Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Через час мы действительно напились «Мартини» и улеглись в постель. Как девочка только что почувствовавшая вкус любви, она в постели была потрясающе ненасытна!

Впрочем, картина нашей совокупности сама по себе может потрясти любого невинного зрителя.

Все же эту девочку нельзя забыть. Ее можно помнить как вечный прототип Мнемозины, только превратившийся из Мнемозины-жертвы в Мнемозину-покровителя. Нежнейшая глубина ее тела, как и благородный овал лица, все в ней необычайно тонко совпадало с ритмом нашего движения вокруг любовной оси, оси Рождения и Смерти.

– Я люблю тебя, – прошептала она, и, вскрикнув, поцеловала меня, кусая с безумством мои губы. Ее необычайно толстые губы притягивают в самую сердцевину ее души, ее голоса…

В ее объятиях я становлюсь органом в органе, я ощущаю учащенный пульс ее матки, ее округлость вырастает как цветок, щедро поливаемый водою… Семя как вода, струится по контурам нашего с ней исчезновения… Она пытается заслонить собой Мнемозину, но всего лишь на один волшебный миг ей это удается.

У каждого своя красота, и через ее губы, ее плоть в меня входит ее красота, я ощущаю ее вкус, цвет, движение, звук, нежность и всё…

Она действительно перепила «Мартини» и крепко уснула, а я переписал номер ее сотового телефона, взял в руки свою одежду и тихо на цыпочках вышел из комнаты.

Удивленная администраторша с явным презрением взирала на меня, стоящего в трусах и стыдливо одевающегося у нее на глазах в коридоре.

– Вы другого места себе не нашли?! – возмутилась она.

– В других местах рождаются проблемы, – вздохнул я, и кое-как, выдержав ее нервический взгляд, и подтянув у себя на шее красный шелковый галстук, спокойно прошествовал по коридору к лифту.

Кругом уже расстилался розоватый призрак рассвета.

Свежий ветер отрезвлял меня, и что-то еще недосказанное и недовершенное благоговейно трепетало во мне, будто я в этих розовых сумерках сумел наконец-таки разглядеть облик нашего великого Творца, а заодно с ним и наше непорочное зачатие, от которого так упрямо открещивались иудеи и мусульмане… И все остальные, кто не видел в женщине чуда…

Глава 15. Люди перестают быть собою, когда воплощаются друг в друга

Мой уход из гостиницы напомнил мне исход евреев из Египта, а потом уже из СССР.

– Почему-то всегда там, откуда уходили евреи, гибла или портилась цивилизация! Возможно, они несли вместе с собой какое-то проклятие! Может, поэтому нас так нигде и не любят?!

– Чушь собачья! – сказал Борька Финкельсон. К нему я явился, как в старые добрые времена, с бутылкой дешевого портвейна, вроде как напомнить о нашем веселом прошлом.

Борис нянчил сына один. Его маленький Фима ползал по полу как маленький толстый медвежонок. Люба была в гостях у своей матери. На этот раз он более внимательно отнесся к моему рассказу о моих семейных проблемах.

– Быть беременной и симулировать безумие, да еще склонять к этому своих родителей, – покачал головой Борис, – для этого надо очень сильно ненавидеть тебя! Правда, как говорят, от любви до ненависти один шаг! Так, что дерзай! Дерзай!

– Чего дерзать-то?! – не понял я.

– Для человека ничего невозможного не существует, существуют только препятствия для проникновения вглубь! – Борис чокнулся со мной, и мы выпили наш старый любимый портвейн «777».

– А в той глубине любая ложь может оказаться правдой! – продолжил свою задумчивую речь Борис, но в это время Фима заорал как резаный!

– Обоссался! – спустился на землю Борис, и присев на корточки, стал менять своему Фиме памперсы.

Фима продолжал орать от ощущения своей мочи как от чего-то невероятного, но когда Борис все поменял, опять затих и с любопытством стал ползать, разглядывая и хватая в руки все, что ему попадалось на глаза.

– В общем, тебе надо возвращаться домой и делать вид, что ничего не случилось, – вздохнул Боря, наливая «777» по полному стакану. – Конечно, твоя невозмутимость только прибавит ненависти твоей Мнемозине, но когда-нибудь она сама устанет от своей ненависти и сдастся! А родителей ее гони в шею! Есть у них дом в Подмосковье, пусть они там и живут! И не лезут не в свои дела!

– А если они не захотят уезжать?! – я заискивающе посмотрел на Бориса, как на своего спасителя.

– Ты что, не мужик что ли?! – усмехнулся Борис. – Всю жизнь трупы потрошил, а тут и слова сказать не можешь!

– Да нет, могу, – вздохнул я, почесывая затылок, – я все могу. Только Борис, последнее время у меня возникла какая-то апатия, а может депрессия! Всё, настолько уже надоело, опротивело. Абсолютно всё!

– А вот это ты брось! – Борис вдруг ударил кулаком по столу, а я от неожиданности рухнул вместе со стулом на пол.

– Ты, что с ума сошел, – прошептал я, приподнимаясь с пола.

Маленький Фима только немного загляделся на нас и опять продолжал свое исследование комнаты.

– Кажется, шишку поставил, – пожаловался я, трогая затылок.

– Ничего, заживет!

– Борис, почему ты такой хулиган?!

– Знаешь, иногда безопаснее набить человеку морду, чем дожидаться, пока он сам себя чем-нибудь не укокошит! – улыбнулся Борька, и его улыбка действительно легла, как бальзам на рану, на мою взволнованную душу, и мы с чувством обнялись.

Маленький Фима поглядел на нас снизу вверх и весело рассмеялся. Еще немного побыв у Бориса, я вернулся домой, увенчанный шишкой на затылке.

На пороге дома меня встретила одна Вера. Она была грустна, хотя немного взволнованна и иронична.

– Здравствуй хозяин, твоя рабыня ждет тебя! – с этими словами она расстегнула свой халат, обнажив свое чудесное тело.

– А где Мнемозина?! – прошептал я, с опаской озираясь по сторонам.

– Она уехала с родителями в их загородный дом, так что целая ночь в нашем распоряжении, – она подошла ко мне, и, обвив мою шею руками, поцеловала взасос.

Я с трудом освободился от ее губ и сразу замахал руками.

– Ничего не надо, Вера, я устал! Я получил шишку на затылке, меня чуть не убили скинхеды, потом я напился как свинья, и, кажется, у моей жизни намечается очень тяжелый конец, – я огорченно вздохнул, и чуть пошатнувшись, упал, растянувшись на полу с глупой улыбкой.

– Конец у тебя, действительно, очень тяжелый, – усмехнулась Вера, и с внезапной радостью разлеглась со мной у входной двери, которая оставалась распахнутой, и обняла меня, снова жадно целуя взасос.

– Хоть бы дверь прикрыли, бессовестные, – прошагала по нашей лестничной площадке какая-то старушка с сумками.

Но мы промолчали, наши уста слились в безумном поцелуе, и теперь моя душа вместе с Верой уносилась к какой-то чертовой матери, и мне было на все наплевать! Все произошло так быстро, что даже не помню, как Вера закрыла за мной дверь.

Когда ты входишь в женщину, преимущество остается на стороне женщины, потому что она чувствует тебя изнутри!

Мужчина в большей степени остается снаружи!

Может, поэтому он более задумчив и более не состоятелен.

В молчании Веры скрывалась восхитительная глубина, глубина полностью сосредоточенная на моем проникновении в нее. Я силился ей что-то сказать, но она шепнула мне: «Молчи!» – и я замолчал, очарованный легкой доступностью ее прекрасного тела, а еще потрясенный тем, как она легко распоряжалась мной, и моим телом…

Я очень быстро довел ее до оргазма, и она заорала так, словно ее жгли каленым железом.

Подушки под рукой не оказалось, поэтому нашим соседям пришлось некоторое время ежиться от страха. Я же чувствовал в себе биение радостной славы.

Ее крик говорил мне: ты великий мужчина, ты тот, ради которого можно умереть с улыбкой на устах! Ах! Ах! Ах! Ах! Ах!

– А может, ты бросишь Мнемозину? – заговорила, немного помолчав, Вера.

– Поматросил, как говорится, и бросил, – усмехнулся я в ответ, – нет, я ее никогда не брошу, и тем более она мать моего будущего ребенка!

– Но она же тебя не любит, совсем не любит, – вздохнула Вера, целуя меня в щеку, – она считает тебя очень старым! От тебя ее даже тошнит больше, чем от токсикоза!

– Любовь всем возрастам покорна, а их порывам благотворна, – процитировал я с улыбкой Пушкина, – а что ты еще знаешь о ее чувствах ко мне?

– Не знаю почему, – прошептала Вера, – но она называла тебя подлецом!

– Пусть называет! Все равно она от меня никуда не денется!

– А почему?! Почему она действительно от тебя не уходит, а только пытается остудить твой пыл?! Может, ты мне все-таки расскажешь, раскроешь вашу с ней тайну?

– Она дала мне клятву верности!

– Трудно поверить! Особенно, если вспомнить, как она с родителями притворялась сумасшедшей! Здесь явно что-то не так!

– В нашей жизни все не так, Вера! Все мы порою сходим с ума!

Совершаем всякие глупости, иногда даже подлости, но при этом как-то еще умудряемся оставаться людьми!

– Между прочим, я от тебя тоже беременна! – дрожащим голосом прошептала Вера, сильно сдавливая мои плечи. – Ну, что ты вдруг замолчал?! Испугался?! Может, еще что-то мне скажешь?! А?!

Я молчал, взволнованный ее свалившимся мне на голову, будто снег, признанием, а Вера уже вовсю плакала, с грустью прижимаясь ко мне.

– Наверное, мне придется делать аборт?!

– А может не делать, – вздохнул я, и вдруг, и на самом деле почувствовал себя подлецом.

Что-то надо было делать, говорить, а я ничего не хотел, я насытился как животное и теперь хотел спать.

– Давай поспим, милая, а завтра чего-нибудь решим! Как говориться, утро вечера мудренее!

– Хорошо, спи! – обижено вздохнула Вера, и отвернулась от меня на другой бок.

Мы все еще продолжали лежать на мягком персидском ковре в коридоре. Само совокупление здесь, как и наше лежание выглядело весьма необычно! Странно!

– А ты ведь на самом деле, подлец! – словно угадывая мои мысли, громко засмеялась Вера.

Постепенно ее смех перешел в истерический плач, и мне пришлось вставать, чтобы дать ей чего-нибудь успокоительного.

– Не нужны мне твои таблетки! – она ударила меня по руке, и таблетки разлетелись в разные стороны.

Я стоял посреди коридора с опущенной вниз головой, думая об удивительной возможности покинуть сразу всех, чтобы стать нищим и убогим, но все же добродетельным бродягой, и все-таки что-то еще удерживало меня от этого не менее опрометчивого шага.

– Не желаешь со мной разговаривать?! – разозлилась Вера, – ну, ладно, тогда я все расскажу Мнемозине, и пусть она тогда тебя бросит!

– Не думаю, – вздохнул я, оставаясь на месте, как пораженное молнией дерево, но все еще тлеющее изнутри.

– Что, не думаю? – усмехнулась Вера, заметив мое замешательство.

– Я ни о чем уже не думаю, – снова вздохнул я, и вышел из коридора в спальню, и от усталости лег на постель, и почти сразу уснул.

Утром я проснулся с Верой в постели.

– Ты, знаешь, я, кажется, знаю, как решить нашу проблему! – радостно обняла меня Вера.

– Ну и как?! – зевнул я, пытаясь припомнить вчерашний день.

– Я буду твоей второй женой! – засмеялась она, счастливая найденным решением.

– И ты хочешь сказать, что вы с Мнемозиной и со мной будете жить одной семьей?! – удивился я.

– А почему бы и нет?! Я только поговорю с ней, и она сразу меня поймет!

– Да, ну, вот еще глупости, – я пулей выскочил из постели, испугавшись замысла Веры, – нет, ты не должна этого делать, у нас и без того с Мнемозиной проблемы!

– Я помогу решить все ваши проблемы! – Вера поднялась с кровати как принцесса, гордо вскинув свою головку с распущенными волосами.

– А почему ты меня не спросишь, хочу я этого или нет?! – я пытался закричать, но вместо крика мой голос сорвался на неприятный хрип.

– Вот видишь, ты даже не умеешь злиться, – засмеялась Вера, и, подбежав ко мне, снова обняла меня.

В этот момент дверь в коридоре открылась, и я услышал шаги Мнемозины, и тут же выскочил к ней.

– Наконец-то, ты приехала, – я радостно обнял смущенную моим внезапным порывом Мнемозину, а сам осторожно развернувшись к ней на 180°, стал отчаянно подмигивать Вере, выглядывавшей из двери нашей спальни, чтобы она уходила оттуда и одевалась, но Вера в ответ демонстративно размахивала лифчиком, и строила гнусные рожицы, которые мне вовсе не казались смешными.

– Я так скучал без тебя, – говорил я, захлебываясь от волнения, – я думал о тебе, и чем больше думал, тем больше страдал.

В этот момент Вера бросила в меня лифчиком, и он точно спикировал на мою густую седую шевелюру.

– Что это?! – удивилась Мнемозина, увидев на моей голове розовый лифчик Веры.

– Кажется, это трагедия, – прошептал я.

– А мне кажется, комедия! – засмеялась за спиной Мнемозины Вера.

– Значит, ты мне изменил? – оглянулась Мнемозина на обнаженную Веру.

– Я тебе все объясню! Ты только не нервничай, – вздохнул я.

– А чего объяснять, когда и так все ясно! – осмысленно стала двигаться вокруг меня Мнемозина, разглядывая с ног до головы, как какой-нибудь музейный экспонат.

– Ты только не нервничай! Тебе нельзя нервничать, – забеспокоился я.

– А кто тебе сказал, что я нервничаю?! – Мнемозина действительно радовалась моей измене как редкостному подарку.

Ее круглый как мячик живот колыхался, она беззвучно смеялась.

Я же испытывал странное ощущение, какой-то внутренний зуд, отчего все тело чесалось, и совершенное исступление, готовое вот-вот разразиться безумным воплем, скакало в моей голове.

– Мнемозина, пойдем, поговорим, – раскрыла с улыбкой дверь спальни Вера.

– Обязательно поговорим, – лукаво подмигнула мне Мнемозина, и ушла за Верой в спальню.

Дверь за ними захлопнулась, и я остался один в коридоре. Я с тоской поглядел на сумки, которые привезла с собой Мнемозина, и готов был тут же разреветься. Я так запутался в своей жизни, что мое, и удовольствие, и страдание слились в одну чудовищную смесь, являя собой тоскливую пустоту моего безвольного разума.

Получалось так, что все, что я хотел и чем обладал в этой жизни, было против меня.

– За удовольствие надо платить! – со смехом выглянула из спальни Мнемозина и снова скрылась за дверью.

Я еще немного постоял в нерешительности посреди коридора, а потом подошел к двери спальни и приложился к ней ухом, но ничего не услышал. По-видимому, они шептались так тихо, что вся их речь была скрыта шепотами занавесок, разговаривающих с ветром через раскрытое окно. Я еще постоял возле двери, а потом не выдержал и открыл ее. Моему изумленному взору предстали в кровати две улыбающиеся из-под одеяла головки.

– Ну, что, наш драгоценный муж, – засмеялась звонко Мнемозина, – иди к нам, к своим прекрасным женам!

– Вы так быстро все уже решили?! – опешил я.

– Лучше решить все сразу, чем потом зря нервничать, – хихикнула Вера.

– Ну, раз, так, тогда ладно, – вздохнул я и лег в кровать со стороны Мнемозины.

– Ты иди в середину, – нежно обняв меня, шепнула Мнемозина.

Я осторожно перевалился через ее большой живот и оказался в середине, и они обе, как по команде, обняли меня с двух сторон.

Странное, однако, ощущение, когда тебя любят две молодые и беременные от тебя женщины, а ты и страдаешь, и радуешься, неожиданно чувствуя себя на незнакомой планете, только что открытой тобой, и только что, совершая на ней свой первый шаг.

«Кажется, совсем нелегкую жизнь мы затеваем», – подумал я, с нежной осторожностью проникая в Мнемозину, в то время как Вера с безумным восторгом наслаждалась сладким зрелищем нашего гламурного соития.

Постепенно мое напряжение спало, ибо я вдруг почувствовал, что Вера с Мнемозиной, как ни странно, очень близки друг другу, и по духу, и по возрасту, а главное по тому внутреннему ощущению, которое они из себя постоянно излучают.

Они получали от меня одинаковое наслаждение, и нисколько не ревновали меня, что, возможно, объяснялось еще тем, что они уже давно знали друг друга, и обе изрядно натерпелись от своего супруга и хозяина, который по их словам любил их стегать специальной кожаной плеткой. Мнемозина даже сохранила эту плетку для себя на память о первом замужестве.

Притворство же Мнемозины, связанное с симуляцией ее психического заболевания очень легко объяснялось давлением со стороны ее родителей, которые хотели, во что бы то ни стало разбить наш брак из-за существенной разницы в возрасте.

И все же надо иметь огромное терпение, чтобы научиться понимать внутренний мир даже близкой тебе женщины.

И чем моложе женщина, тем кажется больше разница, существующая между нами, хоть я сумел справиться с этим, просто я перестал придавать серьезное значение своей жизни, я сумел довериться воле молодых, беременных от меня женщин.

И еще я успел быстро привыкнуть к тому, что называется двоеженством. Теперь единственной помехой для нас были родители Мнемозины, которые навещали нас каждую неделю. Их присутствие утомляло всех, даже Мнемозину.

Они нисколько не стыдились вспоминать, как вместе с Мнемозиной прикидывались сумасшедшими. Леонид Осипович даже вслух порой сокрушался по поводу их разоблачения мной, в то время как Мнемозина, наоборот, радовалась этому разоблачению. К тому же если верить ей, она давно уже заметила, как мы с Верой увлеченно запираемся вдвоем в чулане. И с этих пор в ней проснулось ко мне неожиданно страстное чувство.

Это чувство еще усиливалось ощущением нашего общего ребенка в ее матке, который все более настойчиво колотился в стенки ее живота, уже, как будто заранее требуя к себе внимания и заботы.

Леонид Осипович с Елизаветой Петровной очень печалились из-за чувств внезапно появившихся ко мне у Мнемозины, но поделать ничего не могли.

Наступили спокойные, благодушные дни, и казалось, что можно вообще закрыть глаза, чтобы жить, не глядя, одной действительностью.

Может, так люди и перестают быть собой, когда воплощаются друг в друга?! Впрочем, это все только одни мысли, а главное, это необычное ощущение двоеженства, как своего избранничества на этой дикой и неоспоримо безумной земле.

Глава 16. График интимных отношений, или В борьбе двух женщин гибнет лишь мужчина

Можно неоднократно сойти с ума, когда имеешь дело с беременными женщинами, особенно когда и в постели, и в домашнем хозяйстве они вдруг перечат друг другу.

Кажущаяся близость Веры и Мнемозины, которые из самых добрых побуждений вообразили себя «подругами навек и женами до смерти», как-то очень быстро превратилась в самую настоящую войну.

Теперь по всей квартире валялись лифчики и трусы Мнемозины, которая возненавидела Веру за то, что та ненароком сумела вне очереди получить от меня удовольствие.

График наших интимных отношений был придуман не Мнемозиной, а Верой. Именно она с утра до вечера, обложившись со всех сторон ватманом, бумагой, линейками, карандашами и фломастерами чертила какие-то «синусы» и «косинусы» с параболами, высчитывая чуть ли не каждую минуту нашей совместной жизни.

Все было настолько офигенно запланировано, что мы с Мнемозиной эти графики интимных дежурств выполняли со смехом, но когда Мнемозина решила уединиться со мной в спальне, Вера воспылала таким решительным гневом, что это положило начало всему запланированному Абсурду!

Все-таки нормальные люди не могут заниматься сексом, глядя на часы. Секс, как и чувства, воплощающие его, нельзя ни с чем сравнить, а уж тем более измерить.

Беда Веры заключалась в том, что, будучи по природе не слишком умной женщиной, она все же как-то умудрилась заразить нас с Мнемозиной своей глупостью.

Мало того, Вера вскоре осознала свою ошибку и пыталась отказаться от этих идиотских графиков, но как ни странно, к ним успела привыкнуть Мнемозина.

Возможно, эти графики каким-то образом соответствовали ее биологическим часам – ритмам. Только первой устала соответствовать графикам Вера, она уговорила меня, как в старые добрые времена, уединиться с ней в чулане, что и послужило основой для будущего конфликта.

С этого момента наша жизнь превратилась в какой-то кошмар. Мнемозина стала повсюду разбрасывать свои лифчики и трусы, забрасывала во время обеда ноги на стол, а с Верой вообще не разговаривала. Вера, чтобы не остаться в долгу, увлеклась рисованием.

Надо заметить, что рисовала она совсем неплохо.

Однако, таких злых карикатур на Мнемозину, наверное, не смог бы придумать ни один художник. Чего, например, стоила ее самая первая карикатура: «Раскрыла ротик для поцелуя, а в него залетела муха с навозной кучи!».

Мнемозина стояла передо мной, зажмурив глазки и раскрыв ротик, а в этот миг к ней в рот залетела большая жирная муха. Еле видимый вираж ее полета брал свое начало от навозной кучи. Вскоре такими карикатурами был увешан весь дом.

В ответ на это Мнемозина исподтишка плевала ей в суп, нисколько не стыдясь моего присутствия.

А однажды умудрилась налить ей в щи небольшую мензурку собственной мочи. Война была в самом разгаре! Противницы уже настолько ею увлеклись, что не только позабыли о графике интимных дежурств, но и вообще ни о каком сексе не было и речи.

Может быть, им это и пошло на пользу, учитывая, что обе они находились в положении, но только не мне! Чем больше округлялись их животы, тем мельче становились их страсти. Со стороны они напоминали собой двух обезумевших детишек. Всеми силами я пытался их помирить между собой, но в ответ получал с обеих сторон такие эскапады нецензурных ругательств, что на нервной почве у меня сразу появился тик, и совершенно испортилось пищеварение.

Стоило мне чего-нибудь поесть, как я тут же опрометью исчезал в туалете. Иногда я просто не успевал добежать, и тогда приходилось принимать душ и менять белье. Никакие лекарства мне не помогали.

Я уже начинал всерьез задумываться о том, что кто-то навел порчу на мою семью, а заодно, и о возможности моего добровольного ухода из жизни.

Правда, на время приезда Леонида Осиповича с Елизаветой Петровной в нашей семье наступала хоть какая-то передышка. Мнемозина с Верой упражнялись в любезности, а порой нежно ворковали между собою, как две голубки. И только мне одному было ни до чего!

Я и в присутствии тестя с тещей неумышленно моргал левым глазом, а стоило мне положить в рот хотя бы крошку хлеба, как я тут же опрометью мчался в туалет.

– Интересно, что же с вами будет через годик?! – ерничал Леонид Осипович.

– Сдохнет, как собака, – мечтательно вздыхала Елизавета Петровна.

– Не дождетесь, – говорил им я, и снова прятался от них в туалете.

Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, конечно, хотели узнать о нашей семейной жизни как можно больше, но Мнемозина если и разрешала им совать к нам свой нос, то не больше одного раза в неделю.

На день их временного пребывания у нас, наша квартира превращалась в театральные подмостки. Только один я никак не мог справиться со своей ролью. Находясь в мрачном расположении духа, я даже пытался написать какие-то стихи, но кроме строчки: «В борьбе двух женщин гибнет лишь мужчина!» я ничего не мог из себя выдавить.

Целыми днями я ломал голову, как заставить двух любимых женщин сложить оружие и прийти к миру и согласию, и как вообще с ними жить, если их уже ничего кроме военных действий не интересует! Даже я стал каким-то бессмысленным придатком в обворожительной системе их нежных взаимоотношений.

Как ни странно, но нужная мысль пришла ко мне в тот самый час, когда я мучился в туалете…

Спали мы все уже в разных комнатах, и никто из них на мое тело давно не покушался.

Видно, за день они так уставали судорожно цепляться друг за друга, что ночью спали как убитые, а с другой стороны, я еще в молодости заметил, что только занятие сексом может благотворно сказываться на процессе мышления, так и на всем здоровье!

В общем, как только настала следующая ночка, я незаметно прокрался в комнату Мнемозины и быстро родил из наших тел одну единственную истину.

– Это просто чудо, – шептала благодарная мне Мнемозина, хотя я прекрасно знал, что все у нас обошлось без чудес. Просто бывает такая минута, когда тебе отчаянно хочется раствориться в другом человеке, и никогда, и никуда из него не возвращаться.

Через какое-то время, сославшись на боли в животе, я незаметно перебрался в комнату Веры, и там опять сотворил из наших тел восхитительное чудо.

Поскольку у Веры был гораздо меньший срок беременности, то она чуть не задушила меня в своих объятиях, да и сама истина из наших тел рождалась безумное количество раз.

Однако результат превзошел все мои ожидания. На следующий день Мнемозина с Верой глядели друг на друга глазами, полными сочувствия и какой-то необыкновеннейшей благодарности, каждая при этом втайне думала, что только она одна удостоилась чести моего ночного посещения.

Я же видя такую разыгравшуюся между ними комедию, только разогревал в них нарождающееся стремление закончить войну.

Первой по доброте своего сердца отказалась от военных действий Мнемозина, именно она перестала первой разбрасывать повсюду свои трусы и лифчики, а уж вслед за ней и Вера перестала рисовать на стенах свою галиматью.

– Мнемозиночка, хочешь я тебя исцелю, то есть исмцелую? – предлагала нежным шепотом Вера.

– Верунчик, давай я тебе помогу приготовить обед, – вздыхала, плачущая от счастья Мнемозина.

Наконец-то лед в их отношениях был растоплен моим объединиющим их оргазмы естесством, и мои драгоценные жены быстро расчувствовавшись, обняли друг друга.

– Ты знаешь, я думаю, что можно обойтись и без этих идиотских графиков, – смущенно улыбнулась ей Вера.

– Ну, конечно, пусть он сам решает, к кому из нас приходить, – хитро улыбнулась, подмигивая мне Мнемозина.

Вера за ее спиной тоже незамедлительно мне подмигнула. И таким вот образом, в нашей семье воцарился мир и согласие, изредка нарушаемые приездом Леонида Осиповича и Елизаветы Петровны, которые все еще лелеяли надежду разорвать наш брак с Мнемозиной.

Надо заметить, что как только я стал по ночам посещать Мнемозину с Верой, физиологическая нагрузка на мой организм, а в особенности на мой половой орган, резко возросла, да и удовлетворять с небольшим перерывом во времени сразу двух молодых женщин, да еще в моем почтенном возрасте – дело нешуточное!

С каждой прошедшей ночью я чувствовал все большую нарастающую во всем теле слабость и утомляемость, даже под глазами у меня появились темные круги, как от недосыпания, так и от всего остального!

Что ни говори, а эти графики интимных дежурств, придуманные Верой, оказались действительно мудрой вещью, только после войны, устроенной моими женщинами, об этих графиках даже заикаться было как-то боязно, а не то, что говорить.

Однажды я все же не выдержал и заикнулся, и сразу же встретил такую бурю негодования, в одинаковой степени проявившейся, как на лице возмущенной Мнемозины, так и на личике не менее рассердившейся Веры, после чего был уже нем, как рыба, и слеп, как крот.

Бедный мой хобот! У меня было чувство, что кто-то нарочно придумал для меня такое мучение, как сожительство сразу с двумя женщинами. Постепенно я так обессилел, что не сделай я себе хоть какой-нибудь перерыв, я просто бы протянул ноги! И тут разразился гром!

Одна-единственная ночь, когда я смог, наконец, по-человечески отдохнуть, обернулась для меня днем самого настоящего кошмара!

Мои драгоценные женщины, так и не дождавшиеся меня этой ночью, почему-то подумали, и решили, что это уволокла меня к себе другая соперница. И тут началась не просто война, а борьба за выживание, или на выживание!

За завтраком Мнемозина неожиданно вылила свой горячий кофе на голову Веры, заявив, что та не умеет его готовить, Вера тут разбила об голову Мнемозины тарелку с яичницей, и если бы я вовремя не вмешался, то вообще неизвестно, чем бы весь этот кошмар кончился. В нашем доме явно запахло жареным!

Еще большую смуту в наши умы занесли Леонид Осипович с Елизаветой Петровной, случайно заметившие, что у Веры тоже округлился животик.

– Это что же получается, что он нашу дочь и домработницу заодно! – заорала Елизавета Петровна, как помешанная, да еще мне в левое ухо, отчего я с минуту ничего им совсем не слышал.

– Да он теперь каждую ночь с ней сношается! – заплакала Мнемозина.

– Да, его не мешало бы кастрировать! – нашелся Леонид Осипович, как бы невзначай хватаясь рукой за большой кухонный тесак.

– Эй, папа, да, что ты такое удумал-то?! – перепугалась Мнемозина, хватая Леонида Осиповича за руку.

– Ничего я не придумал, не удумал, просто тебе хотел помочь, – обиделся Леонид Осипович, но нож все-таки отдал своей дочери.

Пристыженная Вера спряталась у себя в комнате и никуда не выходила. Я стоял на балконе и курил, глядя на Кремль, и на храм Христа Спасителя. Почему-то в это мгновенье я не ощущал в их облике никакого величия. Леонид Осипович зашел ко мне на балкон и тоже закурил.

– Эх, Оська, Оська, – завздыхал он, – и почему вас, евреев так бабы все любят?!

– Да, почему все?! Только некоторые! – ответил я, стараясь не глядеть ему прямо в глаза.

– Так тебе что, и двух мало?! – удивился Леонид Осипович, потом, провздыхав некоторое время, с большой опаской поглядел на меня, и вышел с балкона.

Буквально через минуту на балкон не вошла, а вбежала, тяжело запыхавшись, Елизавета Петровна.

– Ты давай, зять, решай, с кем будешь жить, с нашей Мнемозиной или с этой сучкой, с Веркой?! – прокричала, как актриса на сцене свой монолог, Елизавета Петровна.

– Елизавета Петровна, а вам нравится отсюда вид на Кремль?!

– Ты мне, зять, давай, зубы-то не заговаривай! – еще громче раскричалась Елизавета Петровна, и совсем уже осмелев, быстро подошла ко мне, и со всего размаха дала весьма чувствительный подзатыльник.

– Да, вы, что, с ума что ли все посходили?! – возмутился я. – То психами притворяетесь, то на самом деле, ведете себя как психи!

– С тобой, пожалуй, станешь психичкой, – тяжело отдуваясь, прохрипела Елизавета Петровна, усаживаясь в кресло-качалку.

– Все-таки отсюда действительно божественный вид, – вздохнул я, с грустной улыбкой оглядываясь на Елизавету Петровну.

– Будет тебе и вид, и место на жительство, – вздохнула Елизавета Петровна, и как пьяная поднялась с кресла, и сильно пошатываясь, вышла с балкона.

Еще через минуту на балкон зашла Мнемозина, и неожиданно приперев меня к деревянным перилам балкона своим большим животом, прошептала: «Знай, что я очень скоро отравлю эту потаскуху!»

– Да, что ты такое говоришь, Мнемозина?

– Ничего, – сплюнула Мнемозина, и, сильно ударив меня два раза ладонью по щеке, как с чувством исполненного долга, так и удовлетворенного достоинства покинула балкон.

Еще через три минуты на балкон вышла Вера и, сделав мне тоже пару затрещин, бегом выскочила обратно в дом.

Я еще немного постоял, поглядел вниз на бегающих как муравьи граждан и подумал: «И почему я с этим балконом не могу рухнуть сразу на землю?! Слабо, упасть с луны на землю?!»