Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Глава 18. Закон вечного тяготения друг к другу

В жизни нет таких правил, которые бы конкретно определяли путь человека как некий апофеоз его земного существования.

Есть только общие точки соприкосновения, рождение и смерть, детство и старость, юность и зрелость, добро и зло, мудрость и глупость, приближенный к идеалу порядок, и все, превращающая в хаос анархия.

Этот список можно было бы продолжить, если б это имело смысл, но в моем конкретном случае смысл ничего не значил, просто я понял, что благодаря Мнемозине вытащил счастливый билет, что бывает один раз из тысячи случайно повторяющихся совпадений.

Просто жизнь нас с Мнемозиной так шарахнула друг о друга, что только искры из глаз посыпались, а вслед за искрами возникло и напряжение, благодаря которому мы стали напоминать собой сеть сообщающихся сосудов, притянувших к себе и Веру, и Капу, так звали восхитительную незнакомку.

Впервые попав к нам в дом, и так здорово разукрасив Веру с Мнемозиной, Капа вдруг очень легко помирилась, и сдружилась с ними, что, однако, не помешало ей лечь этой же ночью у меня в ногах как собачке, смешно ткнувшись своим холодным носиком мне в ноги.

Мнемозина с Верой уже спокойно похрапывали около меня, каждая со своего боку, как будто охраняя меня от дурного сглаза одинаково большими животами, в которых дружно плескалась и резвилась моя нарождающаяся жизнь.

И в этот самый торжественный момент нашей благородной спячки, худенькая, похожая на соломинку, Капа, вдруг, нахально пользуясь темнотой и синим байковым одеялом, под которым мы спали, обхватила как флейтистка мой фаллос губами и заиграла на нем как на божественном инструменте.

Не каждой женщине дано продемонстрировать такое волшебное мастерство.

Разве я знал раньше, что из моего органа можно извлечь шорох совокупляющихся с ветром растений или шепот оплодотворяющих друг друга насекомых, или звенящее журчание весеннего ручья, олицетворяющего собой полыхание раскрывающегося лона?!

А какая чудодейственная сила губ и языка, будто объединенных между собой лепестков цветка, его тычинок и пестика…

Чтобы не будить своим криком Мнемозину с Верой, мне пришлось вцепиться зубами в волосы Капы, и к нашему общему удивлению, я отхватил и тут же проглотил солидный кусок ее крашеных в нежно-розовый цвет волос, то есть одну шаматную клеточку.

Вскоре, через минуту у меня в животе началась буря и я, перепрыгнув через Мнемозину, и чудом не задев ее живота, тут же скрылся в туалете, и там сидя на самом необыкновеннейшем унитазе, издающем бравурную музыку Оффенбаха, вдруг неожиданно пришел к выводу, что сама Вселенная беспредельна до абсурда, поскольку несоизмерима ни с одной из существующих здесь на земле Вселенных!

Ибо всякий человек – это уже Вселенная!

Этот вывод так потряс меня, что я еще около часа просидел на толчке и ничего не делал, а только все размышлял и размышлял.

На следующий день я чувствовал себя на тысячу лет моложе! Никогда бы не подумал, что молодая и совершенно неопытная женщина может столько раз востребовать меня из моей смертной оболочки!

Под конец даже сама Капа закричала, но проснувшаяся на какое-то время Вера, быстро заткнула ей рот собственной подушкой, и как ни в чем не бывало, опять улеглась, присоединившись к тихому похрапыванию Мнемозины.

Капа всхлипывала как дитя, внезапно застигнутое врасплох за невинным занятием.

Я так расчувствовался, что приподнял ее за плечи и положил ее худенькое тельце на себя, даже не ощутив ее веса, будто я держал в своих объятиях и гладил приведение…

Что ни говори, а эта ночь меня и в самом деле омолодила на тысячу лет!

И вообще у меня было чувство, что я живу последнюю ночь в своей жизни, только необычайно радостное и упоительное чувство, чувство стыда и восторга, как е за прожитую жизнь, поднимало меня вверх, под небеса, как удовлетворившуюся всем птичку.

И все же это была иллюзия, обманчивое чувство мимолетного греха.

Оно так же появлялось, как тут же исчезало! В нем смысл перетирался скоростью времени.

Когда тебе уже шестьдесят четыре, а ты все еще напоминаешь пылкого и мечтательного юнца, ты делаешься смешон для окружающих.

Исключение составляют только те, кто обманут тобой, твоим семенем, проникнувшим в них, и в какой-то мере перевернувшим их сознание твоей сущностью.

Я мог бы представить себе несколько человек, ежедневно и одновременно занимающихся сексом, и превращающих его в будничную рутину, изо дня в день одни и те же признания в любви, охи-вздохи, ахи-взмахи, один и тот же взрыв-оргазм на одном и том же фоне созданного счастья – искать, надеяться и верить, как будто тишину цедить из глаз.

Да, я хотел прекратить этот спектакль и расстаться с ними, потому что чувствовал свою приближающуюся старость, и боялся быть помехой в их будущей жизни, но они почему-то все втроем вцепились в меня, как безмозглые фанатки в легенду рока.

Они готовы были сражаться за меня до самой смерти, и эта их безумная оцененность моей личности очень сильно поразила меня! Никогда еще в своей жизни я не чувствовал себя таким любимым и таким желанным.

Их молодость каким-то неведомым и загадочным путем перекочевала из их нежного лона через мой хобот и семенные канальца в мою душу, и я почувствовал себя обновленным, у меня словно выросли крылья!

Говорят, люди сами себе придумывают сказки, чтобы утешиться, но это было не утешение, а мое удовольствие, мое наслаждение, мон плезир! Каждую ночь я вгрызался в их тела как обезумевший хищник.

Я уже пил кровь с молоком из нежнейших набухших грудей Мнемозины и Веры, и колдовал над созревающими сосками Капы. Я был их покровителем и хозяином, и в то же время их рабом.

Всякая роль нравилась мне, и так удивительно соответствовала духу нашей семьи…

Но скажи мне кто-то еще год назад, что у меня будут сразу три жены, я бы непременно дал этому человеку в морду!

Настолько я был честолюбив и морален, но всякая мораль есть лишь условное обозначение человеческого характера.

Даже самый отъявленный негодяй или мерзавец может почувствовать себя ангелом, по сравнению с любым порядочным человеком, ибо каждый в этот мир приходит со своим музыкальным инструментом, и воспроизводит с его помощью только те звуки, которые выражают его собственную Вселенную.

Об этом мы уже когда-то спорили с Борисом Финкельсоном. Он никак не мог уразуметь, как негодяй бывает в своих мыслях ангелом.

Все существующие мерзости он легко списывал на больную психику или извращенную паталогию, в то время как я полагался исключительно на интуицию, постоянно теряющуюся в живых противоречиях.

Он читал Аристотеля, я – Платона, он опирался на Фрейда, я – на Юнга, хотя, как я сейчас понимаю, никто из нас никогда не был прав, ибо одни опирались на творение, другие на творца, но и то, и другое были неразрывно связаны между собой, были сокровенною частью друг друга, как тело и душа, как явь и сон.

Даже безумные графики интимных дежурств, совсем недавно составленные Верой, были по-своему мудры, а по-своему эклектичны и безнравственны.

Иными словами, разум этого мира находит подтверждение в его безумии! Лучше уже не скажешь, а больше не придумаешь!

Возможно, я жил не своей жизнью, но кто из нас живет настоящей подлинной жизнью, заставляющей тебя побеждать даже тогда, когда ты чувствуешь призрачность и безумную легкость этой никому не нужной победы, как и самого бытия так призрачно окутавшего ее своими невесомыми объятими.

Я давно уже подошел к возрасту, когда не из чего выбирать, и не из чего искать, когда весь мир уже привязан к твоим старым друзьям и привычкам, когда ты боишься всего нового, как навязанной тебе самим Богом болезни.

И вот, в этот самый момент я вдруг натыкаюсь на нечто новое, нечто невообразимое, всемирное, как закон вечного тяготения друг к другу, как к модели необычного, но более совершенного космоса…

Это трудно определить словами, это проще почувствовать! Поначалу, мне даже мерещилась в моих женах какая-то неумолимая тень лесбиянства, но только поначалу, ибо, прожив с ними еще и еще, я вдруг почувствовал, что связываю их между собой тем, что происходит между нами в момент совокупления, и страсть, и ослепление, и само семя, проникающее вглубь их матки, все вечно живое и бьющееся в исступлении буйного оргазма, а потом они вдвоем, позже втроем, через все это очень крепко связываются, связываются запахом, кровью, теплом одного, соединяющего их места и времени.

Они может бы и рады уйти, но как говорится, попали в капкан собственного наслаждения, а когда твое наслаждение тешится возле другого, то поневоле запоешь его голосом, его чувствами. И все же как трудно обращаться с животным в человеческой шкуре?!

Я бы мог сказать, что наша любовь удваивает и даже утраивает нашу связь, нашу полнокровную привязанность друг к другу.

Если в начале своей жизни с Мнемозиной, когда еще мы были одни, я находил в ней черты тщеславной и отвратительной женщины, легшей только из страха со мной в постель, то теперь на фоне Веры с Капой, она вся светилась, истекала благородной и прекрасной нежностью, как будто мое семя попав в нее, сотворило само волшебство, в равной степени привязав нас друг к другу.

То же самое относилось и к Вере, которая, как оказалось, сначала из-за денег подыгрывала Мнемозине, пока не почувствовала себя матерью нашего будущего ребенка.

Семя преобразило ее до неузнаваемости, Вера более Мнемозины с Капой полюбила меня, порой молчаливо ревновала и даже плакала в те ночи, когда я обладал не ей, а другой..

Даже Капа, легшая со мной ночью в зарослях парка, у реки во влажную траву, и раздвинувшая передо мной ноги из-за одного желания, убедить жениха в своей опытной зрелости, вдруг превратилась в такую добрую милую собачку, боящуюся даже на миг расстаться со своим хозяином, и уже навсегда забывшую о своем молодом женихе.

Стоило мне лишь раз из одного любопытства напомнить ей о ее канувшем в Лету женихе, как она тут же со слезами на глазах заматерилась, будто я напомнил ей скверный анекдот, а не человека, готового с ней сблизиться на всю жизнь. Надо заметить, что ее мат звучал очень крепко и сочно, как будто она материлась всю свою сознательную жизнь, хотя до этого ей не было произнесено ни одного слова.

Иными словами она вознегодовала по поводу самой возможности совокупления с этим человеком.

А ведь, наверное, она его любила, когда ложилась со мной в траву, если так отчаянно желала быть честной по отношению к нему?!

Странная штука – жизнь, люди так сильно заблуждаются в ней, как в каком-то темном дремучем лесу, из которого никуда уже не выбраться.

Возможно, люди безгрешны в силу незнания своих собственных чувств.

Ты можешь бесчисленное количество раз проходить мимо человека, с которым твоя бы связь могла приобрести внеземную красоту и гармонию, но ты проходишь мимо, поскольку ты не чувствуешь тайной глубины этой неосуществившейся связи.

Одно лицо и фигура, как знаки оповещающие нас о том, что может выйти, но не выйдет, ибо, глядя только на внешнюю поверхность этого смертного существа, мы каким-то неведомым образом соединяем иллюзию нашего собственного совершенства с его такой же иллюзорной красотой, в то время как неодолимая похоть всего лишь приукрашивает наши чувства, не давая возможность живому выделить тайную эманацию своего существа.

Наверное, существует какой-то процент заблудившихся в этом темном лесу, не сумевших раскрыть ни себя, ни таинственной двери в другого…

Одни погрязают в грехах как в поиске вечного смысла, другие, более холодные, ищут свое размножение в суете и в славе, и те, и другие несчастны, а поэтому обладают способностью делать несчастными других.

Однако есть и немногие, чьи души в телах, как жемчужины в раковинах, созревают и множат собственное счастье, никого не оповещая об этом, хотя их блаженные морды и сияют от счастья.

В любые времена они могли быть счастливы, хотя бы потому что испытали все сполна, что им было отпущено Природой и Богом, но не в плане простого греха или сиюминутного совокупления, а в плане наивысшего блаженства: тел и душ, – все соединить!

Может кому-то это и покажется иллюзией, особенному тому, кто изо дня в день ложится в постель с одной и той же женщиной, а если и встречается с другой, то впопыхах, и с оглядкой на общество, то вполне закономерно, ибо каждый судит сам по себе, по размеру собственного счастья.

Об этом я тоже не раз, и не два спорил с Борькой Финкельсоном, который просто офигел, когда узнал про мое троеженство.

– Это какое-то недоразумение, а может быть пещерный атавизм, – призадумался Борька, укачивая горланящего Фиму.

– Сам ты атавизм, – обиделся я, – недаром же говорят, Бог любит троицу!

– Вообще-то Иаков-то, да Авраам как наш прародитель, все были многоженцами, – смягчился Борька.

– А я не многоженец, а троеженец, – заспорил я.

– А какая разница? – удивился Борька.

– Разница невероятно большая! И даже божественная!

– Ну-ну! – усмехнулся он.

Глава 19. Идея ночных посещений

Через два дня состоялась новая встреча с родителями Мнемозины. Разумеется, что Капу мы им представили как нашу новую домработницу.

– Послушай, деточка, беги отсюда, пока этот старый хрыч и тебя не обрюхатил! – мгновенно заголосила нервная Елизавета Петровна.

– Уже обрюхатил! – засмеялась не менее громко Капа.

В отличие от Мнемозины с Верой, она родителей Мнемозины нисколько не стеснялась.

Возможно, что смелости и бодрости духа, ей придавала как молодость, так и некая условная богемность собственного происхождения.

– Гони ее к чертовой матери! – закричала на Мнемозину Елизавета Петровна.

Мы с Мнемозиной и Верой стояли за спиной у смеющейся Капы, которая, кстати, совершенно равнодушно отнеслась к истерике Елизаветы Петровны, а Леонид Осипович с жадным вниманием выглядывал из-за спины Елизаветы Петровны, думая, по-видимому, что бы такое заорать, чтобы хоть как-то поддержать свою ополоумевшую от горя супругу.

– Развели здесь бордель, понимаешь! – довольно слабо выкрикнул Леонид Осипович и умиротворенно затих.

– Ленечка! Это плохое слово! Не говори его больше! – с укором поглядела на него Елизавета Петровна.

– Хорошо, Лизочка! Больше не буду! – кивнул боязливо головой Леонид Осипович.

У него был очень печальный вид, хотя глаза с любопытством ощупывали Капу.

– Что загляделся, переспать что ли хочешь? – усмехнулась Капа и демонстративно оголила из-под кофты худенькую грудь.

– О, Господи! – перекрестилась Елизавета Петровна, и, схватив за руку удивленного Леонида Осиповича, быстро выбежала из квартиры.

– Как-то некрасиво получается, – вздохнула Капа, с улыбкой глядя на Мнемозину.

– Н-да! – философски изрекла Мнемозина и тут же засмеялась, а вслед за ней я, Вера и Капа.

Мы хохотали так, словно одновременно заражали друг друга беспричинным смехом.

Смех как будто превратился в какого-то неуловимого микроба, который перебегал из уст в уста, доставая из глубины нашего подсознания мимолетную тень прошлого, когда-то давным-давно прожитого нашими предками греха.

Потом мы пили «Саперави» и сочиняли все вместе письмо нашему президенту, чтобы он разрешил своим указом многоженство как идеальную форму брака.

Каждый из нас изрекал какую-нибудь мысль, и если она казалась интересной всем, Капа ее тут же вписывала в письмо.

– Многоженство – высокоэффективное средство от одиночества! – сказала Вера и ее мысль сразу же попала на страницу письма.

– За многоженство надо не судить, а поощрять! – засмеялась Мнемозина.

– Чем больше людей в одном браке, тем стабильнее ситуация! – нашелся я, и все сразу зааплодировали.

Капа с улыбкой записывала наши рассуждения, а ближе к ночи мы все вместе пошли бросать письмо в почтовый ящик, но до ящика мы так и не дошли, так как Капа его по дороге нечаянно потеряла.

– А так уж ли необходимо президенту наше письмо о нашем многоженстве?! – ответила вопросом на наши упреки Капа, и мы опять весело рассмеялись.

– Не исключено, что после нашего письма президент бы организовал в стране компанию против многоженства, – чуть позже серьезно заметила Вера.

– Да нужны мы ему, как телеге пятое колесо! – с озорным блеском в глазах заметила Мнемозина.

– Наши приоритеты нужны только тем, с кем мы проводим ночь, – взяла меня под ручку Капа.

Почти сразу же за другую ручку ухватилась Мнемозина, а Вере оставалось пристроиться сзади, так как дорожка к набережной была узкой.

– Пойдемте в ресторан, – предложила Капа.

– Нам скоро рожать, а ты нас в кабак зовешь, – обиженно вздохнула сзади Вера.

– Возьми его за ручку, а я буду рядом идти, как младшенькая, – предложила ей Капа и Вера с радостью согласилась.

– Спать совершенно не хочется, а куда идти неизвестно, – пожаловалась Мнемозина, прижимаясь щекой к моему лицу.

– Так, пойдемте же в ресторан, – уже жалобно прошептала Капа.

– Еще не перебесилась, так чего тогда напросилась?! – весьма неприятно засмеялась Вера, крепко сжимая мой локоть, и подмигивая мне с Мнемозиной.

– Тебя, что, в жопу петух клюнул! – одернула ее Мнемозина, – сейчас же извинись перед Капой!

– Прости, – шепнула со слезинкой на глазах Вера, и они с Капой неожиданно обнялись.

Я хотел что-то сказать, но было как-то неловко. Мы еще некоторое время прошлись по набережной, а потом вернулись домой.

За правую руку меня держала Мнемозина, а за левую Вера с Капой.

Они как-то умудрились пристроиться ко мне вдвоем сбоку, и всю дорогу перешептывались между собой, пока Мнемозина вслух читала мне свои стихи, которые она недавно стала писать как посвящения мне.

– Ты мой желанный, ты мой прекрасный, – шептала Мнемозина, нежно теребя мой пенис, незаметно просунув руку мне в карман.

– Все-таки с женами обращаться не менее сложно, чем с ядерным реактором, – задумался я, постепенно возбуждаясь, и страстно вздыхая.

Дома Вера опять вспомнила про графики интимных дежурств и между ними разгорелась жаркая дискуссия.

– Ты, что, дура?! – закричала Мнемозина. – Вспомни, как мы с тобой из-за этих графиков воевали! К тому же нам с тобой интимная жизнь противопоказана, если только Капе этой сейчас необходимо!

– Вот именно! – вмешалась Капа. – Мне это нужно, вам пока нет, поэтому могли бы без всяких графиков оставить нас вдвоем.

– А ты, что, нас стесняешься? – усмехнулась Мнемозина.

– Боюсь, забудусь и задену животы! – усмехнулась в ответ Капа, и все замолчали, поглядывая на меня, словно дожидаясь моего мудрого совета.

– Капа права, – вздохнул я, взяв ее за руку и уводя с собой в спальню.

Мнемозина с Верой беспокойно переглянулись, но все же подчинились.

– Женщина должна говорить сама за себя, если она хочет остаться произведением искусства, – шепнула Капа, страстно целуя меня.

«Какое у нее худенькое тельце, почти как у ребенка», – подумал я, падая вместе с ней в постель.

Яркая вспышка страсти накрыла мой мозг, и я тут же овладел Капой.

Как многие искушенные мужчины я привык хоть чем-нибудь расплачиваться с женщиной за половую близость, но сейчас я встретил красивого неискушенного ребенка, которому нужна была только одна близость и ничего другого взамен.

Это было чудо из чудес, за одну только ночь я овладел Капой семь раз.

Она разожгла меня всем своим естеством, я загорался от одного ее прикосновения. А разве кто-нибудь и когда-нибудь сможет передать эти чувства словами?!

Самое красивое и таинственное совокупление ночью с любимой женщиной, где любая постель, угол становятся святыми и вечными как все умирающее, уходящее в темноту…

Люди хоть раз совокупившиеся по Любви живет по-новому таинственно-светло… От любого страха можно умереть, но только не от Любви…

От всего можно умереть, а от нее воскреснуть, воскреснуть – словно полететь…

Над землею, и над бездной… Этот неожиданный прилив и отлив всех земных сил, соединенном в одном проникновении в ее единственное и первозданное лоно…

Лоно, в котором бушевала энергия всех материков и островов, всех вулканов и гейзеров… Из которого изливалась вожделенная влага человеческого бессмертия, как и всей нашей смертной исступленности…

На острие которой мы с Капой вращались как два едино слитных существа…

О, как быстро пролетает ночь, и как быстро скудеем мы в своей первозданной красоте и безумной исступленности?!

Почти сразу после этой ночи Мнемозина с Верой затаили на Капу обиду с заметным оттенком ревнивой зависти и интимной заботы обо мне.

Порочное чувство, оно все время пытается забраться человеку вовнутрь, может, потому что там тепло и спокойно, и никакая гадость в голову не лезет, а она, гадость, чувствует себя там, как в раю, она не чувствует себя гадостью, ибо люди похожи на согрешивших богов, им стыдно, но их душа все-равно играет всеми красками, и они довольны собой даже в грехе!

– Мы все-таки можем просто целоваться, – заметила за завтраком Мнемозина.

– А вы не боитесь помять свой живот? – сверкнула глазами Капа.

– Пожалуйста, будьте нежнее друг к другу! – взмолился я и, встав из-за стола, поцеловал сначала в губы Капу, а потом Мнемозину.

– А почему ее ты поцеловал первой?! – никак не могла удержаться от ревности Мнемозина.

– А меня совсем не поцеловал! – огорченно вздохнула Вера.

Я подбежал к ней и поцеловал, но она все равно от обиды разревелась.

– Блин, эта молодая только разлад приносит в нашу семью! – рассердилась не на шутку Мнемозина.

– Я с ним сплю, а тебе завидно, да?! – стала гримасничать Капа.

– Ах, ты дрянь! – схватилась уже руками за тарелку с винегретом Мнемозина.

– Немедленно прекратить! – заорал я, и, поднявшись из-за стола, склонился над ними.

Они сразу же затихли, с любопытством поглядывая на меня.

– Какие же вы все-таки дуры, – вздохнул я, – неужели нельзя жить нормально, по-человечески?!

– Я и говорю, что нужно сделать графики, – всхлипнула все еще не успокоившаяся Вера.

– А не лучше ли тогда спать втроем, то есть вчетвером! – сказала Капа.

– Ага, чтобы он тебя трахал, а мы с Верой от бессонницы страдали! – усмехнулась Мнемозина.

– Да он бы вас попутно целовал, – радуясь собственным мыслям, улыбнулась Капа.

– Да нужны нам его поцелуи, если он в это время в тебя на большую глубину будет погружаться?! – съязвила Мнемозина.

– Что же вам тогда нужно-то?! – удивилась Капа.

– Нам нужны графики! – еще громче всхлипнула Вера.

Я от усталости сел за стол и закрыл глаза руками. Если б я только знал, в какой бардак превратится моя семья, черта с два бы тогда я стал троеженцем! Эх, мудрость, моя мудрость, и что с тобой мне делать?

Ведь мудрость бессильна в суете, как импатент в своих желаньях! Импатентов жалко, импатентом можешь стать и ты, иногда я и себя ощущаю импатентом, – мои женщины заговаривают меня своей глупостью…

И я позабываю, как бывает хорошо просто так, без всяких обязательств любить… Наверное, в этой забывчивости и прозябает весь наш мир, измеряя вокруг бессмысленное пространство, шаг вправо, шаг влево, и ты в Вечной Пустоте…

– Вы бабы – дуры, и вам нужен хозяин, а вы сами норовите всем управлять, – вздохнул я, и, отняв руки от глаз, устало поглядел на них.

– А чего ж ты тогда не управляешь нами?! – закричала Мнемозина.

– Слушай, ты только поспокойнее, а то тебе нервничать нельзя! – смягчился я.

– Вообще тебе, Ося, проще нами управлять, – согласилась с Мнемозиной Вера, – ты эту свою любовь распределяй так, чтобы никому обидно не было!

– А это как?! – растерялся я.

– Ты же у нас профессор, вот и думай, – улыбнулась Капа, и они все втроем встали из-за стола и быстро вышли из кухни, оставив меня одного

– Ты нас обрюхатил, тебе и думать! – выглянула из-за двери веселая Капа и опять скрылась.

Эх, Боже! И зачем ты, подражая очертаниям Вселенной, сделал мою голову круглой, может, чтобы я всю жизнь ходил по кругу и искал один и тот же ненужный ответ на ненужный вопрос?! И зачем мне все это?!

Неужели только для того, чтобы я искал какое-то подобие справедливости для трех молодых женщин, которые никак не могут поделить между собой одного мужчину, и даже не просто мужчину, а старика?! Глупость!

Кругом одна только глупость, и мы ее послушные рабы. Я взял листок бумаги и начертил по центру листка большой круг, а вокруг него три небольших круга, а от большого круга к трем малым стрелки.

Если каждую ночь я буду выбирать следующую жену, то вроде бы никто не обидится, но все-таки это будет то же самое, что применять графики интимных дежурств, придуманные Верой, воплощающие собой серую унылую будничность и обычную считалку: раз, два, три, ложись со мной и спи!

Раз, два, три, платье с себя сорви, раз, два, три, ноги раздвинь и люби!

Глупость, помноженная на примитивный расчет приводит к обывательскому краху всю мою семью.

Рано или поздно всем это надоест, женщины уже сейчас ревнуют изо всех сил, а там опять начнутся военные действия и ничего хорошего из этого не получится!

Ах, Боже мой, Царица Мать Небесная, спаси и сохрани!

Ложиться в постель вчетвером – почти то же самое!

Это в силу своей необычности они поначалу восприняли друг друга равными партнершами, но в дальнейшем и это уже привело их к идиотскому скандалу и ревности.

– Что же делать?! – вслух задумался я, и, взяв из коробка спички, стал обламывать пополам, создавая из них горку мусора.

Затем я схватил совершенно случайно три спички и призадумался. Что-то в них очень задело концентрацию моей воли?! Или может, они мне что-то напомнили?!

Что же эти три спички мне захотели сказать?! – я призадумался, и, положив их вместе на стол, стал внимательно разглядывать.

Спички, обыкновенные спички, но мой разум абсолютно заклинило, я ни за что не хотел выпускать из рук эти три спички!

Ах, Боже ты мой! Как же я раньше-то не догадался!

Ведь эти три спички символизируют собой жребий!

Просто все должны вытаскивать по спичке, и кто вытащит не короткую – обломанную, а длинную – естественную, тот со мной и остается на всю ночь!

Как все легко и просто! И не надо голову ломать!

Впрочем, все гениальное просто!

Я обрадовался и пригласил слегка приунывших жен.

Они внимательно выслушали меня и обрадовались.

Единственно, никто из них не хотел держать этот жребий в своей руке, а уж тем более я, так как боялся, что они меня заподозрят в каком-нибудь мошенничестве.

Наконец, юная Капа, как самая младшенькая, согласилась обламывать спички и держать их у себя в руке как жребий, который необходимо было вытянуть Мнемозине с Верой, последняя спичка должна оставаться Капе.

Они тут же начали испытывать свой жребий. Я с Мнемозиной и Верой вышли из гостиной, чтобы Капа заранее подготовилась.

Потом она нас позвала и с волнением протянула в руке три торчащие головки спичек Мнемозине с Верой.

Первой вытянула короткую спичку Мнемозина, вслед за ней Вера, так что длинная спичка досталась Капе.

Теперь, однако, никто ни к кому меня не ревновал. Этой же ночью я опять несколько раз овладевал Капой. Капа стонала как раненая львица.

Временами она и вовсе забывалась, и тогда ее отточенные ногти впивались в мою спину.

Казалось, она как самка метила меня, чтобы другая самка видела на моей спине ее след, и особо не претендовала на меня. О, как божественна голая женщина в миг соития с ней!

Поток моего семени, переполнявший до этого мое тело, и уходивший в нежную сердцевину Капы был мощен, но еще большую смуту вызывало ее дыхание, ибо ее дыхание было похоже на лобзающий меня огонь, он мгновенно падал на влажную зыбкость моей кожи, тут же превращая ее в величайшее ощущение счастья, текущего по воздуху непрестанным водоворотом, вызывая одновременно круговращения наших душ и мощное сотрясение наших сгорающих тел.

Наши движения вконец сковали нас, и мы словно излились из себя навстречу друг другу.

О, а как мы страстно и упоительно долго насиловали друг друга, когда нам надоела постель?! И где?!

Ночью под лестницей в подъезде, и это с моими недавно зародившимися аристократическими замашками.

И стоило только Капе, лишь чуть-чуть прикоснуться ко мне, как я тут же весь скрывался в огне ее любовной страсти.

Потолок весь как будто был насквозь прошит ее криками, и не менее сладким рычанием львицы, сходящей вмиг с ума от наслаждения.

После соития она утыкается мне в подмышку и робко дышет словно мышка!

Итак, я провел с Капой ночь, словно в сказке, и поэтому с сожалением думал о том, кому же из них сегодня достанется жребий быть со мной, ведь Мнемозине с Верой секс был противопоказан.

И все же мне повезло, после завтрака, когда Мнемозина с Верой стали тянуть жребий, длинная спичка опять досталась Капе.

И опять была волшебная ночь! Оседлав Капу как будто лошадь, я с нею летел в необъятных просторах Вселенной, где мы порой сталкивались как две планеты, разлетались на множество частей, а потом опять соединялись, двигаясь, то наискосок, то опрокидываясь, то снова взлетая.

В самом прекрасном месте собственного ощущения, я уперся головой в ее грудь, а ноги вытянул вверх, положив ей на плечи, она своими ногами обняла мои ягодицы, и в этот момент моя душа с телом в едином союзе излила в нее безумный океан моего семени.

Капа громко рыдала от счастья! И шептала, что от счастья умирает. На следующий день все повторилось сначала, Капе опять досталась длинная спичка. Теперь Мнемозина с Верой глядели на нее с нескрываемой обидой и подозрением.

– Мне, кажется, ты мухлюешь, подруга, – сказала Мнемозина, переглядываясь с не менее раздраженной Верой.

– Пусть тогда кто-нибудь другой держит эти спички, – предложила Капа.

– Ладно, держи уж, – вздохнула Мнемозина, вроде бы удостоверившись в порядочности Капы.

Но и на следующий день длинная спичка опять оказалась в руках у Капы.

Я был очень рад, хотя и не скрывал своего удивления.

– Чтобы добиться такой большой степени вероятности, надо обладать какими-то недюжинными способностями, – подумал я, – или уметь так нагло хитрить, чтобы никто не догадался!

Когда Капа вытянула и на восьмой день длинную спичку, терпение Мнемозины с Верой лопнуло.

– К черту эти жребии! Надо опять переходить на графики! – закричала плачущая Мнемозина.

– А я тебе что говорила?! – злорадно ухмыльнулась Вера.

– Девочки, но все же было по-честному! – запротестовала Капа.

– Иди ты со своей честностью, знаешь, куда?! – возмутилась Мнемозина, потрясая в воздухе кулаками.

Еще бы немного, и они вместе с Верой набросились на Капу, но я успел встать между ними, и таким образом предотвратил побоище беременных жен.

– Просто мне повезло, девочки, – уже плакала и сморкалась за моей спиной Капа.

– А может лучше сразу втроем ложиться с Осей? – призадумалась Мнемозина.

– Да уж, графики-то, куда уж лучше, – забеспокоилась Вера, и между ними снова разгорелся жаркий спор.

От тупости, которая ощущалась моим разумом при их скандалах, я невольно лишался всякой воли, и как ребенок разглядывал с интересом самые разные предметы.