Текст книги "1001 медитация на мысли Василия Розанова. Том 1"

Медитация 303

«Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за «Войну и мир», он сказал: «Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром». Но вместо «Будды и

Шопенгауэра» получилось только 42 карточки, где он снят в 3/4, 1/2, en face, в профиль и, кажется, «с ног», сидя, стоя, лежа, в рубахе, кафтане и еще в чем-то, за плугом и верхом, в шапочке, шляпе и

«просто так»… Нет, дьявол умеет смеяться над тем, кто ему (славе) продает свою душу.

– «Которую же карточку выбрать?», – говорят две курсистки и студент. Но покупают целых 3, заплатив за все 15 коп.

Sic transit gloria mundi.»

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Увы – увы – проходит слава мира —
Чего хотел – так – тем и захлебнулся —
Только – эхо – точно – голос из эфира —
Доносит нам лишь прожитое чувство!
 

Р. S. Sic transit gloria mundi – Таким образом проходит слава мира (лат.)

Медитация 304

«Помоги вам Господь милосердный поскорее вникнуть в дух реально существующего монашества и проникнуться им. Христианство личное есть прежде всего трансцендентный (не земной, загробный) эгоизм. Альтруизм же сам собою „приложится“. „Страх Божий“ (за себя, за свою вечность) есть начало премудрости религиозной.»

Константин Леонтьев

«Это все очень глубоко. Трепет, испуг за себя – да, вот начало «страха Божия» и «премудрости религиозной». Недаром иезуиты (я видел в «Imago prime saeculi Societatis Jesu», Antwerpen, 1640 г.) в первую фанатичную пору существования своего изображали «общество Иисусово», как корабль среди бушующих волн. «Только мы спасаемся, – грядите к нам! Вне – гибель!!» До инквизиции отсюда уже вершок расстояния. Ведь и она родилась вся из испуга за спасение; ее гнездо – религиозное отчаяние (францисканцев). В личной биографии Леонтьев был поразительный альтруист; и это все поправляет в нем, преображает сумрачные идеи его в fata-morgan’y. «Авель, для чего ты надеваешь на себя шкуру Каина? – хочется спросить. – И жмешь руку брата, выкидываешь за борт его «каинство» (=ницшеанство); и, если богат, заготовляешь жирного барана в снедь и усаживаешь за стол его: «Авель милый, ты отощал от каннского мышления: отложи клобук в сторону, вооружись ножом и вилкой и кушай сытно, как Петр Петрович Петух. От хорошей пищи проходят худые мысли».»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письмо Константина Леонтьев

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Страх за себя – начало «страха Божия» —
Но искупает ли – он – грешника – вину —
Не воздвигает ли – он – «памятники ложные»
Собой скрывающие – вход все в ту же тьму?
 

Медитация 305

«Но усердно молю Бога, чтобы вы поскорее переросли Достоевского с его „гармониями“, которых никогда не будет, да и не нужно. Его монашество – сочиненное. И учение от Зосимы – ложное; и весь стиль его бесед фальшивый.»

Константин Леонтьев

«Пантеистическое, благое, доброе. Впрочем, тоже злой человек, и уже отделясь теперь вовсе от Леонтьева, я скажу покойнику: «Ну, конечно, от птичек лесных, от полевых травок Зосима взял свою доброту, благость, пантеизм: на афонских задворках он выучился бы только жесткости, сребролюбию и таким порокам, о коих вне обители и не слыхивано».

Ну, какой же стиль, если не благостный? Вся Россия удивилась и умилилась величию благости Зосимы. «Не наш, не наш он!» – восклицает Леонтьев от имени православного монастыря. «И правда – не ваш», – отвечаю я и беру Зосиму в охапку и выношу его, а с ним и все его богатство душевное – за стены тихих обителей.»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письмо К. Леонтьева

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Как различить святую доброту —
Познать истину – любовь – саму смиренность —
Человек узревший божью красоту —
Получает – как сокровище – блаженность!
 

Медитация 306

«На этот раз прощайте. Пишите, сколько угодно, когда хочется; не всегда тотчас отвечу, но всегда буду очень рад. Отвечаю на ваши объятия, сколько сил осталось!..

Ваш К. Леонтьев. NB. (Константин Николаевич). P. S. Холостой вы или женатый?

Если женатый и если задумаете в Оптину приехать, то не берите с собой на 1-й раз супругу вашу, какая бы она прекрасная женщина ни была. Знаю, по прежнему опыту, как полезно в хорошем монастыре пожить неделю, месяц одному, и как отвлекают именно близкие люди, приехавшие с нами, наше внимание от тех впечатлений и дум, которых влияние так дорого. Позднее – другое дело…

Константин Леонтьев

«Да, любовь к родному отвлекает „от нас“ (аскетов, аскетизма); а как любить „нас“ непременно нужно, – то оставь родное, сперва хоть на время, а потом, смотря, как обстоятельства сложатся, – может быть, и навсегда. Таков исторический, тихонький, вполголоса припев аскетизма. „Хочешь поцеловать детей? На, лучше поцелуй набалдашник моего посоха“.»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письмо К. Леоньева

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Отвлекает нас – любовь к родному —
Но как же холоден – серьезный аскетизм —
Имея лишь презрение к живому —
Хотя оно – ему – и подарило жизнь!
 

Р. S. Не взирая на ехидство и насмешки, которые одаривает Розанов Леонтьева в личных заметках на его письма, их связывала очень крепкая духовная дружба. И последнее желание Розанова было – быть похороненным рядом со своим другом – Константином Леонтьевым у Черниговского храма (под которым расположен пещерный храм Всех бесплотных святых), что и было исполнено. И сейчас можно эти две могилы, то есть два креста (поскольку могилы были уничтожены большевикми в 1922 году) 2-ух друзей увидеть вместе на территории Гефсиманского Черниговского скита в городе Сергиев-Посад!

Медитация 307

«Вы желаете, чтобы я вам побольше написал о Страхове. Простите, не хочется! Я всегда имел к нему какое-то „физиологическое“ отвращение; и очень может быть, что и у него ко мне такое же чувство. Но разница в том, что я всегда старался быть к нему справедливым (т.е. к сочинениям его) и пользовался всяким поводом, чтобы помянуть его добром в печати: советовал молодым людям читать его, дарил им даже его книги, а он ото всего подобного по отношению ко мне всегда уклонялся, и примеров этой его недобросовестности я могу при свидании (о котором мечтаю!) рассказать вам много. Но и в нем зависти собственно ничуть не подозреваю. Хотя его-то, с его тягучестью и неясностью идеалов, я уже никак не намерен считать выше себя (подобно тому, т.е., как считаю Владимира Соловьева, несмотря на его заблуждения и прогрессивное иезуитство), ибо доказателен ли я или нет, не знаю, но знаю, что всякий умный человек поймет, чего я хочу, а из Страхова никто ничего положительного не извлечет, у него все только тонкая и верная критика, да разные „уклонения“, „умалчивания“, „нерешительность“ и „притворство“. Но ведь из того, что я считаю его по всем пунктам (за исключением двух: систематической учености и уменья философски излагать) ниже себя, не следует, что и он в этом со мной согласен. Я думаю, наоборот, он себя считает гораздо выше: иначе он писал бы обо мне давно. У него есть три кумира: Аполл. Григорьев, Данилевский и Лев Толстой. Об них он писал давно, много и настойчиво, о двух первых даже он один, и писал постоянно и весьма мужественно. И даже нельзя сказать, что он критиковал их: он только излагал и прославлял их. Их он считает выше себя и честно исполняет против них свой литературный долг. И в этом он даже может служить примером другим. Владимир Соловьев правду говорит, что характер его очень непонятный и сложный: и добросовестен, и фальшив и т. д. Я думаю так: он писал бы обо мне много в двух случаях: или если бы он сам, независимо от других, ценил меня высоко, или если бы и не ценя, видел, что у других, у многих я имею успех и что с влиянием моим необходимо считаться (как считаемся мы с „либералами“). Но ни того, ни другого нет. Значит, и ему завидовать нечему… Дурак будет тот, кто в литературе мне позавидует, а он не дурак.»

Константин Леонтьев

«Я не выпустил ни одного из жестких слов Л-ва о Страхове и должен их уравновесить словами Страхова о Л-ве. Прочитав „Анализ, стиль и веяние“ Л-ва, я был поражен, встретив совершенно нового в литературе человека, увидев „литературный портрет“, какого вовсе (ни у нас, ни у иностранцев) не видывал никогда. Впечатление свое я сообщил Страхову, с которым был интимен. Но, как верно здесь пишет Л-в, Страхов был „тягуч, неясен и уклончив“. – „Да, да, Леонтьев, Константин Николаевич, – знаю; давно пишет и очень талантливо пишет. Очень талантливый человек“… Ничего более определенного он мне не сказал. Позднее я узнал, что он, как и Рачинский, питал непобедимое и неустранимое отвращение к личности Л-ва и всему образу его мыслей. Тут был протест против „ницшеанства не в Ницше“. Оба они возмущались смесью эстетизма и христианства, монашества и „кудрей Алкивиада“ и, главное, жесткости, суровости и, наконец, прямо жестокости в идеях Л-ва, смешанной с аристократическим вкусом к роскошной неге, к сладострастию даже. „Фу, черт – турецкий игумен!“ – это удивление во мне, у них выразилось, как негодование, как презрение. Но не может человек видеть „зад свой“ (выражение Библии о Боге), и Л-в никогда не догадался о настоящем мотиве отчуждения от себя многих людей, также, по-видимому, как он, „консервативных“, „православных“.»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письма К. Леонтьева

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Не увидит – зад свой – ни один —
Как – и Бога – в его вечной тьме —
Лишь в зеркале – среди земных картин —
Мы ловим – истину – в ее безумном сне!
 

Медитация 308

«Грусть – моя вечная гостья. И как я люблю эту гостью. Она в платье не богатом и не бедном. Худенькая. Я думаю, она

похожа на мою мамашу. У нее нет речей, или мало. Только вид. Он не огорченный и не раздраженный. Но что я описываю; разве есть слова? Она бесконечна.

– Грусть – это бесконечность!

Она приходит вечером, в сумерки, неслышно, незаметно. Она уже «тут», когда думаешь, что нет ее. Теперь она, не возражая, не оспаривая, примешивает ко всему, что вы думаете, свой налет: и

этот «налет» – бесконечен.

Грусть – это упрек, жалоба и недостаточность. Я думаю, она к

человеку подошла в тот вечерний час, когда Адам «вкусил» и был изгнан из рая. С этого времени она всегда недалеко от него. Всегда «где-то тут»: но показывается в вечерние часы.»

(окружной суд; дожидаясь секретаря).

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Грусть – моя вечная гостья —
Бесконечность – ощущения – что ты —
К потерянному раю – строишь мостик —
Чтоб не околеть в безмолвьях тьмы!
 

Медитация 309

«В Оптиной «Братьев Карамазовых» правильным правосл. сочинением не признают, и старец Зосима ничуть ни учением, ни характером на отца Амвросия не похож. Достоевский описал только его наружность, но говорить его заставил совершенно не то, что он говорит, и не в том стиле, в каком Амвросий выражается. У от. Амвросия прежде всего строго церковная мистика и уже потом – прикладная мораль. У от. Зосимы (устами которого говорит сам Фед. Мих.!) – прежде всего мораль, «любовь», «любовь» и т. д., ну, а мистика очень слаба. Не верьте ему, когда он хвалится, что знает монашество; он знает хорошо только свою проповедь любви – и больше ничего. Он в Оптиной пробыл дня два-три всего!..

«Любовь» же (или проще и яснее доброту, милосердие, справедливость) надо проповедовать, ибо ее мало у людей, и она легко гаснет у них, но не должно пророчить ее воцарение на земле. Это психологически, реально невозможно, и теологически непозволительно, ибо давно осуждено церковью, как своего рода ересь (хилиазм, т.е. 1000-летнее царство Христа на земле, перед концом света). Смотри «Богословие» Макария, т. V, стр. 225, изд. 1853 г. Аминь.»

Константин Леонтьев

«Ну, тоже все «авторитеты». Тут смотри, кто у кого понадерган, который компилятор у которого: «инде из немцев, инде из англикан, инде от латинцев, – хоща они и папежники, но грамоте больше и раньше нас научены». Все это богословствование из книги в книгу с каждым новым переписыванием все разжижается. Истины религиозные самовозжигаются из опыта. И кто «на кресте» (биографическом) не бывал, тот и Бога не узрит. «Голгофа», таким образом, имеет свой смысл – источника великих откровений, только ее сам переживи и никогда, никогда другому ее не навязывай. Лучше пройди мимо и Голгофы, и откровений. Но если случится на нее взойти, то вот, отверзутся очи твои на многое неожиданное. Ошибка исторического христианства заключалась главным образом в том, что, поджимая под себя хвост при виде страдания, однако же находились (и всегда находились) трусливые, говорившие: «Я боюсь, а ты, однако, пойди». Не «шострадальцы испортили его, но то, что на их путь стали звать вообще человечество сытенькие. Леонтьев свое страстное и острое монашество вынес из десятилетий биографического уныния, о котором слишком ясно в приведенном письме говорит (что значит для писателя, и урожденного, с призванием, – почти не быть даже и читаемым!). Но что, если бы начинающему писателю не только посоветовать, но и фактически, творчески создать, обусловить полную и навсегда судьбу: остаться вовсе в безвестности. И еще с присказкой: «Ничего, зато вы спасетесь, станете, может быть, монахом; в немощах ваших сила Божия скажется». Затем, естественная жизнь человеческая, и именно в миру, среди людей, имеет уже сама в себе естественные страдания, роковые, неустранимые. Главным образом это суть: болезни, смерть, бедность, изнеможение в труде, разочарование в близких людях. Их всех не знает, не несет монашество; этот легчайший, беспечальный и беспечный, путь жизни (только одна «скорбь»: не касаться женщины). Что значит, напр., для родителей потерять девятилетнего единственного ребенка, уже столь возлюбленного, на котором висит, можно сказать, весь смысл дома их, жизни, биографии, быта!! Монах этого не знает! Что, далее, значит любящей жене вдруг узнать о неверности мужа, мужу – о неверности жены!! Как потрясается вся жизнь. Через душу переехал поезд, оставив тело живым, – вот сравнение! Поэтому, если аскеты говорят (как деревянное правило), что «надо искать скорбей», или «не убегать скорбей», то именно потому, что они вовсе и не знают скорбей иначе, как в форме грибного стола во все посты и пресловутого «некасания женщины». Отсутствие и незнание настоящих «скорбей» и заставило их так легко обходиться с их идеей. Голгофа есть в жизни, неизбежна. И еще увеличивать ее, искать – грех.»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письма К. Леонтьева

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Надо быть на кресте – чтобы Бога узреть —
Так – точно – душу поезд переехал —
Тело живо – только в чувствах – Смерть —
Лишь скорбь одна – безумному – утеха!
 

Медитация 310

«Я опасаюсь для будущего России чистой оригинальной и гениальной философии… Она, может быть, полезна только как пособница богословия… Лучше 10 новых мистических сект (вроде скопцов и т.п.), чем 5 новых философских систем (вроде Фихте, Гегеля и т.п.). Хорошие философские системы, именно хорошие, – это начало конца. Если же вы говорите дальше о «спасении души» в смысле церковном, прямом и реальном, т.е. об избежании ада для индивидуальной души и воскресении новой, высшей плоти, а не в смысле аллегорическом, идеалистически-земном, т.е. не в смысле душевной «гармонии» на земле, то, конечно, я согласен… Пошли Господи нам, русским, такую метафизику, такую психологию, этику, которые будут приводить просто-напросто к Никейскому символу веры, к старчеству, к постам и молебнам и т. д.

Константин Леонтьев

«На слова: «Вековые течения истории и философии – вот что станет, вероятно, в ближайшем будущем любимым предметом нашего изучения; и жадное стремление, овладев событиями, направить их – вот что сделается предметом нашей главной заботы. Политика, в высоком смысле этого слова, в смысле проникновения в ход истории и влияния на него, и философия, как потребность гибнущей и жадно хватающейся за спасение души, – такова цель, неудержимо влекущая нас к себе».

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письма К. Леонтьева

(здесь Розанов приводит свои слова из письма к Константину Леонтьеву, на которые ему отвечает К. Леонтьев)

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Жадно стремясь – пытаемся направить —
Теченье своей гибнущей души —
К спасению ее – как – к божьей славе —
В неумолимости желанья – вечно жить!
 

Медитация 311

«Прибавлю еще вот что, для меня весьма важное. У меня есть одно довольно большое и давно начатое сочинение под заглавием «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Вы поймете без труда, в какой тесной связи оно состоит с одобряемой вами гипотезой «вторичного смешения и упрощения форм». Едва ли я буду в силах его кончить; силы мои слабеют, и, что еще важнее, охота – все меньше и меньше… После 30-летней борьбы утомлен, наконец, несправедливостью, предательством, равнодушием одних; бессилием и неловкостью других; подлостью третьих… При моей вере в мистические начала, вам, конечно, не покажется странным, что я придаю большое значение моему заочному знакомству с вами именно тогда, именно тогда, когда во мне случился особого рода внутренний перелом: до прошлого года я считал тот день потерянным, в который я не писал; теперь таких дней множество, и я рад, что могу не писать; рад, что материальные условия жизни позволяют мне забывать о «вознаграждении»; а для «влияния», которого, при всем желании утешить себя иллюзией, я нигде открыть не могу, – не желаю отказываться даже и от гран-пасьянса, который можно раскладывать по целым часам.

Константин Леонтьев

«Какая «урожденная» потребность писать и почти полувековое абсолютное невнимание общества к писателю, почти полная его нечитаемость! Миф о «муках Тантала», я думаю, никогда еще не имел для себя такой иллюстрации, как в этом своеобразном русском писателе с своеобразною, поразительною судьбою.

Поразительно. Я же выше сказал, что это был маленький Тамерлан, проигравший всю жизнь «в дураки» в провинции. Это признание Л-ва о «гран-пасьянсе» почти буквально совпадает с моею мыслью.»

Василий Васильевич Розанов —

Личные заметки

на письма К. Леонтьева

«Переписка Константина Леонтьева и Василия Розанова»

 
Всю жизнь играя в «дурака» —
В провинции – писатель безызвестный —
Точно – знал – его тоска —
Имеет связь – с неспетой песней!
 

Медитация 312

«Не полон ли мир ужасов, которых мы еще совершенно не знаем? Не потому ли нет полного ведения, что его не вынес бы ум и особенно не вынесло бы сердце человека? Бедные мы птички…

от кустика до кустика и от дня до дня…»

«Опавшие листья. Короб первый»

 
А если мир наш заключен – в ужасной тайне —
Не для того ль – чтоб просто жили мы —
Но для чего тогда – растет везде случайность —
И мы – реальность пропускаем через сны?
 

Медитация 313

«Мы не по думанью любим, а по любви думаем.

Даже и в мысли – сердце первое.»

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Мы по любви лишь думаем – так сердце —
Велит нам отпереть святую дверь —
Где мраку вечному от нас не отвертеться —
Ибо его боясь – мы – видим жизни цель!
 

Медитация 314

«Боль мира победила радость мира – вот христианство. И мечтается вернуться к радости. Вот тревога язычества.»

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Боль мира – победила радость мира —
И христианство – слилось с грустными людьми —
Лишь язычество – из юных – светит мило —
Чтоб в душе – мы оставались – все – детьми!
 

Медитация 315

«Все воображают что душа есть существо. Но почему она не есть музыка?

И ищут ее «свойства» («свойства предмета»). Но почему она не имеет

только строй?

(за кофе. утр.)

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Душа моя – необъяснимая никем —
Живет как музыка – сама собой – играя —
Настрой ее – переходящий боль и тлен —
Не есть ли голос мне доставшийся от рая?
 

Медитация 316

«Без веры в себя нельзя быть сильным.

Но эта вера в себя развивает в человеке – нескромность. Не отсюда ли то противное в том, что я иногда нахожу у себя (сочин.)?

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Без веры в себя – силы нет —
Но она – и являет нескромность —
Я готов – удивить целый свет —
Чтоб любили меня людей сонмы!
 

Медитация 317

«Пройдет все, пройдем мы, пройдут наши дела.

Л.?

Нет.

Хочется думать.

Зачем я так упираюсь тоже «пройти»?

И будет землица, по которой будут проходить люди.

Боже: вся земля – великая могила.»

«Опавшие листья. Короб первый»

 
Вся земля – великая могила —
Сколько по ней – в нее – прошло людей —
Я против смерти – упираюсь с силой —
Точно – бессмертье – ощущаю – все острей!