В ней участвовало 175 художников.


[Закрыть]. Видно, будет ужасный компот. Да и не в этом дело. Как показала выставка на Беговой1010
  В августе 1976 года в выставочных залах Московского отделения советских художников на Беговой улице была открыта «Экспериментальная» выставка. В экспозицию были включены работы художников – членов МОСХа и неофициальных художников.


[Закрыть] – просто нельзя участвовать в официальной выставке, одно прикосновение всё губит.

Ребята (Римма, Валера [Герловины]) хотят параллельно организовать на квартире-салоне выставку. Я присоединяюсь, но как-то не очень уверенно. Действительно, квартирные выставки как-то выдохлись, а тут ещё эта параллельность. Была у меня идея выставки под флагом Парижской. Это уже звучит, но никак мы не успевали. Юра Рыбчинский – ты его должен помнить – хорошо сказал: «Ну что вы всё время за кем-то идёте, мне, как зрителю, просто скучно», – я его понимаю. И тут же он подал очень простую, но гениальную мысль: хватит уже коллективов. Давай, Иван, делай выставку, но не просто развесить работы, а всё организовать: привлечь ребят (его, Славу [Лебедева], Игоря Макаревича), мы, мол, с удовольствием, так чтобы получилось единое целое, на одну центральную общую тему – идею. Тут ещё привлекает то, что я мог бы реализовать один-два из проектов, которые невозможно и бессмысленно делать в мастерской.

Очень это заманчиво, да и видно то, что время коллективных, сборных выставок проходит, пора делать индивидуальные. Сам отвечаешь – сам получаешь, что сумел заслужить (и в смысле работ, и в смысле организации выставки). Вот только организатор и делец я никакой, так что если ребята заинтересуются и помогут – тогда сделаем.

Но очень важно решать это уже сейчас, так как важно, что именно показывать на сборных выставках, чтобы не разбросаться, да и нажимать некоторое время нужно будет очень целенаправленно, отсекая, хотя бы временно, все посторонние, даже и очень ценные идеи.

Вот такие у меня дела. После компоновки и выполнения заказа очень долго включался в работу. Сейчас работаю (ещё не совсем в полную силу), продолжаются чтения. Все ребята очень интересуются тобой, твоими делами. <…>

С Аликом [Сидоровым] держим довольно плотный контакт! Он мне очень понравился – я ведь его совсем не знал раньше.

Взял я твои работы на даче. Хозяйка твоя была очень трогательна: переживала за тебя и обещала, что всегда готова к твоему приезду.

На днях видел каталог вашей Парижской выставки. Грустно всё-таки. И так у нас всё отстаёт, а уж то, что доходит на Запад, отстаёт и от нас. Картина печальная. И всё-таки нашим художникам, живущим здесь, на такой презентативной выставке участвовать надо бы. Она ведь претендует на срез неофициального искусства. А вот нужно ли это было тебе, я не очень уверен. Мне кажется, что этот контекст «русского неофициального» – всё это подпорки, в которых ты не нуждаешься. Это, конечно, с художественной точки зрения. C точки гражданской, с точки зрения солидарности – здесь, конечно, другое. Впрочем, тебе виднее, но узнать твоё мнение по этому вопросу хочется.

Вообще, очень хотелось бы с тобой подробно поговорить – ведь теперь тебе многое видится по-иному. Очень интересно, что ты теперь будешь делать (art, я имею в виду, конечно). Естественно, меня в предположительном смысле интересуют и мои, предположительные, перспективы на Западе, если они тебе как-то представляются. Галя спрашивала об этом Жака – пришлось мне перевести (не буду, правда, отрицать, что и меня это интересовало), он нас не обрадовал… Ничего плохого он, конечно, не сказал, но общее впечатление от его слов было достаточно ясным и не ободряющим.

Я обещал ему довольно широкий показ наших худ. – он должен приехать уже чуть ли не на днях. Очень надеюсь, что вы всё же успеете повидаться до его отъезда в Москву.

Твой подарок – голова – стоит у меня на стеллаже – постоянное напоминание. Очень она меня радует, но если тебе понадобится, то напиши.

Да, это теперь серьёзная проблема – ты, вероятно, уже слышал тоже о новом законе о культурных ценностях, обкладывают со всех сторон.

Это собственно, второе моё письмо. После разговора с тобой по телефону и подвернувшейся оказии я переписал его заново. Сейчас перечитал то письмо и поразился: как можно было ничего, собственно, кроме мелочей, не написать. Это письмо, думаю, всё же лучше. Так что пишу уже целый месяц. За это время побывал на выставке Семёнова-Амурского. Он очень милый, видно, дядька, и художник хороший. Но как грустно: ему 75 лет – первая выставка (которая ещё как бы прозвучала 20 лет назад), а он радостен и счастлив! Не ему в укор это сказано, конечно. Но как грустно!

Ну, вот, Игорёк. Пиши нам, если есть возможность не по почте и, главное, подробнее о себе, о своих делах, а не только о выставках. Поверь, твои дела, твой процесс гораздо интереснее нам и волнуют нас гораздо больше. Обнимаем тебя, целуем крепко, желаем тебе хорошей работы и счастья: Иван, Галя, Женя.

Шелковский – Мелконяну 22.11.76

Дорогой Жак, извини, пожалуйста, за долгое молчание. Я был занят устройством и ремонтом моего жилища, но эти хлопоты уже подходят к концу.

У меня теперь складываются, как мне кажется, контуры моей предстоящей жизни на ближайшие шесть-восемь месяцев. Я снял самую дешёвую комнату и надеюсь, что смогу здесь жить и работать. В течение четырёх месяцев меня будут поддерживать фонды (ещё один месяц Толстовский, затем три месяца французская организация социальной помощи). С твоими деньгами (у меня ещё не разменяны те марки, которые ты мне дал) и с возможностью некоторых случайных заработков у меня будут средства на жизнь, на квартиру и даже на покупку необходимых инструментов и материалов. Мне не хотелось бы попадать в какую-либо зависимость от галерей по двум причинам: во-первых, потому что я всегда дорожил свободой в любом её проявлении, и, во-вторых, обращаясь сейчас к галереям, мне пришлось бы ссылаться на мои старые работы, в то время как моя жизнь изменилась, сам я, как художник, частично изменился, меня сейчас занимают уже несколько другие идеи, чем три-четыре года назад. Кроме того, примешивание к творчеству каких-либо коммерческих интересов на меня действует парализующе.

Буду ждать твоего приезда в Париж, желаю тебе успеха во всех твоих делах.

Шелковский – Чуйкову 28.11.76

Сначала долгое время у меня было ощущение, что последняя интересная выставка, которую я видел, – это наша выставка в мастерской Лёни Сокова. Те художники, с которыми я встречался в Вене, удивлялись, покачивали головами, когда я им показывал наши фотографии, и говорили примерно так: «Опять там, в Москве, что-то выдумали!» На вопрос, что такое Венская школа, объясняли – фантастический реализм: Hausner, Hutter и др.

Потом в Париже после абсолютно разочаровывающих галерей с различной коммерческой живописью попал на две грандиозные, безо всяких оговорок, интересные выставки. Первая называлась «Grands et Jeunnes d’aujourd’hui» («Великие и молодые сегодня»), вторая FIAC (Интернациональная ярмарка современного искусства). На первой были представлены французские художники авангардных течений, на второй – художники всего мира, всё, что считается современным в искусстве, начиная с Шагала, кончая Уорхолом, который присутствовал сам на этой экспозиции.

Организована она была крупными европейскими и американскими галереями (их было около ста), которые показывали весь свой товар лицом. Билет стоил дорого, открыта она была всего неделю с двух дня до одиннадцати ночи. Я был на ней два раза и купил каталог, специально, чтобы при случае послать тебе. Но, к сожалению, он даёт представление о выставке на какую-то сотую долю. Репродукции даны с мало интересных работ, к тому же чёрно-белые, а вся выставка была зрелищем необыкновенно красочным.

Нет какого-то одного довлеющего направления. Примерно в равной степени значительности сосуществуют гиперреализм, сюрреализм, абстрактное искусство (в новой модификации – абстрактный иллюзионизм – к пятну подрисовывается аэрографом тень, как будто оно плавает в воздухе), концептуализм, кинетическое искусство, многие другие, ещё жив оп-арт.

Что меня почему-то поразило больше всего своей неожиданностью – шевелящаяся скульптура. Именно не движущаяся, а шевелящаяся. Весь объект разрезан на тонкие ломтики, и всё приводится в движение с эффектом волнообразного шевеления. А сюжеты – натуральные: женские груди, руки, одна рука с указательным пальцем сделана из прозрачной пластмассы, шевелится и светится изнутри – глаз оторвать нельзя. Такие бы возможности да в Москве!

Всё описать невозможно, поэтому упомяну то, что поразило и запомнилось. На тонкой проволоке висит цилиндрик льда. Под ним большой диск с раскалённой серединой. Цилиндрик тает, выделяет каплю, которая падает на диск с шипением, брызгами и паром.

Чёрный квадрат из металла в другом квадрате и третьем. Когда становишься напротив (приспособление под полом), то всё начинает выдвигаться на тебя и обратно с какой-то музыкой, странной и непонятной. Называется «Карнавал».

Один американец лишил проблему пространства следующим образом: изображение (яркое, в стиле комиксов) рисуется на оргстекле, и каждый лист помещается за другим на некотором расстоянии. Первый план, затем второй и так далее. Иногда они сознательно слегка спутываются. При пустяковости изображения всё выглядит очень эффектно, как картина в раме.

Работы Тэнгли нужно видеть в движении. Так они ничего не говорят, но когда нажимаешь ногой на кнопку и они начинают крутиться, пищать, дрыгаться, то здесь и раскрывается их подлинный смысл. Я от них получил большое удовольствие.

Andy Warhol выставил индейскую серию. Сделано так: на большой холст (по вертикали метр с чем-нибудь) нанесена цветная подкладка – по абрису лицо и фон. Затем чёрное обобщённое фотоизображение одного и того же лица – индейской девушки. Вся серия (работ пятнадцать) – одно и то же изображение с различной раскраской (иногда красивые пастельные тона в стиле Матисса). Кроме того, были рисунки на бумаге такого же размера, той же девушки, но с некоторым разнообразием ракурсов. Нарисовано толстым карандашом, легко и декоративно, напоминает опять же Матисса, но никакой деформированности. Чувствуется, что сделано всё по проекции фотографии.

В первый день в зале был он сам. Подписывал плакаты с репродукцией одного портрета из этой серии. Маленький, щупленький, узкие американские джинсы с отворотами, синий вельветовый пиджак. Белые волосы и белые брови на розовом, слегка водянистом, лице, с некоторым фиолетовым оттенком. Ему помогала какая-то смуглая, бойкая девица с чёрными волосами. Я так и не понял – та, что изображена на портретах, или похожа на неё. Была очередь человек пятнадцать, хотя постер стоил дорого. Французы раскошеливались и отсчитывали бумажки, исчезавшие в маленьком чемоданчике. Когда через полчаса я опять вернулся в этот павильон, художник стоял на том же месте, так же молча, подписывал, только стал ещё более фиолетовым.

В Цюрихском Кунстхаузе меня поразил Лихтенштейн. Это была самая живая вещь во всей современной экспозиции. Что-то с картофельным пюре, нарисованное в его манере точками. Каждая точка была нарисована кисточкой, очень аккуратно, прочувствованно. А на этой выставке он меня несколько разочаровал. Было много холстов одного и того же большого размера с интерьером – стол, лампа, бумага. Сделано, на мой взгляд, уж очень поверхностно и механично.

Расхожей монетой стали различные концептуальные идеи. Один немец (на другой выставке в музее Art Modern) выставляет 15 баков с речной водой из разных рек. Над каждым фотография, как он черпает ковшом на длинном шесте эту воду из данной реки.

Какая-то француженка подбирает что-нибудь на улице. 10 стендиков, на каждом фотография этого места (улицы Парижа, Марселя) с присутствием автора. Витрина с этими предметами – окурок, цветок, билет от метро, коробочка от презерватива и т. п., описание и зарисовка этих предметов. Полный список свидетелей, точное указание места, часа.

Всякая вновь появившаяся идея или идейка тут же подхватывается и обрабатывается безо всякого зазрения совести. Кто-то придумал нарисовать на бумаге ботинки, а шнурки сквозь бумагу пропустить настоящие. И вот это уже подхвачено в различных вариантах то в одной, то в другой галерее. Кажется, коммерческое искусство – не такая уж безопасная вещь. Всё настоящее, что имело какой-то денежный успех, моментально всеми подхватывается, предельно опошляется, вводится в моду, наводняет рынок. На французский манер всё ещё сдабривается эротикой и сексом. И вот всё это, от вещей в абстрактном стиле до вещей в стиле Магритта, прекрасно оформленное, в рамах, предлагается по всем галереям, только купи.

Пожалуй, самый преуспевающий сейчас Христо. На выставке FIAC чуть ли не все галереи предлагали его, выставляли его. Обычно его вещи – небольшого размера (что тоже важно – более доступная цена) фотография какой-либо площади с вырезанным и упакованным в ткань памятником. Чуть-чуть что-нибудь написано.

Купить можно графику Пикассо (правда, уже без подписи) и литографии Дали (с подписью). Кстати, это в той же галерее «Карпантье», которая выставляет Шемякина (как художника номер один и Зеленина как художника номер два, вчера хозяин сменил витрину, теперь вместо Шемякина в центре Зеленин). Я долго смотрел папку с работами Дали. Литографии, иллюстрации к Рабле. По-моему, это не Дали, а халтура, в них ничего настоящего, кроме подписи и цены.

Как-то не хочется писать о нашей русской выставке. Я уже много писал и говорил по телефону о ней. Хорошая выставка, учитывая имевшихся в наличии московских неофициальных художников 60‐х годов. По парижским стандартам прошла с успехом, хорошо посещалась. Не было очереди, но и залы никогда не были пустыми. А обычно здесь толпа в первый день, потом – никого. Интересных выставок здесь много. Скоро пойду на одну, о которой мне рассказывали. 40 эротических гравюр Хокусая. Привезены из Японии, собственность какого-то коллекционера, неимоверная ценность. Чтобы не выгорали краски, в зале темно, а каждому входящему дают электрический фонарик, чтобы освещать то, что смотришь. И цена за вход – неимоверная – 25 франков. Пока я видел только плакат с репродукцией – действительно очень красиво.

Обменялись письмами с Сашей Косолаповым. Он пишет, что счастлив, что живёт в Нью-Йорке, это сейчас город номер один в смысле искусства, зовёт туда. Не торопится с коммерцией и выставками, хочет в полной свободе и независимости поработать с новыми материалами и идеями. Старался меня поддержать, ободрить. Прислал 20 долларов «чтоб не голодал». Познакомился с Сашей Неждановым, который был здесь две недели. Ничего не пишу о своей жизни, расспроси Алика С. [Сидорова] – он всё знает.